Неточные совпадения
Теперь же скажу об этом «помещике» (как его у нас называли, хотя он всю жизнь совсем почти не
жил в своем поместье) лишь то, что это
был странный тип, довольно часто, однако, встречающийся, именно тип человека не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, — но из таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только, кажется, одни эти.
Деда его, то
есть самого господина Миусова, отца Аделаиды Ивановны, тогда уже не
было в живых; овдовевшая супруга его, бабушка Мити, переехавшая в Москву, слишком расхворалась, сестры же повышли замуж, так что почти целый год пришлось Мите пробыть у слуги Григория и
проживать у него в дворовой избе.
Юность и молодость его протекли беспорядочно: в гимназии он не доучился, попал потом в одну военную школу, потом очутился на Кавказе, выслужился, дрался на дуэли,
был разжалован, опять выслужился, много кутил и сравнительно
прожил довольно денег.
Характерная тоже, и даже очень, черта его
была в том, что он никогда не заботился, на чьи средства
живет.
В этом он
был совершенная противоположность своему старшему брату, Ивану Федоровичу, пробедствовавшему два первые года в университете, кормя себя своим трудом, и с самого детства горько почувствовавшему, что
живет он на чужих хлебах у благодетеля.
В самое же последнее время он как-то обрюзг, как-то стал терять ровность, самоотчетность, впал даже в какое-то легкомыслие, начинал одно и кончал другим, как-то раскидывался и все чаще и чаще напивался пьян, и если бы не все тот же лакей Григорий, тоже порядочно к тому времени состарившийся и смотревший за ним иногда вроде почти гувернера, то, может
быть, Федор Павлович и не
прожил бы без особых хлопот.
Знаешь, в одном монастыре
есть одна подгородная слободка, и уж всем там известно, что в ней одни только «монастырские жены»
живут, так их там называют, штук тридцать жен, я думаю…
Этот искус, эту страшную школу жизни обрекающий себя принимает добровольно в надежде после долгого искуса победить себя, овладеть собою до того, чтобы мог наконец достичь, чрез послушание всей жизни, уже совершенной свободы, то
есть свободы от самого себя, избегнуть участи тех, которые всю жизнь
прожили, а себя в себе не нашли.
Надо заметить, что Алеша,
живя тогда в монастыре,
был еще ничем не связан, мог выходить куда угодно хоть на целые дни, и если носил свой подрясник, то добровольно, чтобы ни от кого в монастыре не отличаться.
Он ужасно интересовался узнать брата Ивана, но вот тот уже
жил два месяца, а они хоть и виделись довольно часто, но все еще никак не сходились: Алеша
был и сам молчалив и как бы ждал чего-то, как бы стыдился чего-то, а брат Иван, хотя Алеша и подметил вначале на себе его длинные и любопытные взгляды, кажется, вскоре перестал даже и думать о нем.
— Какой вздор, и все это вздор, — бормотал он. — Я действительно, может
быть, говорил когда-то… только не вам. Мне самому говорили. Я это в Париже слышал, от одного француза, что будто бы у нас в Четьи-Минеи это за обедней читают… Это очень ученый человек, который специально изучал статистику России… долго
жил в России… Я сам Четьи-Минеи не читал… да и не стану читать… Мало ли что болтается за обедом?.. Мы тогда обедали…
— Городские мы, отец, городские, по крестьянству мы, а городские, в городу
проживаем. Тебя повидать, отец, прибыла. Слышали о тебе, батюшка, слышали. Сыночка младенчика схоронила, пошла молить Бога. В трех монастырях побывала, да указали мне: «Зайди, Настасьюшка, и сюда, к вам то
есть, голубчик, к вам». Пришла, вчера у стояния
была, а сегодня и к вам.
В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, может
быть, действительно пошел бы на крест за людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней не в состоянии
прожить ни с кем в одной комнате, о чем знаю из опыта.
Домой, то
есть в дом тех хозяев, у которых
жил ее покойный отец, она являлась примерно раз в неделю, а по зимам приходила и каждый день, но только лишь на ночь, и ночует либо в сенях, либо в коровнике.
Обладательница этого домишка
была, как известно
было Алеше, одна городская мещанка, безногая старуха, которая
жила со своею дочерью, бывшею цивилизованной горничной в столице, проживавшею еще недавно все по генеральским местам, а теперь уже с год, за болезнию старухи, прибывшею домой и щеголявшею в шикарных платьях.
Была уже при мне девою лет двадцати четырех и
жила с отцом вместе с теткой, сестрой покойной матери.
— Ее. У этих шлюх, здешних хозяек, нанимает каморку Фома. Фома из наших мест, наш бывший солдат. Он у них прислуживает, ночью сторожит, а днем тетеревей ходит стрелять, да тем и
живет. Я у него тут и засел; ни ему, ни хозяйкам секрет не известен, то
есть что я здесь сторожу.
— А хотя бы даже и смерти? К чему же лгать пред собою, когда все люди так
живут, а пожалуй, так и не могут иначе
жить. Ты это насчет давешних моих слов о том, что «два гада
поедят друг друга»? Позволь и тебя спросить в таком случае: считаешь ты и меня, как Дмитрия, способным пролить кровь Езопа, ну, убить его, а?
Что старец отходил, в том не
было сомнения для Алеши, хотя мог
прожить еще и день и два.
Было ему лет семьдесят пять, если не более, а
проживал он за скитскою пасекой, в углу стены, в старой, почти развалившейся деревянной келье, поставленной тут еще в древнейшие времена, еще в прошлом столетии, для одного тоже величайшего постника и молчальника, отца Ионы, прожившего до ста пяти лет и о подвигах которого даже до сих пор ходили в монастыре и в окрестностях его многие любопытнейшие рассказы.
— То-то. Я-то от их хлеба уйду, не нуждаясь в нем вовсе, хотя бы и в лес, и там груздем
проживу или ягодой, а они здесь не уйдут от своего хлеба, стало
быть, черту связаны. Ныне поганцы рекут, что поститься столь нечего. Надменное и поганое сие
есть рассуждение их.
Так вот я теперь и подкапливаю все побольше да побольше для одного себя-с, милый сын мой Алексей Федорович,
было бы вам известно, потому что я в скверне моей до конца хочу
прожить,
было бы вам это известно.
Хотя госпожа Хохлакова
проживала большею частию в другой губернии, где имела поместье, или в Москве, где имела собственный дом, но и в нашем городке у нее
был свой дом, доставшийся от отцов и дедов.
Поручение Катерины Ивановны
было дано в Озерную улицу, и брат Дмитрий
жил как раз тут по дороге, недалеко от Озерной улицы в переулке.
Вход
был со двора в сени; налево из сеней
жила старая хозяйка со старухою дочерью, и, кажется, обе глухие.
— Ну теперь ступайте, Христос с вами! (И она перекрестила его.) Ступайте скорее к нему, пока
жив. Я вижу, что жестоко вас задержала. Я
буду сегодня молиться за него и за вас. Алеша, мы
будем счастливы!
Будем мы счастливы,
будем?
Сколько ни стараться
Стану удаляться,
Жизнью наслажда-а-аться
И в столице
жить!
Не
буду тужить.
Совсем не
буду тужить,
Совсем даже не намерен тужить!
— А для них разве это что составляет-с, по ихнему характеру, который сами вчера изволили наблюдать-с. Если, говорят, Аграфену Александровну пропущу и она здесь переночует, — не
быть тебе первому
живу. Боюсь я их очень-с, и кабы не боялся еще пуще того, то заявить бы должен на них городскому начальству. Даже бог знает что произвести могут-с.
— Прикажу я тебе ухи аль чего-нибудь, не чаем же ведь ты одним
живешь, — крикнул Иван, по-видимому ужасно довольный, что залучил Алешу. Сам он уж кончил обед и
пил чай.
Я сейчас здесь сидел и знаешь что говорил себе: не веруй я в жизнь, разуверься я в дорогой женщине, разуверься в порядке вещей, убедись даже, что всё, напротив, беспорядочный, проклятый и, может
быть, бесовский хаос, порази меня хоть все ужасы человеческого разочарования — а я все-таки захочу
жить и уж как припал к этому кубку, то не оторвусь от него, пока его весь не осилю!
Не о Боге тебе нужно
было, а лишь нужно
было узнать, чем
живет твой любимый тобою брат.
О, по моему, по жалкому, земному эвклидовскому уму моему, я знаю лишь то, что страдание
есть, что виновных нет, что все одно из другого выходит прямо и просто, что все течет и уравновешивается, — но ведь это лишь эвклидовская дичь, ведь я знаю же это, ведь
жить по ней я не могу же согласиться!
Ты возразил, что человек
жив не единым хлебом, но знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет на тебя дух земли, и сразится с тобою, и победит тебя, и все пойдут за ним, восклицая: «Кто подобен зверю сему, он дал нам огонь с небеси!» Знаешь ли ты, что пройдут века и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало
быть, нет и греха, а
есть лишь только голодные.
Без твердого представления себе, для чего ему
жить, человек не согласится
жить и скорей истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его всё
были хлебы.
Мы
будем позволять или запрещать им
жить с их женами и любовницами, иметь или не иметь детей — все судя по их послушанию — и они
будут нам покоряться с весельем и радостью.
— А клейкие листочки, а дорогие могилы, а голубое небо, а любимая женщина! Как же жить-то
будешь, чем ты любить-то их
будешь? — горестно восклицал Алеша. — С таким адом в груди и в голове разве это возможно? Нет, именно ты едешь, чтобы к ним примкнуть… а если нет, то убьешь себя сам, а не выдержишь!
Довольно мне того, что ты тут где-то
есть, и
жить еще не расхочу.
— А зачем ему к отцу проходить, да еще потихоньку, если, как ты сам говоришь, Аграфена Александровна и совсем не придет, — продолжал Иван Федорович, бледнея от злобы, — сам же ты это говоришь, да и я все время, тут
живя,
был уверен, что старик только фантазирует и что не придет к нему эта тварь. Зачем же Дмитрию врываться к старику, если та не придет? Говори! Я хочу твои мысли знать.
Налгал третьего года, что жена у него умерла и что он уже женат на другой, и ничего этого не
было, представь себе: никогда жена его не умирала,
живет и теперь и его бьет каждые три дня по разу.
Этого уж никто тогда у нас не мог понять, а он от радости плачет: «Да, говорит,
была такая Божия слава кругом меня: птички, деревья, луга, небеса, один я
жил в позоре, один все обесчестил, а красы и славы не приметил вовсе».
А надо заметить, что
жил я тогда уже не на прежней квартире, а как только подал в отставку, съехал на другую и нанял у одной старой женщины, вдовы чиновницы, и с ее прислугой, ибо и переезд-то мой на сию квартиру произошел лишь потому только, что я Афанасия в тот же день, как с поединка воротился, обратно в роту препроводил, ибо стыдно
было в глаза ему глядеть после давешнего моего с ним поступка — до того наклонен стыдиться неприготовленный мирской человек даже иного справедливейшего своего дела.
— Знаю, что наступит рай для меня, тотчас же и наступит, как объявлю. Четырнадцать лет
был во аде. Пострадать хочу. Приму страдание и
жить начну. Неправдой свет пройдешь, да назад не воротишься. Теперь не только ближнего моего, но и детей моих любить не смею. Господи, да ведь поймут же дети, может
быть, чего стоило мне страдание мое, и не осудят меня! Господь не в силе, а в правде.
И не то чтоб я боялся, что ты донесешь (не
было и мысли о сем), но думаю: «Как я стану глядеть на него, если не донесу на себя?» И хотя бы ты
был за тридевять земель, но
жив, все равно, невыносима эта мысль, что ты
жив и все знаешь, и меня судишь.
Дом же Морозовой
был большой, каменный, двухэтажный, старый и очень неприглядный на вид; в нем
проживала уединенно сама хозяйка, старая женщина, с двумя своими племянницами, тоже весьма пожилыми девицами.
Этот старик, большой делец (теперь давно покойник),
был тоже характера замечательного, главное скуп и тверд, как кремень, и хоть Грушенька поразила его, так что он и
жить без нее не мог (в последние два года, например, это так и
было), но капиталу большого, значительного, он все-таки ей не отделил, и даже если б она пригрозила ему совсем его бросить, то и тогда бы остался неумолим.
Видишь, как это: «Жила-была одна баба злющая-презлющая и померла.
«Ах да, я тут пропустил, а не хотел пропускать, я это место люблю: это Кана Галилейская, первое чудо… Ах, это чудо, ах, это милое чудо! Не горе, а радость людскую посетил Христос, в первый раз сотворяя чудо, радости людской помог… „Кто любит людей, тот и радость их любит…“ Это повторял покойник поминутно, это одна из главнейших мыслей его
была… Без радости
жить нельзя, говорит Митя… Да, Митя… Все, что истинно и прекрасно, всегда полно всепрощения — это опять-таки он говорил…»
И дети, и приказчики теснились в своих помещениях, но верх дома занимал старик один и не пускал к себе
жить даже дочь, ухаживавшую за ним и которая в определенные часы и в неопределенные зовы его должна
была каждый раз взбегать к нему наверх снизу, несмотря на давнишнюю одышку свою.
Был он вдов и имел четырех взрослых дочерей; одна
была уже вдовой,
жила у него с двумя малолетками, ему внучками, и работала на него как поденщица.
— Ну и решился убить себя. Зачем
было оставаться
жить: это само собой в вопрос вскакивало. Явился ее прежний, бесспорный, ее обидчик, но прискакавший с любовью после пяти лет завершить законным браком обиду. Ну и понял, что все для меня пропало… А сзади позор, и вот эта кровь, кровь Григория… Зачем же
жить? Ну и пошел выкупать заложенные пистолеты, чтобы зарядить и к рассвету себе пулю в башку всадить…