Неточные совпадения
Входит и прямо сразу: «
Нет Бога».
Даже и
нет никого дерзновеннее их в царствии небесном: ты, Господи, даровал нам жизнь, говорят они
Богу, и только лишь мы узрели ее, как ты ее у нас и взял назад.
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и быть, коль не у Господа и
Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка,
нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
— О
нет,
нет,
Бог вас у нас не отнимет, вы проживете еще долго, долго, — вскричала мамаша. — Да и чем вы больны? Вы смотрите таким здоровым, веселым, счастливым.
—
Нет, за такую, за эту самую, монахи, за эту! Вы здесь на капусте спасаетесь и думаете, что праведники! Пескариков кушаете, в день по пескарику, и думаете пескариками
Бога купить!
— Ты там нужнее. Там миру
нет. Прислужишь и пригодишься. Подымутся беси, молитву читай. И знай, сынок (старец любил его так называть), что и впредь тебе не здесь место. Запомни сие, юноша. Как только сподобит
Бог преставиться мне — и уходи из монастыря. Совсем иди.
Но довольно стихов! Я пролил слезы, и ты дай мне поплакать. Пусть это будет глупость, над которою все будут смеяться, но ты
нет. Вот и у тебя глазенки горят. Довольно стихов. Я тебе хочу сказать теперь о «насекомых», вот о тех, которых
Бог одарил сладострастьем...
Ибо едва только я скажу мучителям: «
Нет, я не христианин и истинного
Бога моего проклинаю», как тотчас же я самым высшим Божьим судом немедленно и специально становлюсь анафема проклят и от церкви святой отлучен совершенно как бы иноязычником, так даже, что в тот же миг-с — не то что как только произнесу, а только что помыслю произнести, так что даже самой четверти секунды тут не пройдет-с, как я отлучен, — так или не так, Григорий Васильевич?
Ведь коли
Бог есть, существует, — ну, конечно, я тогда виноват и отвечу, а коли
нет его вовсе-то, так ли их еще надо, твоих отцов-то?
— Ба! А ведь, пожалуй, ты прав. Ах, я ослица, — вскинулся вдруг Федор Павлович, слегка ударив себя по лбу. — Ну, так пусть стоит твой монастырек, Алешка, коли так. А мы, умные люди, будем в тепле сидеть да коньячком пользоваться. Знаешь ли, Иван, что это самим
Богом должно быть непременно нарочно так устроено? Иван, говори: есть
Бог или
нет? Стой: наверно говори, серьезно говори! Чего опять смеешься?
— Ну так, значит, и я русский человек, и у меня русская черта, и тебя, философа, можно тоже на своей черте поймать в этом же роде. Хочешь, поймаю. Побьемся об заклад, что завтра же поймаю. А все-таки говори: есть
Бог или
нет? Только серьезно! Мне надо теперь серьезно.
— Гм. Вероятнее, что прав Иван. Господи, подумать только о том, сколько отдал человек веры, сколько всяких сил даром на эту мечту, и это столько уж тысяч лет! Кто же это так смеется над человеком? Иван? В последний раз и решительно: есть
Бог или
нет? Я в последний раз!
— С чего хочешь, с того и начинай, хоть с «другого конца». Ведь ты вчера у отца провозгласил, что
нет Бога, — пытливо поглядел на брата Алеша.
— Я вчера за обедом у старика тебя этим нарочно дразнил и видел, как у тебя разгорелись глазки. Но теперь я вовсе не прочь с тобой переговорить и говорю это очень серьезно. Я с тобой хочу сойтись, Алеша, потому что у меня
нет друзей, попробовать хочу. Ну, представь же себе, может быть, и я принимаю
Бога, — засмеялся Иван, — для тебя это неожиданно, а?
Да и тебе советую об этом никогда не думать, друг Алеша, а пуще всего насчет
Бога: есть ли он или
нет?
— К кому примкнул, к каким умным людям? — почти в азарте воскликнул Алеша. — Никакого у них
нет такого ума и никаких таких тайн и секретов… Одно только разве безбожие, вот и весь их секрет. Инквизитор твой не верует в
Бога, вот и весь его секрет!
Начался Великий пост, а Маркел не хочет поститься, бранится и над этим смеется: «Все это бредни, говорит, и
нет никакого и
Бога», — так что в ужас привел и мать и прислугу, да и меня малого, ибо хотя был я и девяти лет всего, но, услышав слова сии, испугался очень и я.
И сколько тайн разрешенных и откровенных: восстановляет
Бог снова Иова, дает ему вновь богатство, проходят опять многие годы, и вот у него уже новые дети, другие, и любит он их — Господи: «Да как мог бы он, казалось, возлюбить этих новых, когда тех прежних
нет, когда тех лишился?
Ибо пусть
нет времени, пусть он справедливо говорит, что угнетен все время работой и требами, но не все же ведь время, ведь есть же и у него хоть час один во всю-то неделю, чтоб и о
Боге вспомнить.
Да оно и правильно по-ихнему: ибо если
нет у тебя
Бога, то какое же тогда преступление?
— Браво! Давайте теперь пистолеты. Ей-богу,
нет времени. И хотел бы с тобой поговорить, голубчик, да времени
нет. Да и не надо вовсе, поздно говорить. А! где же деньги, куда я их дел? — вскрикнул он и принялся совать по карманам руки.
— А вы завтра, как солнце взлетит, вечно юный-то Феб как взлетит, хваля и славя
Бога, вы завтра пойдите к ней, Хохлаковой-то, и спросите у ней сами: отсыпала она мне три тысячи али
нет? Справьтесь-ка.
— Да
нет,
нет, это пан теперь правду сказал, — загорячился опять Калганов, точно
бог знает о чем шло дело. — Ведь он в Польше не был, как же он говорит про Польшу? Ведь вы же не в Польше женились, ведь
нет?
— Семьсот, семьсот, а не пятьсот, сейчас, сию минуту в руки! — надбавил Митя, почувствовав нечто нехорошее. — Чего ты, пан? Не веришь? Не все же три тысячи дать тебе сразу. Я дам, а ты и воротишься к ней завтра же… Да теперь и
нет у меня всех трех тысяч, у меня в городе дома лежат, — лепетал Митя, труся и падая духом с каждым своим словом, — ей-богу, лежат, спрятаны…
— Ну,
Бог с ним, коли больной. Так неужто ты хотел завтра застрелить себя, экой глупый, да из-за чего? Я вот этаких, как ты, безрассудных, люблю, — лепетала она ему немного отяжелевшим языком. — Так ты для меня на все пойдешь? А? И неужто ж ты, дурачок, вправду хотел завтра застрелиться!
Нет, погоди пока, завтра я тебе, может, одно словечко скажу… не сегодня скажу, а завтра. А ты бы хотел сегодня?
Нет, я сегодня не хочу… Ну ступай, ступай теперь, веселись.
—
Нет, не удивляйся, — горячо перебил Митя. — Что же мне о смердящем этом псе говорить, что ли? Об убийце? Довольно мы с тобой об этом переговорили. Не хочу больше о смердящем, сыне Смердящей! Его
Бог убьет, вот увидишь, молчи!
— Алеша, говори мне полную правду, как пред Господом
Богом: веришь ты, что я убил, или не веришь? Ты-то, сам-то ты, веришь или
нет? Полную правду, не лги! — крикнул он ему исступленно.
— Не надо мне их вовсе-с, — дрожащим голосом проговорил Смердяков, махнув рукой. — Была такая прежняя мысль-с, что с такими деньгами жизнь начну, в Москве али пуще того за границей, такая мечта была-с, а пуще все потому, что «все позволено». Это вы вправду меня учили-с, ибо много вы мне тогда этого говорили: ибо коли
Бога бесконечного
нет, то и
нет никакой добродетели, да и не надобно ее тогда вовсе. Это вы вправду. Так я и рассудил.
— Есть
Бог или
нет? — опять со свирепою настойчивостью крикнул Иван.
— Не знаешь, а
Бога видишь?
Нет, ты не сам по себе, ты — я, ты есть я и более ничего! Ты дрянь, ты моя фантазия!
Мало того: если даже период этот и никогда не наступит, но так как
Бога и бессмертия все-таки
нет, то новому человеку позволительно стать человеко-богом, даже хотя бы одному в целом мире, и, уж конечно, в новом чине, с легким сердцем перескочить всякую прежнюю нравственную преграду прежнего раба-человека, если оно понадобится.
Но как
Богу исповедуясь, и вам говорю: „В крови отца моего —
нет, не виновен!“ В последний раз повторяю: „Не я убил“.