Неточные совпадения
Начиная жизнеописание героя моего, Алексея Федоровича Карамазова, нахожусь в некотором недоумении.
А именно: хотя я и называю Алексея Федоровича моим героем, но, однако, сам знаю,
что человек он отнюдь не великий,
а посему и предвижу неизбежные вопросы вроде таковых:
чем же замечателен ваш Алексей Федорович,
что вы выбрали его своим героем?
Что сделал он такого? Кому и
чем известен? Почему я, читатель, должен тратить время на изучение фактов его жизни?
Ведь знал
же я одну девицу, еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к одному господину, за которого, впрочем, всегда могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила, однако
же, тем,
что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась с высокого берега, похожего на утес, в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за того, чтобы походить на шекспировскую Офелию, и даже так,
что будь этот утес, столь давно ею намеченный и излюбленный, не столь живописен,
а будь на его месте лишь прозаический плоский берег, то самоубийства, может быть, не произошло бы вовсе.
Но случилось так,
что из Парижа вернулся двоюродный брат покойной Аделаиды Ивановны, Петр Александрович Миусов, многие годы сряду выживший потом за границей, тогда
же еще очень молодой человек, но человек особенный между Миусовыми, просвещенный, столичный, заграничный и притом всю жизнь свою европеец,
а под конец жизни либерал сороковых и пятидесятых годов.
Списавшись с Федором Павловичем и мигом угадав,
что от него денег на воспитание его
же детей не вытащишь (хотя тот прямо никогда не отказывал,
а только всегда в этаких случаях тянул, иногда даже изливаясь в чувствительностях), он принял в сиротах участие лично и особенно полюбил младшего из них, Алексея, так
что тот долгое время даже и рос в его семействе.
Отец
же, бывший когда-то приживальщик,
а потому человек чуткий и тонкий на обиду, сначала недоверчиво и угрюмо его встретивший («много, дескать, молчит и много про себя рассуждает»), скоро кончил, однако
же, тем,
что стал его ужасно часто обнимать и целовать, не далее как через две какие-нибудь недели, правда с пьяными слезами, в хмельной чувствительности, но видно,
что полюбив его искренно и глубоко и так, как никогда, конечно, не удавалось такому, как он, никого любить…
Держал
же он себя не то
что благороднее,
а как-то нахальнее.
Ну
что ж, пожалуй, у тебя
же есть свои две тысчоночки, вот тебе и приданое,
а я тебя, мой ангел, никогда не оставлю, да и теперь внесу за тебя
что там следует, если спросят.
А коли нет крючьев, стало быть, и все побоку, значит, опять невероятно: кто
же меня тогда крючьями-то потащит, потому
что если уж меня не потащат, то
что ж тогда будет, где
же правда на свете?
А впрочем, ступай, доберись там до правды, да и приди рассказать: все
же идти на тот свет будет легче, коли наверно знаешь,
что там такое.
А я тебя буду ждать: ведь я чувствую
же,
что ты единственный человек на земле, который меня не осудил, мальчик ты мой милый, я ведь чувствую
же это, не могу
же я это не чувствовать!..
Едва только он, задумавшись серьезно, поразился убеждением,
что бессмертие и Бог существуют, то сейчас
же, естественно, сказал себе: «Хочу жить для бессмертия,
а половинного компромисса не принимаю».
Точно так
же если бы он порешил,
что бессмертия и Бога нет, то сейчас бы пошел в атеисты и в социалисты (ибо социализм есть не только рабочий вопрос, или так называемого четвертого сословия, но по преимуществу есть атеистический вопрос, вопрос современного воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строящейся именно без Бога, не для достижения небес с земли,
а для сведения небес на землю).
— Из простонародья женский пол и теперь тут, вон там, лежат у галерейки, ждут.
А для высших дамских лиц пристроены здесь
же на галерее, но вне ограды, две комнатки, вот эти самые окна, и старец выходит к ним внутренним ходом, когда здоров, то есть все
же за ограду. Вот и теперь одна барыня, помещица харьковская, госпожа Хохлакова, дожидается со своею расслабленною дочерью. Вероятно, обещал к ним выйти, хотя в последние времена столь расслабел,
что и к народу едва появляется.
— Ровнешенько настоящий час, — вскричал Федор Павлович, —
а сына моего Дмитрия Федоровича все еще нет. Извиняюсь за него, священный старец! (Алеша весь так и вздрогнул от «священного старца».) Сам
же я всегда аккуратен, минута в минуту, помня,
что точность есть вежливость королей…
А что до Дидерота, так я этого «рече безумца» раз двадцать от здешних
же помещиков еще в молодых летах моих слышал, как у них проживал; от вашей тетеньки, Петр Александрович, Мавры Фоминишны тоже, между прочим, слышал.
Странное
же и мгновенное исцеление беснующейся и бьющейся женщины, только лишь, бывало, ее подведут к дарам, которое объясняли мне притворством и сверх того фокусом, устраиваемым чуть ли не самими «клерикалами», происходило, вероятно, тоже самым натуральным образом, и подводившие ее к дарам бабы,
а главное, и сама больная, вполне веровали, как установившейся истине,
что нечистый дух, овладевший больною, никогда не может вынести, если ее, больную, подведя к дарам, наклонят пред ними.
И если больной, язвы которого ты обмываешь, не ответит тебе тотчас
же благодарностью,
а, напротив, станет тебя
же мучить капризами, не ценя и не замечая твоего человеколюбивого служения, станет кричать на тебя, грубо требовать, даже жаловаться какому-нибудь начальству (как и часто случается с очень страдающими) —
что тогда?
Я
же возразил ему,
что, напротив, церковь должна заключать сама в себе все государство,
а не занимать в нем лишь некоторый угол, и
что если теперь это почему-нибудь невозможно, то в сущности вещей несомненно должно быть поставлено прямою и главнейшею целью всего дальнейшего развития христианского общества.
И выходит,
что общество, таким образом, совсем не охранено, ибо хоть и отсекается вредный член механически и ссылается далеко, с глаз долой, но на его место тотчас
же появляется другой преступник,
а может, и два другие.
Во многих случаях, казалось бы, и у нас то
же; но в том и дело,
что, кроме установленных судов, есть у нас, сверх того, еще и церковь, которая никогда не теряет общения с преступником, как с милым и все еще дорогим сыном своим,
а сверх того, есть и сохраняется, хотя бы даже только мысленно, и суд церкви, теперь хотя и не деятельный, но все
же живущий для будущего, хотя бы в мечте, да и преступником самим несомненно, инстинктом души его, признаваемый.
— Да
что же это в самом деле такое? — воскликнул Миусов, как бы вдруг прорвавшись, — устраняется на земле государство,
а церковь возводится на степень государства! Это не то
что ультрамонтанство, это архиультрамонтанство! Это папе Григорию Седьмому не мерещилось!
Оттого,
что все на меня,
а Дмитрий Федорович в итоге еще мне
же должен, да не сколько-нибудь,
а несколько тысяч-с, на
что имею все документы!
— Это он отца, отца!
Что же с прочими? Господа, представьте себе: есть здесь бедный, но почтенный человек, отставной капитан, был в несчастье, отставлен от службы, но не гласно, не по суду, сохранив всю свою честь, многочисленным семейством обременен.
А три недели тому наш Дмитрий Федорович в трактире схватил его за бороду, вытащил за эту самую бороду на улицу и на улице всенародно избил, и все за то,
что тот состоит негласным поверенным по одному моему делишку.
— На дуэль! — завопил опять старикашка, задыхаясь и брызгая с каждым словом слюной. —
А вы, Петр Александрович Миусов, знайте, сударь,
что, может быть, во всем вашем роде нет и не было выше и честнее — слышите, честнее — женщины, как эта, по-вашему, тварь, как вы осмелились сейчас назвать ее!
А вы, Дмитрий Федорович, на эту
же «тварь» вашу невесту променяли, стало быть, сами присудили,
что и невеста ваша подошвы ее не стоит, вот какова эта тварь!
—
А ведь непредвиденное-то обстоятельство — это ведь я! — сейчас
же подхватил Федор Павлович. — Слышите, отец, это Петр Александрович со мной не желает вместе оставаться,
а то бы он тотчас пошел. И пойдете, Петр Александрович, извольте пожаловать к отцу игумену, и — доброго вам аппетита! Знайте,
что это я уклонюсь,
а не вы. Домой, домой, дома поем,
а здесь чувствую себя неспособным, Петр Александрович, мой любезнейший родственник.
— Петр Александрович, как
же бы я посмел после того,
что случилось! Увлекся, простите, господа, увлекся! И, кроме того, потрясен! Да и стыдно. Господа, у иного сердце как у Александра Македонского,
а у другого — как у собачки Фидельки. У меня — как у собачки Фидельки. Обробел! Ну как после такого эскапада да еще на обед, соусы монастырские уплетать? Стыдно, не могу, извините!
—
Чего же ты снова? — тихо улыбнулся старец. — Пусть мирские слезами провожают своих покойников,
а мы здесь отходящему отцу радуемся. Радуемся и молим о нем. Оставь
же меня. Молиться надо. Ступай и поспеши. Около братьев будь. Да не около одного,
а около обоих.
—
А, непочтительно выразился! Ну, пусть непочтительно. Итак,
что же сей сон означает?
— Меня не было, зато был Дмитрий Федорович, и я слышал это своими ушами от Дмитрия
же Федоровича, то есть, если хочешь, он не мне говорил,
а я подслушал, разумеется поневоле, потому
что у Грушеньки в ее спальне сидел и выйти не мог все время, пока Дмитрий Федорович в следующей комнате находился.
«По крайней мере монахи-то уж тут не виноваты ни в
чем, — решил он вдруг на крыльце игумена, —
а если и тут порядочный народ (этот отец Николай игумен тоже, кажется, из дворян), то почему
же не быть с ними милым, любезным и вежливым?..
«За
что вы такого-то так ненавидите?» И он ответил тогда, в припадке своего шутовского бесстыдства: «
А вот за
что: он, правда, мне ничего не сделал, но зато я сделал ему одну бессовестнейшую пакость, и только
что сделал, тотчас
же за то и возненавидел его».
Но, высказав свою глупость, он почувствовал,
что сморозил нелепый вздор, и вдруг захотелось ему тотчас
же доказать слушателям,
а пуще всего себе самому,
что сказал он вовсе не вздор.
— Ну не говорил ли я, — восторженно крикнул Федор Павлович, —
что это фон Зон!
Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон! Да как ты вырвался оттуда?
Что ты там нафонзонил такого и как ты-то мог от обеда уйти? Ведь надо
же медный лоб иметь! У меня лоб,
а я, брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело будет. Он тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон Зон? Али на облучок его с кучером примостить?.. Прыгай на облучок, фон Зон!..
— К ней и к отцу! Ух! Совпадение! Да ведь я тебя для
чего же и звал-то, для
чего и желал, для
чего алкал и жаждал всеми изгибами души и даже ребрами? Чтобы послать тебя именно к отцу от меня,
а потом и к ней, к Катерине Ивановне, да тем и покончить и с ней, и с отцом. Послать ангела. Я мог бы послать всякого, но мне надо было послать ангела. И вот ты сам к ней и к отцу.
— Это ты оттого,
что я покраснел, — вдруг заметил Алеша. — Я не от твоих речей покраснел и не за твои дела,
а за то,
что я то
же самое,
что и ты.
Многие женщины откровенности любят, заметь себе,
а она к тому
же была девушка,
что очень меня веселило.
— Да я потому-то тебя и посылаю вместо себя,
что это невозможно,
а то как
же я сам-то ей это скажу?
— Так это к Грушеньке! — горестно воскликнул Алеша, всплеснув руками. — Да неужто
же Ракитин в самом деле правду сказал?
А я думал,
что ты только так к ней походил и кончил.
Федор Павлович громко хохотал и смеялся; Алеша еще из сеней услышал его визгливый, столь знакомый ему прежде смех и тотчас
же заключил, по звукам смеха,
что отец еще далеко не пьян,
а пока лишь всего благодушествует.
Впечатления
же эти ему дороги, и он наверно их копит, неприметно и даже не сознавая, — для
чего и зачем, конечно, тоже не знает: может, вдруг, накопив впечатлений за многие годы, бросит все и уйдет в Иерусалим, скитаться и спасаться,
а может, и село родное вдруг спалит,
а может быть, случится и то, и другое вместе.
Ибо едва только я скажу мучителям: «Нет, я не христианин и истинного Бога моего проклинаю», как тотчас
же я самым высшим Божьим судом немедленно и специально становлюсь анафема проклят и от церкви святой отлучен совершенно как бы иноязычником, так даже,
что в тот
же миг-с — не то
что как только произнесу,
а только
что помыслю произнести, так
что даже самой четверти секунды тут не пройдет-с, как я отлучен, — так или не так, Григорий Васильевич?
А коли я уже разжалован, то каким
же манером и по какой справедливости станут спрашивать с меня на том свете как с христианина за то,
что я отрекся Христа, тогда как я за помышление только одно, еще до отречения, был уже крещения моего совлечен?
Ты мне вот
что скажи, ослица: пусть ты пред мучителями прав, но ведь ты сам-то в себе все
же отрекся от веры своей и сам
же говоришь,
что в тот
же час был анафема проклят,
а коли раз уж анафема, так тебя за эту анафему по головке в аду не погладят.
— Это сумления нет-с,
что сам в себе я отрекся,
а все
же никакого и тут специально греха не было-с,
а коли был грешок, то самый обыкновенный весьма-с.
Что же, Григорий Васильевич, коли я неверующий,
а вы столь верующий,
что меня беспрерывно даже ругаете, то попробуйте сами-с сказать сей горе, чтобы не то чтобы в море (потому
что до моря отсюда далеко-с), но даже хоть в речку нашу вонючую съехала, вот
что у нас за садом течет, то и увидите сами в тот
же момент,
что ничего не съедет-с,
а все останется в прежнем порядке и целости, сколько бы вы ни кричали-с.
— Червонца стоит твое слово, ослица, и пришлю тебе его сегодня
же, но в остальном ты все-таки врешь, врешь и врешь; знай, дурак,
что здесь мы все от легкомыслия лишь не веруем, потому
что нам некогда: во-первых, дела одолели,
а во-вторых, времени Бог мало дал, всего во дню определил только двадцать четыре часа, так
что некогда и выспаться, не только покаяться.
—
А убирайтесь вы, иезуиты, вон, — крикнул он на слуг. — Пошел, Смердяков. Сегодня обещанный червонец пришлю,
а ты пошел. Не плачь, Григорий, ступай к Марфе, она утешит, спать уложит. Не дают, канальи, после обеда в тишине посидеть, — досадливо отрезал он вдруг, когда тотчас
же по приказу его удалились слуги. — Смердяков за обедом теперь каждый раз сюда лезет, это ты ему столь любопытен,
чем ты его так заласкал? — прибавил он Ивану Федоровичу.
— Ну так, значит, и я русский человек, и у меня русская черта, и тебя, философа, можно тоже на своей черте поймать в этом
же роде. Хочешь, поймаю. Побьемся об заклад,
что завтра
же поймаю.
А все-таки говори: есть Бог или нет? Только серьезно! Мне надо теперь серьезно.
Пьяный старикашка брызгался слюной и ничего не замечал до той самой минуты, когда с Алешей вдруг произошло нечто очень странное,
а именно с ним вдруг повторилось точь-в-точь то
же самое,
что сейчас только он рассказал про «кликушу».
— К
чему же тут вмешивать решение по достоинству? Этот вопрос всего чаще решается в сердцах людей совсем не на основании достоинств,
а по другим причинам, гораздо более натуральным.
А насчет права, так кто
же не имеет права желать?