Неточные совпадения
Вот
если вы не согласитесь с этим последним тезисом и ответите: «Не так» или «не всегда так», то я, пожалуй, и ободрюсь духом насчет значения героя моего Алексея Федоровича. Ибо не только чудак «не всегда» частность и обособление,
а напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину целого,
а остальные люди его эпохи — все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались…
Ну что ж, пожалуй, у тебя же есть свои две тысчоночки, вот тебе и приданое,
а я тебя, мой ангел, никогда не оставлю, да и теперь внесу за тебя что там следует,
если спросят.
А коли нет крючьев, стало быть, и все побоку, значит, опять невероятно: кто же меня тогда крючьями-то потащит, потому что
если уж меня не потащат, то что ж тогда будет, где же правда на свете?
Точно так же
если бы он порешил, что бессмертия и Бога нет, то сейчас бы пошел в атеисты и в социалисты (ибо социализм есть не только рабочий вопрос, или так называемого четвертого сословия, но по преимуществу есть атеистический вопрос, вопрос современного воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строящейся именно без Бога, не для достижения небес с земли,
а для сведения небес на землю).
О, он отлично понимал, что для смиренной души русского простолюдина, измученной трудом и горем,
а главное, всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом, как своим, так и мировым, нет сильнее потребности и утешения, как обрести святыню или святого, пасть пред ним и поклониться ему: «
Если у нас грех, неправда и искушение, то все равно есть на земле там-то, где-то святой и высший; у того зато правда, тот зато знает правду; значит, не умирает она на земле,
а, стало быть, когда-нибудь и к нам перейдет и воцарится по всей земле, как обещано».
— Сами давно знаете, что надо делать, ума в вас довольно: не предавайтесь пьянству и словесному невоздержанию, не предавайтесь сладострастию,
а особенно обожанию денег, да закройте ваши питейные дома,
если не можете всех, то хоть два или три.
А главное, самое главное — не лгите.
Странное же и мгновенное исцеление беснующейся и бьющейся женщины, только лишь, бывало, ее подведут к дарам, которое объясняли мне притворством и сверх того фокусом, устраиваемым чуть ли не самими «клерикалами», происходило, вероятно, тоже самым натуральным образом, и подводившие ее к дарам бабы,
а главное, и сама больная, вполне веровали, как установившейся истине, что нечистый дух, овладевший больною, никогда не может вынести,
если ее, больную, подведя к дарам, наклонят пред ними.
— Об этом, конечно, говорить еще рано. Облегчение не есть еще полное исцеление и могло произойти и от других причин. Но
если что и было, то ничьею силой, кроме как Божиим изволением. Все от Бога. Посетите меня, отец, — прибавил он монаху, —
а то не во всякое время могу: хвораю и знаю, что дни мои сочтены.
— О, как вы говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы скажете и как будто пронзите.
А между тем счастие, счастие — где оно? Кто может сказать про себя, что он счастлив? О,
если уж вы были так добры, что допустили нас сегодня еще раз вас видеть, то выслушайте всё, что я вам прошлый раз не договорила, не посмела сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
И
если больной, язвы которого ты обмываешь, не ответит тебе тотчас же благодарностью,
а, напротив, станет тебя же мучить капризами, не ценя и не замечая твоего человеколюбивого служения, станет кричать на тебя, грубо требовать, даже жаловаться какому-нибудь начальству (как и часто случается с очень страдающими) — что тогда?
В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, может быть, действительно пошел бы на крест за людей,
если б это вдруг как-нибудь потребовалось,
а между тем я двух дней не в состоянии прожить ни с кем в одной комнате, о чем знаю из опыта.
Я же возразил ему, что, напротив, церковь должна заключать сама в себе все государство,
а не занимать в нем лишь некоторый угол, и что
если теперь это почему-нибудь невозможно, то в сущности вещей несомненно должно быть поставлено прямою и главнейшею целью всего дальнейшего развития христианского общества.
—
Если бы все стало церковью, то церковь отлучала бы от себя преступного и непослушного,
а не рубила бы тогда голов, — продолжал Иван Федорович.
— Да ведь по-настоящему то же самое и теперь, — заговорил вдруг старец, и все разом к нему обратились, — ведь
если бы теперь не было Христовой церкви, то не было бы преступнику никакого и удержу в злодействе и даже кары за него потом, то есть кары настоящей, не механической, как они сказали сейчас, и которая лишь раздражает в большинстве случаев сердце,
а настоящей кары, единственной действительной, единственной устрашающей и умиротворяющей, заключающейся в сознании собственной совести.
Не далее как дней пять тому назад, в одном здешнем, по преимуществу дамском, обществе он торжественно заявил в споре, что на всей земле нет решительно ничего такого, что бы заставляло людей любить себе подобных, что такого закона природы: чтобы человек любил человечество — не существует вовсе, и что
если есть и была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного,
а единственно потому, что люди веровали в свое бессмертие.
— Меня не было, зато был Дмитрий Федорович, и я слышал это своими ушами от Дмитрия же Федоровича, то есть,
если хочешь, он не мне говорил,
а я подслушал, разумеется поневоле, потому что у Грушеньки в ее спальне сидел и выйти не мог все время, пока Дмитрий Федорович в следующей комнате находился.
— Мне сестра сказала, что вы дадите четыре тысячи пятьсот рублей,
если я приду за ними… к вам сама. Я пришла… дайте деньги!.. — не выдержала, задохлась, испугалась, голос пресекся,
а концы губ и линии около губ задрожали. — Алешка, слушаешь или спишь?
—
А коль
если, так убью. Так не переживу.
—
А я буду сидеть и чуда ждать. Но
если не свершится, то…
—
А я насчет того-с, — заговорил вдруг громко и неожиданно Смердяков, — что
если этого похвального солдата подвиг был и очень велик-с, то никакого опять-таки, по-моему, не было бы греха и в том,
если б и отказаться при этой случайности от Христова примерно имени и от собственного крещения своего, чтобы спасти тем самым свою жизнь для добрых дел, коими в течение лет и искупить малодушие.
А, стало быть, чем я тут выйду особенно виноват,
если, не видя ни там, ни тут своей выгоды, ни награды, хоть кожу-то по крайней мере свою сберегу?
Друг мой,
если бы ты знал, как я ненавижу Россию… то есть не Россию,
а все эти пороки…
а пожалуй что и Россию.
Пойми, Алексей, что
если и возвратишься в мир, то как бы на возложенное на тя послушание старцем твоим,
а не на суетное легкомыслие и не на мирское веселие…
Но я не могу больше жить,
если не скажу вам того, что родилось в моем сердце,
а этого никто, кроме нас двоих, не должен до времени знать.
А потому умоляю вас, милый,
если у вас есть сострадание ко мне, когда вы войдете завтра, то не глядите мне слишком прямо в глаза, потому что я, встретясь с вашими, может быть, непременно вдруг рассмеюсь,
а к тому же вы будете в этом длинном платье…
Народ Божий любите, не отдавайте стада отбивать пришельцам, ибо
если заснете в лени и в брезгливой гордости вашей,
а пуще в корыстолюбии, то придут со всех стран и отобьют у вас стадо ваше.
Было ему лет семьдесят пять,
если не более,
а проживал он за скитскою пасекой, в углу стены, в старой, почти развалившейся деревянной келье, поставленной тут еще в древнейшие времена, еще в прошлом столетии, для одного тоже величайшего постника и молчальника, отца Ионы, прожившего до ста пяти лет и о подвигах которого даже до сих пор ходили в монастыре и в окрестностях его многие любопытнейшие рассказы.
А в рай твой, Алексей Федорович, я не хочу, это было бы тебе известно, да порядочному человеку оно даже в рай-то твой и неприлично,
если даже там и есть он.
Вот Иван-то этого самого и боится и сторожит меня, чтоб я не женился,
а для того наталкивает Митьку, чтобы тот на Грушке женился: таким образом хочет и меня от Грушки уберечь (будто бы я ему денег оставлю,
если на Грушке не женюсь!),
а с другой стороны,
если Митька на Грушке женится, так Иван его невесту богатую себе возьмет, вот у него расчет какой!
— Вот ты говоришь это, — вдруг заметил старик, точно это ему в первый раз только в голову вошло, — говоришь,
а я на тебя не сержусь,
а на Ивана,
если б он мне это самое сказал, я бы рассердился. С тобой только одним бывали у меня добренькие минутки,
а то я ведь злой человек.
— Засади я его, подлеца, она услышит, что я его засадил, и тотчас к нему побежит.
А услышит
если сегодня, что тот меня до полусмерти, слабого старика, избил, так, пожалуй, бросит его, да ко мне придет навестить… Вот ведь мы какими характерами одарены — только чтобы насупротив делать. Я ее насквозь знаю!
А что, коньячку не выпьешь? Возьми-ка кофейку холодненького, да я тебе и прилью четверть рюмочки, хорошо это, брат, для вкуса.
Вчера было глупость мне в голову пришла, когда я тебе на сегодня велел приходить: хотел было я через тебя узнать насчет Митьки-то,
если б ему тысячку, ну другую, я бы теперь отсчитал, согласился ли бы он, нищий и мерзавец, отселева убраться совсем, лет на пять,
а лучше на тридцать пять, да без Грушки и уже от нее совсем отказаться,
а?
Алеша безо всякой предумышленной хитрости начал прямо с этого делового замечания,
а между тем взрослому и нельзя начинать иначе,
если надо войти прямо в доверенность ребенка и особенно целой группы детей. Надо именно начинать серьезно и деловито и так, чтобы было совсем на равной ноге; Алеша понимал это инстинктом.
Промелькнула и еще одна мысль — вдруг и неудержимо: «
А что,
если она и никого не любит, ни того, ни другого?» Замечу, что Алеша как бы стыдился таких своих мыслей и упрекал себя в них, когда они в последний месяц, случалось, приходили ему.
Если б я любила его, продолжала любить, то я, может быть, не жалела бы его теперь,
а, напротив, ненавидела…
— Совершенно справедливо на этот раз изволите из себя выходить, Варвара Николавна, и я вас стремительно удовлетворю. Шапочку вашу наденьте, Алексей Федорович,
а я вот картуз возьму — и пойдемте-с. Надобно вам одно серьезное словечко сказать, только вне этих стен. Эта вот сидящая девица — это дочка моя-с, Нина Николаевна-с, забыл я вам ее представить — ангел Божий во плоти… к смертным слетевший…
если можете только это понять…
Еще хуже того,
если он не убьет,
а лишь только меня искалечит: работать нельзя,
а рот-то все-таки остается, кто ж его накормит тогда, мой рот, и кто ж их-то всех тогда накормит-с?
Знаете, детки коли молчаливые да гордые, да слезы долго перемогают в себе, да как вдруг прорвутся,
если горе большое придет, так ведь не то что слезы потекут-с,
а брызнут, словно ручьи-с.
— Послушайте-с, голубчик мой, послушайте-с, ведь
если я и приму, то ведь не буду же я подлецом? В глазах-то ваших, Алексей Федорович, ведь не буду, не буду подлецом? Нет-с, Алексей Федорович, вы выслушайте, выслушайте-с, — торопился он, поминутно дотрогиваясь до Алеши обеими руками, — вы вот уговариваете меня принять тем, что «сестра» посылает,
а внутри-то, про себя-то — не восчувствуете ко мне презрения,
если я приму-с,
а?
—
А что ж бы я моему мальчику-то сказал,
если б у вас деньги за позор наш взял? — и, проговорив это, бросился бежать, на сей раз уже не оборачиваясь.
Госпожа Хохлакова опять встретила Алешу первая. Она торопилась: случилось нечто важное: истерика Катерины Ивановны кончилась обмороком, затем наступила «ужасная, страшная слабость, она легла, завела глаза и стала бредить. Теперь жар, послали за Герценштубе, послали за тетками. Тетки уж здесь,
а Герценштубе еще нет. Все сидят в ее комнате и ждут. Что-то будет,
а она без памяти.
А ну
если горячка!»
Если б обрадовался, да не очень, не показал этого, фасоны бы стал делать, как другие, принимая деньги, кривляться, ну тогда бы еще мог снести и принять,
а то он уж слишком правдиво обрадовался,
а это-то и обидно.
Это именно вот в таком виде он должен был все это унижение почувствовать,
а тут как раз я эту ошибку сделал, очень важную: я вдруг и скажи ему, что
если денег у него недостанет на переезд в другой город, то ему еще дадут, и даже я сам ему дам из моих денег сколько угодно.
— Потому, Lise, что
если б он не растоптал,
а взял эти деньги, то, придя домой, чрез час какой-нибудь и заплакал бы о своем унижении, вот что вышло бы непременно.
Я давеча, как вам прийти, загадала: спрошу у него вчерашнее письмо, и
если он мне спокойно вынет и отдаст его (как и ожидать от него всегда можно), то значит, что он совсем меня не любит, ничего не чувствует,
а просто глупый и недостойный мальчик,
а я погибла.
— Ах, Боже мой, какая тут низость?
Если б обыкновенный светский разговор какой-нибудь и я бы подслушивала, то это низость,
а тут родная дочь заперлась с молодым человеком… Слушайте, Алеша, знайте, я за вами тоже буду подсматривать, только что мы обвенчаемся, и знайте еще, что я все письма ваши буду распечатывать и всё читать… Это уж вы будьте предуведомлены…
Если хотите, то держите его пальцами,
а я буду читать из ваших рук.
— Нет, не покажу, Катерина Осиповна, хотя бы и она позволила, я не покажу. Я завтра приду и,
если хотите, я с вами о многом переговорю,
а теперь — прощайте!
План его состоял в том, чтобы захватить брата Дмитрия нечаянно,
а именно: перелезть, как вчера, через тот плетень, войти в сад и засесть в ту беседку «
Если же его там нет, — думал Алеша, — то, не сказавшись ни Фоме, ни хозяйкам, притаиться и ждать в беседке хотя бы до вечера.
Если он по-прежнему караулит приход Грушеньки, то очень может быть, что и придет в беседку…» Алеша, впрочем, не рассуждал слишком много о подробностях плана, но он решил его исполнить, хотя бы пришлось и в монастырь не попасть сегодня…
Ему не хотелось, чтоб его заметили: и хозяйка, и Фома (
если он тут) могли держать сторону брата и слушаться его приказаний,
а стало быть, или в сад Алешу не пустить, или брата предуведомить вовремя, что его ищут и спрашивают.