Неточные совпадения
Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съесть хотят, всю жизнь так живут, а между тем расстаться не могут. Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый же заболеет и, пожалуй, умрет, если это случится.
Я положительно знаю, что Степан Трофимович несколько раз, и иногда после самых интимных излияний глаз на глаз с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал с дивана и
начинал колотить кулаками в стену.
En un mot,
я вот прочел, что какой-то дьячок в одной из наших заграничных церквей, — mais c’est très curieux, [однако это весьма любопытно (фр.).] — выгнал, то
есть выгнал буквально, из церкви одно замечательное английское семейство, les dames charmantes, [прелестных дам (фр.).] пред самым
началом великопостного богослужения, — vous savez ces chants et le livre de Job… [вы знаете эти псалмы и книгу Иова (фр.).] — единственно под тем предлогом, что «шататься иностранцам по русским церквам
есть непорядок и чтобы приходили в показанное время…», и довел до обморока…
— En un mot,
я только ведь хотел сказать, что это один из тех начинающих в сорок лет администраторов, которые до сорока лет прозябают в ничтожестве и потом вдруг выходят в люди посредством внезапно приобретенной супруги или каким-нибудь другим, не менее отчаянным средством… То
есть он теперь уехал… то
есть я хочу сказать, что про
меня тотчас же нашептали в оба уха, что
я развратитель молодежи и рассадник губернского атеизма… Он тотчас же
начал справляться.
После чего он вытащил портрет своей уже двадцать лет тому назад скончавшейся немочки и жалобно
начал взывать: «Простишь ли ты
меня?» Вообще он
был как-то сбит с толку.
Так как он сам
начал расспрашивать, то
я и рассказал ему всё в главных чертах и что у
меня есть записка.
— Это невозможно, и к тому же
я совершенно не понимал бы, как это сделать, —
начал было я уговаривать, —
я пойду к Шатову…
Лицо у него
было сердитое, и странно
мне было, что он сам заговорил. Обыкновенно случалось прежде, всегда, когда
я заходил к нему (впрочем, очень редко), что он нахмуренно садился в угол, сердито отвечал и только после долгого времени совершенно оживлялся и
начинал говорить с удовольствием. Зато, прощаясь, опять, всякий раз, непременно нахмуривался и выпускал вас, точно выживал от себя своего личного неприятеля.
Он вдруг встал, повернулся к своему липовому письменному столу и
начал на нем что-то шарить. У нас ходил неясный, но достоверный слух, что жена его некоторое время находилась в связи с Николаем Ставрогиным в Париже и именно года два тому назад, значит, когда Шатов
был в Америке, — правда, уже давно после того, как оставила его в Женеве. «Если так, то зачем же его дернуло теперь с именем вызваться и размазывать?» — подумалось
мне.
Так просидели мы еще несколько минут в совершенном молчании. Степан Трофимович
начал было вдруг
мне что-то очень скоро шептать, но
я не расслушал; да и сам он от волнения не докончил и бросил. Вошел еще раз камердинер поправить что-то на столе; а вернее — поглядеть на нас. Шатов вдруг обратился к нему с громким вопросом...
— Милая моя, ты знаешь,
я всегда тебе рада, но что скажет твоя мать? —
начала было осанисто Варвара Петровна, но вдруг смутилась, заметив необычайное волнение Лизы.
— Наденьте ее сейчас же опять и оставьте навсегда при себе. Ступайте и сядьте,
пейте ваш кофе и, пожалуйста, не бойтесь
меня, моя милая, успокойтесь.
Я начинаю вас понимать.
— Пожалуйста, Степан Трофимович, ради бога, ничего не говорите, —
начала она горячею скороговоркой, с болезненным выражением лица и поспешно протягивая ему руку, —
будьте уверены, что
я вас всё так же уважаю… и всё так же ценю и… думайте обо
мне тоже хорошо, Степан Трофимович, и
я буду очень, очень это ценить…
Повторю, эти слухи только мелькнули и исчезли бесследно, до времени, при первом появлении Николая Всеволодовича; но замечу, что причиной многих слухов
было отчасти несколько кратких, но злобных слов, неясно и отрывисто произнесенных в клубе недавно возвратившимся из Петербурга отставным капитаном гвардии Артемием Павловичем Гагановым, весьма крупным помещиком нашей губернии и уезда, столичным светским человеком и сыном покойного Павла Павловича Гаганова, того самого почтенного старшины, с которым Николай Всеволодович имел, четыре с лишком года тому назад, то необычайное по своей грубости и внезапности столкновение, о котором
я уже упоминал прежде, в
начале моего рассказа.
Тоже и без вестей пробыть не мог во всё время; но лишь только
я, оставляя факты? переходил к
сути дела и высказывал какие-нибудь предположения, то он тотчас же
начинал махать на
меня руками, чтоб
я перестал.
Иногда, впрочем, он и не махал на
меня руками. Иногда тоже казалось
мне, что принятая таинственная решимость как бы оставляла его и что он
начинал бороться с каким-то новым соблазнительным наплывом идей. Это
было мгновениями, но
я отмечаю их.
Я подозревал, что ему очень бы хотелось опять заявить себя, выйдя из уединения, предложить борьбу, задать последнюю битву.
—
Я, конечно, понимаю застрелиться, —
начал опять, несколько нахмурившись, Николай Всеволодович, после долгого, трехминутного задумчивого молчания, —
я иногда сам представлял, и тут всегда какая-то новая мысль: если бы сделать злодейство или, главное, стыд, то
есть позор, только очень подлый и… смешной, так что запомнят люди на тысячу лет и плевать
будут тысячу лет, и вдруг мысль: «Один удар в висок, и ничего не
будет». Какое дело тогда до людей и что они
будут плевать тысячу лет, не так ли?
— Это дело не из той категории, —
начал Николай Всеволодович, приглядываясь к нему с любопытством, — по некоторым обстоятельствам
я принужден
был сегодня же выбрать такой час и идти к вам предупредить, что, может
быть, вас убьют.
— То
есть, видишь ли, она хочет назначить тебе день и место для взаимного объяснения; остатки вашего сентиментальничанья. Ты с нею двадцать лет кокетничал и приучил ее к самым смешным приемам. Но не беспокойся, теперь уж совсем не то; она сама поминутно говорит, что теперь только
начала «презирать».
Я ей прямо растолковал, что вся эта ваша дружба
есть одно только взаимное излияние помой. Она
мне много, брат, рассказала; фу, какую лакейскую должность исполнял ты всё время. Даже
я краснел за тебя.
— Семен Яковлевич, что же вы мне-то ничего не ответили,
я так давно вами интересуюсь, —
начала было опять наша дама.
— Прошу вас, вы сделаете
мне большое удовольствие. Слушайте, Маврикий Николаевич, —
начала она вдруг настойчивою, упрямою, горячею скороговоркой, — непременно станьте,
я хочу непременно видеть, как вы
будете стоять. Если не станете — и не приходите ко
мне. Непременно хочу, непременно хочу!..
— В Петербурге, —
начал он, —
я насчет многого
был откровенен, но насчет чего-нибудь или вот этого, например (он стукнул пальцем по «Светлой личности»),
я умолчал, во-первых, потому, что не стоило говорить, а во-вторых, потому, что объявлял только о том, о чем спрашивали.
— И котлетку, и кофею, и вина прикажите еще прибавить,
я проголодался, — отвечал Петр Степанович, с спокойным вниманием рассматривая костюм хозяина. Господин Кармазинов
был в какой-то домашней куцавеечке на вате, вроде как бы жакеточки, с перламутровыми пуговками, но слишком уж коротенькой, что вовсе и не шло к его довольно сытенькому брюшку и к плотно округленным частям
начала его ног; но вкусы бывают различны. На коленях его
был развернут до полу шерстяной клетчатый плед, хотя в комнате
было тепло.
— Наше супружество состояло лишь в том, что вы все время, ежечасно доказывали
мне, что
я ничтожен, глуп и даже подл, а
я всё время, ежечасно и унизительно принужден
был доказывать вам, что
я не ничтожен, совсем не глуп и поражаю всех своим благородством, — ну не унизительно ли это с обеих сторон?» Тут он
начал скоро и часто топотать по ковру обеими ногами, так что Юлия Михайловна принуждена
была приподняться с суровым достоинством.
Не доезжая городского валу, «они
мне велели снова остановить, вышли из экипажа и прошли через дорогу в поле; думал, что по какой ни
есть слабости, а они стали и
начали цветочки рассматривать и так время стояли, чудно, право, совсем уже
я усумнился».
— А между тем
я с этою раздражительною бабой никогда и близок-то не
был, — трясясь от злобы, всё тогда же вечером, продолжал
мне жаловаться Степан Трофимович. — Мы
были почти еще юношами, и уже тогда
я начинал его ненавидеть… равно как и он
меня, разумеется…
Проникнутый гуманною и высокою целью… несмотря на свой вид… тою самою целью, которая соединила нас всех… отереть слезы бедных образованных девушек нашей губернии… этот господин, то
есть я хочу сказать этот здешний поэт… при желании сохранить инкогнито… очень желал бы видеть свое стихотворение прочитанным пред
началом бала… то
есть я хотел сказать — чтения.
Удивила
меня тоже уж слишком необыкновенная невежливость тона Петра Степановича. О,
я с негодованием отвергаю низкую сплетню, распространившуюся уже потом, о каких-то будто бы связях Юлии Михайловны с Петром Степановичем. Ничего подобного не
было и
быть не могло. Взял он над нею лишь тем, что поддакивал ей изо всех сил с самого
начала в ее мечтах влиять на общество и на министерство, вошел в ее планы, сам сочинял их ей, действовал грубейшею лестью, опутал ее с головы до ног и стал ей необходим, как воздух.
— Со вчерашнего вечера
я обдумал дело, —
начал он уверенно и методически, по-всегдашнему (и
мне кажется, если бы под ним провалилась земля, то он и тут не усилил бы интонации и не изменил бы ни одной йоты в методичности своего изложения), — обдумав дело,
я решил, что замышляемое убийство
есть не только потеря драгоценного времени, которое могло бы
быть употреблено более существенным и ближайшим образом, но сверх того представляет собою то пагубное уклонение от нормальной дороги, которое всегда наиболее вредило делу и на десятки лет отклоняло успехи его, подчиняясь влиянию людей легкомысленных и по преимуществу политических, вместо чистых социалистов.
— «И ангелу Лаодикийской церкви напиши: так говорит Аминь, свидетель верный и истинный,
начало создания божия. Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если б ты
был холоден или горяч! Но поелику ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст моих. Ибо ты говоришь:
я богат, разбогател, и ни в чем не имею нужды, а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг».