Неточные совпадения
Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съесть
хотят, всю жизнь так живут, а между тем расстаться не могут. Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый же заболеет и, пожалуй, умрет, если это случится. Я положительно
знаю, что Степан Трофимович несколько раз, и иногда после самых интимных излияний глаз на глаз с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал с дивана и начинал колотить кулаками в стену.
До управляющих было до невероятности высоко, но его они встретили радушно,
хотя, конечно, никто из них ничего о нем не
знал и не слыхивал кроме того, что он «представляет идею».
Если уж очень подпивали, — а это случалось,
хотя и не часто, — то приходили в восторг, и даже раз хором, под аккомпанемент Лямшина, пропели «Марсельезу», только не
знаю, хорошо ли вышло.
— Так я и
знала!
Знай, Дарья, что я никогда не усомнюсь в тебе. Теперь сиди и слушай. Перейди на этот стул, садись напротив, я
хочу всю тебя видеть. Вот так. Слушай, —
хочешь замуж?
Она объяснила ему всё сразу, резко и убедительно. Намекнула и о восьми тысячах, которые были ему дозарезу нужны. Подробно рассказала о приданом. Степан Трофимович таращил глаза и трепетал. Слышал всё, но ясно не мог сообразить.
Хотел заговорить, но всё обрывался голос.
Знал только, что всё так и будет, как она говорит, что возражать и не соглашаться дело пустое, а он женатый человек безвозвратно.
— Но к завтраму вы отдохнете и обдумаете. Сидите дома, если что случится, дайте
знать,
хотя бы ночью. Писем не пишите, и читать не буду. Завтра же в это время приду сама, одна, за окончательным ответом, и надеюсь, что он будет удовлетворителен. Постарайтесь, чтобы никого не было и чтобы сору не было, а это на что похоже? Настасья, Настасья!
Я
знал вперед, что он ни одному слову моему не поверит, непременно вообразит себе, что тут секрет, который, собственно, от него одного
хотят скрыть, и только что я выйду от него, тотчас же пустится по всему городу разузнавать и сплетничать.
— Я
знать не
хочу ее волнений! — исступленно вскричал он, отвечая на мой вопросительный взгляд.
— Я желал бы не говорить об этом, — отвечал Алексей Нилыч, вдруг подымая голову и сверкая глазами, — я
хочу оспорить ваше право, Липутин. Вы никакого не имеете права на этот случай про меня. Я вовсе не говорил моего всего мнения. Я хоть и знаком был в Петербурге, но это давно, а теперь хоть и встретил, но мало очень
знаю Николая Ставрогина. Прошу вас меня устранить и… и всё это похоже на сплетню.
Она казалась гордою, а иногда даже дерзкою; не
знаю, удавалось ли ей быть доброю; но я
знаю, что она ужасно
хотела и мучилась тем, чтобы заставить себя быть несколько доброю.
У него действительно висели на стене, не
знаю для чего, два ятагана накрест, а над ними настоящая черкесская шашка. Спрашивая, она так прямо на меня посмотрела, что я
хотел было что-то ответить, но осекся. Степан Трофимович догадался наконец и меня представил.
— Это всё равно. Обман убьют. Всякий, кто
хочет главной свободы, тот должен сметь убить себя. Кто смеет убить себя, тот тайну обмана
узнал. Дальше нет свободы; тут всё, а дальше нет ничего. Кто смеет убить себя, тот бог. Теперь всякий может сделать, что бога не будет и ничего не будет. Но никто еще ни разу не сделал.
— Проиграете! — захохотал Липутин. — Влюблен, влюблен как кошка, а
знаете ли, что началось ведь с ненависти. Он до того сперва возненавидел Лизавету Николаевну за то, что она ездит верхом, что чуть не ругал ее вслух на улице; да и ругал же! Еще третьего дня выругал, когда она проезжала, — к счастью, не расслышала, и вдруг сегодня стихи!
Знаете ли, что он
хочет рискнуть предложение? Серьезно, серьезно!
Женщина обманет само всевидящее око. Le bon Dieu, [Господь бог (фр.).] создавая женщину, уж конечно,
знал, чему подвергался, но я уверен, что она сама помешала ему и сама заставила себя создать в таком виде и… с такими атрибутами; иначе кто же
захотел наживать себе такие хлопоты даром?
— Не
хочешь? Так и я тебя не
хочу. Прощайте, батюшка, не
знаю вашего имени-отчества, — обратилась она ко мне.
— Это письмо я получила вчера, — покраснев и торопясь стала объяснять нам Лиза, — я тотчас же и сама поняла, что от какого-нибудь глупца; и до сих пор еще не показала maman, чтобы не расстроить ее еще более. Но если он будет опять продолжать, то я не
знаю, как сделать. Маврикий Николаевич
хочет сходить запретить ему. Так как я на вас смотрела как на сотрудника, — обратилась она к Шатову, — и так как вы там живете, то я и
хотела вас расспросить, чтобы судить, чего еще от него ожидать можно.
— Да о самом главном, о типографии! Поверьте же, что я не в шутку, а серьезно
хочу дело делать, — уверяла Лиза всё в возрастающей тревоге. — Если решим издавать, то где же печатать? Ведь это самый важный вопрос, потому что в Москву мы для этого не поедем, а в здешней типографии невозможно для такого издания. Я давно решилась завести свою типографию, на ваше хоть имя, и мама, я
знаю, позволит, если только на ваше имя…
— Впрочем, если к завтраму не устроится, то я сама пойду, что бы ни вышло и
хотя бы все
узнали.
Вся надежда была на Шатова,
хотя я и мог
знать заранее, что он ни в чем не поможет.
Шигалев
хотя и
узнал меня, но сделал вид, что не
знает, и наверно не по вражде, а так.
— Но, однако ж, переплывать океан на эмигрантском пароходе, в неизвестную землю,
хотя бы и с целью «
узнать личным опытом» и т. д. — в этом, ей-богу, есть как будто какая-то великодушная твердость… Да как же вы оттуда выбрались?
— О, без сомнения я не
захочу лишить ее этого удовольствия, тем более что я сама… — с удивительною любезностью залепетала вдруг Юлия Михайловна, — я сама… хорошо
знаю, какая на наших плечиках фантастическая всевластная головка (Юлия Михайловна очаровательно улыбнулась)…
— Конечно, от вас нечего больше ждать! — с негодованием оборвала Варвара Петровна. Ей ясно было теперь, что все что-то
знают и между тем все чего-то трусят и уклоняются пред ее вопросами,
хотят что-то скрыть от нее.
Даже солидные люди стремились обвинить его,
хотя и сами не
знали в чем.
Я вам тогда говорил; но вот чего вы не
знаете: уезжая тогда из Петербурга раньше меня, он вдруг прислал мне письмо,
хотя и не такое, как это, но, однако, неприличное в высшей степени и уже тем странное, что в нем совсем не объяснено было повода, по которому оно писано.
— Извольте, другими, — сурово посмотрел на него Николай Всеволодович, — я
хотел лишь
узнать: веруете вы сами в бога или нет?
— Но вы говорили! — властно продолжал Шатов, не сводя с него сверкающих глаз. — Правда ли, будто вы уверяли, что не
знаете различия в красоте между какою-нибудь сладострастною, зверскою штукой и каким угодно подвигом,
хотя бы даже жертвой жизнию для человечества? Правда ли, что вы в обоих полюсах нашли совпадение красоты, одинаковость наслаждения?
Он рассказал, что еще в Петербурге «увлекся спервоначалу, просто по дружбе, как верный студент,
хотя и не будучи студентом», и, не
зная ничего, «ни в чем не повинный», разбрасывал разные бумажки на лестницах, оставлял десятками у дверей, у звонков, засовывал вместо газет, в театр проносил, в шляпы совал, в карманы пропускал.
— Многого я вовсе не
знал, — сказал он, — разумеется, с вами всё могло случиться… Слушайте, — сказал он, подумав, — если
хотите, скажите им, ну, там кому
знаете, что Липутин соврал и что вы только меня попугать доносом собирались, полагая, что я тоже скомпрометирован, и чтобы с меня таким образом больше денег взыскать… Понимаете?
Он считал по совести бесчестным продолжать службу и уверен был про себя, что марает собою полк и товарищей,
хотя никто из них и не
знал о происшествии.
— Мне ничего не жаль. Я думал, вы
хотели убить в самом деле. Не
знаете, чего ищете.
— Никогда, ничем вы меня не можете погубить, и сами это
знаете лучше всех, — быстро и с твердостью проговорила Дарья Павловна. — Если не к вам, то я пойду в сестры милосердия, в сиделки, ходить за больными, или в книгоноши, Евангелие продавать. Я так решила. Я не могу быть ничьею женой; я не могу жить и в таких домах, как этот. Я не того
хочу… Вы всё
знаете.
— Нет, я никогда не мог
узнать, чего вы
хотите; мне кажется, что вы интересуетесь мною, как иные устарелые сиделки интересуются почему-либо одним каким-нибудь больным сравнительно пред прочими, или, еще лучше, как иные богомольные старушонки, шатающиеся по похоронам, предпочитают иные трупики непригляднее пред другими. Что вы на меня так странно смотрите?
— Если
хотите. Не
знаю, впрочем, как вы это устроите, — проговорила она в нерешимости. — Я была намерена сама объясниться с ним и
хотела назначить день и место. — Она сильно нахмурилась.
Юлия Михайловна посердилась на шалунов, когда обо всем
узнала, и была очень недовольна поступком бойкой дамы,
хотя та представляла ей же поручицу в первый день ее похищения.
Я не
знаю, что она
хотела этим сказать; но она требовала настойчиво, неумолимо, точно была в припадке. Маврикий Николаевич растолковывал, как увидим ниже, такие капризные порывы ее, особенно частые в последнее время, вспышками слепой к нему ненависти, и не то чтоб от злости, — напротив, она чтила, любила и уважала его, и он сам это
знал, — а от какой-то особенной бессознательной ненависти, с которою она никак не могла справиться минутами.
— Подождите, молчите, дайте мне сказать, потом вы,
хотя, право, не
знаю, что бы вы могли мне ответить? — продолжала она быстрою скороговоркой.
Знаете, оно чувствительно, а в то же время вы его как бы фальшивым боком
хотите выставить, ведь так?
Теперь же был как в лесу: он всеми инстинктами своими предчувствовал, что в словах Петра Степановича заключалось нечто совершенно несообразное, вне всяких форм и условий, — «
хотя ведь черт
знает что может случиться в этом „“новом поколении” и черт
знает как это у них там совершается!» — раздумывал он, теряясь в соображениях.
Четвертого дня он вручил ему свою рукопись «Merci» (которую
хотел прочесть на литературном утре в день праздника Юлии Михайловны) и сделал это из любезности, вполне уверенный, что приятно польстит самолюбию человека, дав ему
узнать великую вещь заранее.
— Нет, не прекрасно, потому что вы очень мямлите. Я вам не обязан никаким отчетом, и мыслей моих вы не можете понимать. Я
хочу лишить себя жизни потому, что такая у меня мысль, потому что я не
хочу страха смерти, потому… потому что вам нечего тут
знать… Чего вы? Чай
хотите пить? Холодный. Дайте я вам другой стакан принесу.
— Я только
хотел заявить, — заволновался гимназист ужасно, — что предрассудки
хотя, конечно, старая вещь и надо истреблять, но насчет именин все уже
знают, что глупости и очень старо, чтобы терять драгоценное время, и без того уже всем светом потерянное, так что можно бы употребить свое остроумие на предмет более нуждающийся…
— Извольте молчать и не смейте обращаться ко мне фамильярно с вашими пакостными сравнениями. Я вас в первый раз вижу и
знать вашего родства не
хочу.
— Я на вас, господин Ставрогин, как на нового вошедшего человека рассчитываю,
хотя и не имею чести вас
знать.
— Ну, а если бы вы
знали, что кто-нибудь
хочет убить и ограбить другого, обыкновенного смертного, ведь вы бы донесли, предуведомили?
Но надо, чтоб и народ уверовал, что мы
знаем, чего
хотим, а что те только «машут дубиной и бьют по своим».
— Cela date de Pétersbourg, [Это началось в Петербурге (фр.).] когда мы с нею
хотели там основать журнал. Вот где корень. Мы тогда ускользнули, и они нас забыли, а теперь вспомнили. Cher, cher, разве вы не
знаете! — воскликнул он болезненно. — У нас возьмут, посадят в кибитку, и марш в Сибирь на весь век, или забудут в каземате…
Впрочем, я не заметил, чтоб особенно кто-нибудь поджигал толпу, не
хочу грешить,
хотя и мелькнули предо мной две-три рожи из «буфетных», очутившиеся к утру на пожаре и которых я тотчас
узнал.
— А, ну, черт… Лизавета Николаевна, — опикировался вдруг Петр Степанович, — я ведь, собственно, тут для вас же… мне ведь что… Я вам услужил вчера, когда вы сами того
захотели, а сегодня… Ну, вот отсюда видно Маврикия Николаевича, вон он сидит, нас не видит.
Знаете, Лизавета Николаевна, читали вы «Полиньку Сакс»?
— А какое отношение с общим делом, — закипел Липутин, — имеют интрижки господина Ставрогина? Пусть он там принадлежит каким-то таинственным образом к центру, если только в самом деле существует этот фантастический центр, да мы-то этого
знать не хотим-с. А между тем совершилось убийство, возбуждена полиция; по нитке и до клубка дойдут.