Неточные совпадения
Часов в десять утра в доме госпожи Ставрогиной явилась работница Липутина, Агафья, развязная, бойкая и румяная бабенка, лет тридцати, посланная им
с поручением к Николаю Всеволодовичу и непременно желавшая «повидать их самих-с». У него очень болела голова, но он вышел. Варваре Петровне удалось присутствовать при передаче поручения.
В два
часа пополуночи арестант, дотоле удивительно спокойный и даже заснувший, вдруг зашумел, стал неистово бить кулаками в дверь,
с неестественною силой оторвал от оконца в дверях железную решетку, разбил стекло и изрезал себе руки.
Не верь, а все-таки держи ухо востро, неровен
час и повесится:
с этакими-то и бывает; не от силы, а от слабости вешаются; а потому никогда не доводи до последней черты, — и это первое правило в супружестве.
И, однако, все эти грубости и неопределенности, всё это было ничто в сравнении
с главною его заботой. Эта забота мучила его чрезвычайно, неотступно; от нее он худел и падал духом. Это было нечто такое, чего он уже более всего стыдился и о чем никак не хотел заговорить даже со мной; напротив, при случае лгал и вилял предо мной, как маленький мальчик; а между тем сам же посылал за мною ежедневно, двух
часов без меня пробыть не мог, нуждаясь во мне, как в воде или в воздухе.
Он проговорил
с четверть
часа, и так забавно, что я не мог оторваться.
Послезавтра, в воскресенье, она просила к себе Степана Трофимовича ровно в двенадцать
часов и советовала привести
с собой кого-нибудь из друзей своих (в скобках стояло мое имя).
— Один, один он мне остался теперь, одна надежда моя! — всплеснул он вдруг руками, как бы внезапно пораженный новою мыслию, — теперь один только он, мой бедный мальчик, спасет меня и — о, что же он не едет! О сын мой, о мой Петруша… и хоть я недостоин названия отца, а скорее тигра, но… laissez-moi, mon ami, [оставьте меня, мой друг (фр.).] я немножко полежу, чтобы собраться
с мыслями. Я так устал, так устал, да и вам, я думаю, пора спать, voyez-vous, [вы видите (фр.).] двенадцать
часов…
Началось
с того, что мы со Степаном Трофимовичем, явившись к Варваре Петровне ровно в двенадцать
часов, как она назначила, не застали ее дома; она еще не возвращалась от обедни.
Все мы привскочили
с кресел, но опять неожиданность: послышался шум многих шагов, значило, что хозяйка возвратилась не одна, а это действительно было уже несколько странно, так как сама она назначила нам этот
час.
Чтоб объяснить эту совершенную неожиданность, необходимо взять
часом назад и рассказать подробнее о необыкновенном приключении, происшедшем
с Варварой Петровной в соборе.
Сомнения не было, что и приехал он теперь (в извозчичьей карете) непременно тоже по постороннему наущению и
с чьею-нибудь помощью; один он не успел бы догадаться, а равно одеться, собраться и решиться в какие-нибудь три четверти
часа, предполагая даже, что сцена на соборной паперти стала ему тотчас известною.
–…Представьте же, Варвара Петровна, — сыпал он как бисером, — я вхожу и думаю застать его здесь уже
с четверть
часа; он полтора
часа как приехал; мы сошлись у Кириллова; он отправился, полчаса тому, прямо сюда и велел мне тоже сюда приходить через четверть
часа…
—
Часа два
с лишком, — ответил Nicolas, пристально к ней присматриваясь. Замечу, что он был необыкновенно сдержан и вежлив, но, откинув вежливость, имел совершенно равнодушный вид, даже вялый.
— Где ж ты был, Nicolas, до сих пор, все эти два
часа с лишком? — подошла она. — Поезд приходит в десять
часов.
Наконец раздался тихий, густой звук больших стенных
часов, пробивших один раз.
С некоторым беспокойством повернул он голову взглянуть на циферблат, но почти в ту же минуту отворилась задняя дверь, выходившая в коридор, и показался камердинер Алексей Егорович. Он нес в одной руке теплое пальто, шарф и шляпу, а в другой серебряную тарелочку, на которой лежала записка.
Он выслушает и не согласится, но сведет вас
с своим секундантом, — положим,
часов около одиннадцати.
Вы
с тем порешите, и затем в
час или в два чтобы быть всем на месте.
— Это дело не из той категории, — начал Николай Всеволодович, приглядываясь к нему
с любопытством, — по некоторым обстоятельствам я принужден был сегодня же выбрать такой
час и идти к вам предупредить, что, может быть, вас убьют.
— Н-нет… Я не очень боюсь… Но ваше дело совсем другое. Я вас предупредил, чтобы вы все-таки имели в виду. По-моему, тут уж нечего обижаться, что опасность грозит от дураков; дело не в их уме: и не на таких, как мы
с вами, у них подымалась рука. А впрочем, четверть двенадцатого, — посмотрел он на
часы и встал со стула, — мне хотелось бы сделать вам один совсем посторонний вопрос.
— Самовар кипел
с восьмого
часу, но… потух… как и всё в мире. И солнце, говорят, потухнет в свою очередь… Впрочем, если надо, я сочиню. Агафья не спит.
Таким образом, Кириллов, явившийся на другой день поутру в девять
часов с своим поручением, нашел уже почву совсем готовую.
Таким образом, в два
часа пополудни и состоялась встреча в Брыкове, то есть в подгородной маленькой рощице между Скворешниками
с одной стороны и фабрикой Шпигулиных —
с другой.
Он преимущественно призывался выслушивать его роман в секретных чтениях наедине, просиживал по шести
часов сряду столбом; потел, напрягал все свои силы, чтобы не заснуть и улыбаться; придя домой, стенал вместе
с длинноногою и сухопарою женой о несчастной слабости их благодетеля к русской литературе.
Между тем произошло у нас приключение, меня удивившее, а Степана Трофимовича потрясшее. Утром в восемь
часов прибежала от него ко мне Настасья,
с известием, что барина «описали». Я сначала ничего не мог понять: добился только, что «описали» чиновники, пришли и взяли бумаги, а солдат завязал в узел и «отвез в тачке». Известие было дикое. Я тотчас же поспешал к Степану Трофимовичу.
Он
с беспокойством смотрел на меня, как бы ожидая ответа. Разумеется, я бросился расспрашивать и кое-как из несвязной речи,
с перерывами и ненужными вставками, узнал, что в семь
часов утра к нему «вдруг» пришел губернаторский чиновник…
Я остался, и мы просидели
часа два
с лишком.
— Друг мой, я сказал уже, что мне ничего не жаль, ma carrière est finie. [Мой жизненный путь закончен (фр.).]
С того
часа в Скворешниках, как она простилась со мною, мне не жаль моей жизни… но позор, позор, que dira-t-elle, [что скажет она (фр.).] если узнает?
Мы просидели, я думаю, еще
час или более, всё чего-то ожидая, — уж такая задалась идея. Он прилег опять, даже закрыл глаза и минут двадцать пролежал, не говоря ни слова, так что я подумал даже, что он заснул или в забытьи. Вдруг он стремительно приподнялся, сорвал
с головы полотенце, вскочил
с дивана, бросился к зеркалу, дрожащими руками повязал галстук и громовым голосом крикнул Настасью, приказывая подать себе пальто, новую шляпу и палку.
Часом раньше того, как мы со Степаном Трофимовичем вышли на улицу, по городу проходила и была многими
с любопытством замечена толпа людей, рабочих
с Шпигулинской фабрики, человек в семьдесят, может и более.
Наказывала ли Юлия Михайловна своего супруга за его промахи в последние дни и за ревнивую зависть его как градоначальника к ее административным способностям; негодовала ли на его критику ее поведения
с молодежью и со всем нашим обществом, без понимания ее тонких и дальновидных политических целей; сердилась ли за тупую и бессмысленную ревность его к Петру Степановичу, — как бы там ни было, но она решилась и теперь не смягчаться, даже несмотря на три
часа ночи и еще невиданное ею волнение Андрея Антоновича.
Не слыша под собою ног, добежал он к себе в кабинет, как был, одетый, бросился ничком на постланную ему постель, судорожно закутался весь
с головой в простыню и так пролежал
часа два, — без сна, без размышлений,
с камнем на сердце и
с тупым, неподвижным отчаянием в душе.
Вспоминались ему какие-то несвязные вещи, ни к чему не подходящие: то он думал, например, о старых стенных
часах, которые были у него лет пятнадцать назад в Петербурге и от которых отвалилась минутная стрелка; то о развеселом чиновнике Мильбуа и как они
с ним в Александровском парке поймали раз воробья, а поймав, вспомнили, смеясь на весь парк, что один из них уже коллежский асессор.
Я думаю, он заснул
часов в семь утра, не заметив того, спал
с наслаждением,
с прелестными снами.
Проснувшись около десяти
часов, он вдруг дико вскочил
с постели, разом вспомнил всё и плотно ударил себя ладонью по лбу: ни завтрака, ни Блюма, ни полицеймейстера, ни чиновника, явившегося напомнить, что члены — ского собрания ждут его председательства в это утро, он не принял, он ничего не слышал и не хотел понимать, а побежал как шальной на половину Юлии Михайловны.
Там Софья Антроповна, старушка из благородных, давно уже проживавшая у Юлии Михайловны, растолковала ему, что та еще в десять
часов изволила отправиться в большой компании, в трех экипажах, к Варваре Петровне Ставрогиной в Скворешники, чтоб осмотреть тамошнее место для будущего, уже второго, замышляемого праздника, через две недели, и что так еще три дня тому было условлено
с самою Варварой Петровной.
Праздничный день по программе был разделен на две части: на литературное утро,
с полудня до четырех, и потом на бал,
с девяти
часов во всю ночь.
Что же до людей поэтических, то предводительша, например, объявила Кармазинову, что она после чтения велит тотчас же вделать в стену своей белой залы мраморную доску
с золотою надписью, что такого-то числа и года, здесь, на сем месте, великий русский и европейский писатель, кладя перо, прочел «Merci» и таким образом в первый раз простился
с русскою публикой в лице представителей нашего города, и что эту надпись все уже прочтут на бале, то есть всего только пять
часов спустя после того, как будет прочитано «Merci».
— Да неужто же не знаете? Фью! Да ведь тут трагироманы произошли: Лизавета Николаевна прямо из кареты предводительши изволила пересесть в карету Ставрогина и улизнула
с «сим последним» в Скворешники среди бела дня. Всего
час назад,
часу нет.
Я прощу, если он
с радости и так как он здешний аптекарь… но в одиннадцатом
часу все-таки рано и для аптекаря…
Когда я, всего
час спустя после бегства
с бала, пробрался в Заречье, огонь был уже в полной силе.
— По календарю еще
час тому должно светать, а почти как ночь, — проговорила она
с досадой.
— Скажи мне всю правду, — вскричал он
с глубоким страданием, — когда вчера ты отворила мою дверь, знала ты сама, что отворяешь ее на один только
час?
Но откуда же вы теперь? —
с боязливым видом ускорял он вопросы, в глубоком недоумении посматривая на Маврикия Николаевича, — mais savez-vous l’heure qu’il est! [но знаете ли вы, который теперь
час? (фр.)]
Около двух
часов разнеслось вдруг известие, что Ставрогин, о котором было столько речей, уехал внезапно
с полуденным поездом в Петербург. Это очень заинтересовало; многие нахмурились. Петр Степанович был до того поражен, что, рассказывают, даже переменился в лице и странно вскричал: «Да кто же мог его выпустить?» Он тотчас убежал от Гаганова. Однако же его видели еще в двух или трех домах.
— Вы ошиблись и выказали глупость и своеволие. А убийство — дело Федьки, и действовал он один, из грабежа. Вы слышали, что звонят, и поверили. Вы струсили. Ставрогин не так глуп, а доказательство — он уехал в двенадцать
часов дня, после свидания
с вице-губернатором; если бы что-нибудь было, его бы не выпустили в Петербург среди бела дня.
В одиннадцать
часов, только что он отперся и вышел к домашним, он вдруг от них же узнал, что разбойник, беглый каторжный Федька, наводивший на всех ужас, грабитель церквей, недавний убийца и поджигатель, за которым следила и которого всё не могла схватить наша полиция, найден чем свет утром убитым, в семи верстах от города, на повороте
с большой дороги на проселок, к Захарьину, и что о том говорит уже весь город.
Липутин пробежал и в квартиру Петра Степановича и успел узнать
с заднего крыльца, потаенно, что Петр Степанович хоть и воротился домой вчера, этак уже около
часу пополуночи, но всю ночь преспокойно изволил почивать у себя дома вплоть до восьми
часов утра.
Воротясь домой, он молча ткнул свой сак ногой под кровать, а вечером в назначенный
час первым из всех явился на условленное место для встречи Шатова, правда всё еще
с своим паспортом в кармане…
Часу в восьмом вечера (это именно в то самое время, когда нашисобрались у Эркеля, ждали Петра Степановича, негодовали и волновались) Шатов,
с головною болью и в легком ознобе, лежал, протянувшись, на своей кровати, в темноте, без свечи; мучился недоумением, злился, решался, никак не мог решиться окончательно и
с проклятием предчувствовал, что всё это, однако, ни к чему не поведет.
И он бросился прямо к Кириллову. Это было, вероятно, еще
часа за два до посещения Кириллова Петром Степановичем и Липутиным. Шатов и Кириллов, жившие на одном дворе, почти не видались друг
с другом, а встречаясь, не кланялись и не говорили: слишком долго уж они «пролежали» вместе в Америке.