Неточные совпадения
Этот
человек пренеделикатно тотчас же к ним переехал, обрадовавшись чужому хлебу, ел и спал у них и
стал, наконец, третировать хозяина свысока.
Проектировали даже в честь его по подписке обед, и только по усиленной его же просьбе оставили эту мысль, — может быть, смекнув наконец, что
человека все-таки протащили за нос и что,
стало быть, очень-то уж торжествовать нечего.
Иван Осипович,
человек деликатный и чувствительный, очень сконфузился; но любопытно, что и он считал,
стало быть, Николая Всеволодовича способным на всякий сумасшедший поступок в полном рассудке.
— Все-таки замечательное совпадение. Но, однако, позвольте: вы,
стало быть, за умного же
человека меня почитали, когда присылали Агафью, а не за сумасшедшего?
— Довольно, Степан Трофимович, дайте покой; измучилась. Успеем наговориться, особенно про дурное. Вы начинаете брызгаться, когда засмеетесь, это уже дряхлость какая-то! И как странно вы теперь
стали смеяться… Боже, сколько у вас накопилось дурных привычек! Кармазинов к вам не поедет! А тут и без того всему рады… Вы всего себя теперь обнаружили. Ну довольно, довольно, устала! Можно же, наконец, пощадить
человека!
Молодой
человек вскорости уехал (спешил очень куда-то), а Лиза
стала при всяком удобном случае к Николаю Всеволодовичу придираться.
— Почему мне в этакие минуты всегда
становится грустно, разгадайте, ученый
человек? Я всю жизнь думала, что и бог знает как буду рада, когда вас увижу, и всё припомню, и вот совсем как будто не рада, несмотря на то что вас люблю… Ах, боже, у него висит мой портрет! Дайте сюда, я его помню, помню!
— Его нет, но он есть. В камне боли нет, но в страхе от камня есть боль. Бог есть боль страха смерти. Кто победит боль и страх, тот сам
станет бог. Тогда новая жизнь, тогда новый
человек, всё новое… Тогда историю будут делить на две части: от гориллы до уничтожения бога и от уничтожения бога до…
—
Стало быть, в три часа.
Стало быть, правду я предположила вчера у Степана Трофимовича, что вы — несколько преданный мне
человек? — улыбнулась она, торопливо пожимая мне на прощанье руку и спеша к оставленному Маврикию Николаевичу.
Раз мы едем, а
человек полез в мой карман, вынул мою головную щетку и
стал причесываться; мы только переглянулись с Кирилловым и решили, что это хорошо и что это нам очень нравится…
Существовала же,
стало быть, причина, по которой Варвара Петровна, преодолевая отвращение, решилась выслушивать такого
человека.
У губернатора Петр Степанович был тоже принят прекрасно, до того, что тотчас же
стал в положение близкого или, так сказать, обласканного молодого
человека; обедал у Юлии Михайловны почти ежедневно.
— Всё.
Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив; только потому. Это всё, всё! Кто узнает, тотчас сейчас
станет счастлив, сию минуту. Эта свекровь умрет, а девочка останется — всё хорошо. Я вдруг открыл.
— А вы что такое, чтоб я с вами ехала? Сорок лет сряду с ним на горе сиди — ишь подъехал. И какие, право,
люди нынче терпеливые начались! Нет, не может того быть, чтобы сокол филином
стал. Не таков мой князь! — гордо и торжественно подняла она голову.
Тут главное состояло в том, что «новый
человек», кроме того что оказался «несомненным дворянином», был вдобавок и богатейшим землевладельцем губернии, а
стало быть, не мог не явиться подмогой и деятелем. Я, впрочем, упоминал и прежде вскользь о настроении наших землевладельцев.
— Эк ведь в какую глупость
человек въедет! — даже удивился Петр Степанович. — Ну прощай, старина, никогда не приду к тебе больше.
Статью доставь раньше, не забудь, и постарайся, если можешь, без вздоров: факты, факты и факты, а главное, короче. Прощай.
Молодой
человек стал ее фаворитом, ел, пил и почти спал в доме.
Фон Лембке
стал защищаться, называл его при
людях «молодым
человеком», покровительственно трепал по плечу, но этим ничего не внушил...
Помните, потом в феврале, когда пронеслась весть, вы вдруг прибежали ко мне перепуганный и
стали требовать, чтоб я тотчас же дала вам удостоверение, в виде письма, что затеваемый журнал до вас совсем не касается, что молодые
люди ходят ко мне, а не к вам, а что вы только домашний учитель, который живет в доме потому, что ему еще недодано жалование, не так ли?
Манера Юлии Михайловны состояла в презрительном молчании, на час, на два, на сутки, и чуть ли не на трое суток, — в молчании во что бы ни
стало, что бы он там ни говорил, что бы ни делал, даже если бы полез в окошко броситься из третьего этажа, — манера нестерпимая для чувствительного
человека!
Догадавшись, что сглупил свыше меры, — рассвирепел до ярости и закричал, что «не позволит отвергать бога»; что он разгонит ее «беспардонный салон без веры»; что градоначальник даже обязан верить в бога, «а
стало быть, и жена его»; что молодых
людей он не потерпит; что «вам, вам, сударыня, следовало бы из собственного достоинства позаботиться о муже и стоять за его ум, даже если б он был и с плохими способностями (а я вовсе не с плохими способностями!), а между тем вы-то и есть причина, что все меня здесь презирают, вы-то их всех и настроили!..» Он кричал, что женский вопрос уничтожит, что душок этот выкурит, что нелепый праздник по подписке для гувернанток (черт их дери!) он завтра же запретит и разгонит; что первую встретившуюся гувернантку он завтра же утром выгонит из губернии «с казаком-с!».
«Господи!» — послышалось из толпы. Какой-то парень начал креститься; три, четыре
человека действительно хотели было
стать на колени, но другие подвинулись всею громадой шага на три вперед и вдруг все разом загалдели: «Ваше превосходительство… рядили по сороку… управляющий… ты не моги говорить» и т. д., и т. д. Ничего нельзя было разобрать.
А между тем дряннейшие людишки получили вдруг перевес,
стали громко критиковать всё священное, тогда как прежде и рта не смели раскрыть, а первейшие
люди, до тех пор так благополучно державшие верх,
стали вдруг их слушать, а сами молчать; а иные так позорнейшим образом подхихикивать.
Супруги согласились во всем, всё было забыто, и когда, в конце объяснения, фон Лембке все-таки
стал на колени, с ужасом вспоминая о главном заключительном эпизоде запрошлой ночи, то прелестная ручка, а за нею и уста супруги заградили пламенные излияния покаянных речей рыцарски деликатного, но ослабленного умилением
человека.
— Господин Кармазинов, — раздался вдруг один свежий юный голос из глубины залы. Это был голос очень молоденького учителя уездного училища, прекрасного молодого
человека, тихого и благородного, у нас недавнего еще гостя. Он даже привстал с места. — Господин Кармазинов, если б я имел счастие так полюбить, как вы нам описали, то, право, я не поместил бы про мою любовь в
статью, назначенную для публичного чтения…
— Остановите, во что бы ни
стало остановите! — прошептала она в тревоге. Я только пожал плечами; разве можно было остановить
человека решившегося? Увы, я понял Степана Трофимовича.
— Я… я не то что… За невозможностию быть русским
стал славянофилом, — криво усмехнулся он, с натугой
человека, сострившего некстати и через силу.
Даже самый озноб, коротко и отрывисто забегавший по спине его, как это всегда бывает в лихорадке с особенно нервными
людьми, при внезапном переходе с холода в тепло,
стал ему вдруг как-то странно приятен.
Если лишить
людей безмерно великого, то не
станут они жить и умрут в отчаянии.
Некоторое время он разыскивал Ставрогина и Петра Степановича и вдруг запил и
стал развратничать безо всякой меры, как
человек, совершенно потерявший всякий здравый смысл и понятие о своем положении.
Неточные совпадения
— Нет, мы, по Божьей милости, // Теперь крестьяне вольные, // У нас, как у
людей. // Порядки тоже новые, // Да тут
статья особая…
«Скучаешь, видно, дяденька?» // — Нет, тут
статья особая, // Не скука тут — война! // И сам, и
люди вечером // Уйдут, а к Федосеичу // В каморку враг: поборемся! // Борюсь я десять лет. // Как выпьешь рюмку лишнюю, // Махорки как накуришься, // Как эта печь накалится // Да свечка нагорит — // Так тут устой… — // Я вспомнила // Про богатырство дедово: // «Ты, дядюшка, — сказала я, — // Должно быть, богатырь».
Уж налились колосики. // Стоят столбы точеные, // Головки золоченые, // Задумчиво и ласково // Шумят. Пора чудесная! // Нет веселей, наряднее, // Богаче нет поры! // «Ой, поле многохлебное! // Теперь и не подумаешь, // Как много
люди Божии // Побились над тобой, // Покамест ты оделося // Тяжелым, ровным колосом // И
стало перед пахарем, // Как войско пред царем! // Не столько росы теплые, // Как пот с лица крестьянского // Увлажили тебя!..»
— Коли всем миром велено: // «Бей!» —
стало, есть за что! — // Прикрикнул Влас на странников. — // Не ветрогоны тисковцы, // Давно ли там десятого // Пороли?.. Не до шуток им. // Гнусь-человек! — Не бить его, // Так уж кого и бить? // Не нам одним наказано: // От Тискова по Волге-то // Тут деревень четырнадцать, — // Чай, через все четырнадцать // Прогнали, как сквозь строй! —
Стародум. А! Сколь великой душе надобно быть в государе, чтоб
стать на стезю истины и никогда с нее не совращаться! Сколько сетей расставлено к уловлению души
человека, имеющего в руках своих судьбу себе подобных! И во-первых, толпа скаредных льстецов…