Неточные совпадения
А между тем это
был ведь человек умнейший и даровитейший, человек, так сказать, даже науки, хотя, впрочем, в науке… ну, одним словом, в науке он
сделал не так много и, кажется, совсем ничего.
Наш принц вдруг, ни с того ни с сего,
сделал две-три невозможные дерзости разным лицам, то
есть главное именно в том состояло, что дерзости эти совсем неслыханные, совершенно ни на что не похожие, совсем не такие, какие в обыкновенном употреблении, совсем дрянные и мальчишнические, и черт знает для чего, совершенно без всякого повода.
Без сомнения, надо
было что-нибудь
сделать, но он смутился.
— О ней не беспокойтесь, да и нечего вам любопытствовать. Конечно, вы должны ее сами просить, умолять
сделать вам честь, понимаете? Но не беспокойтесь, я сама
буду тут. К тому же вы ее любите…
Накануне вы с нею переговорите, если надо
будет; а на вашем вечере мы не то что объявим или там сговор какой-нибудь
сделаем, а только так намекнем или дадим знать, безо всякой торжественности.
Когда пошли у нас недавние слухи, что приедет Кармазинов, я, разумеется, ужасно пожелал его увидать и, если возможно, с ним познакомиться. Я знал, что мог бы это
сделать чрез Степана Трофимовича; они когда-то
были друзьями. И вот вдруг я встречаюсь с ним на перекрестке. Я тотчас узнал его; мне уже его показали дня три тому назад, когда он проезжал в коляске с губернаторшей.
Он выдвинул ящик и выбросил на стол три небольшие клочка бумаги, писанные наскоро карандашом, все от Варвары Петровны. Первая записка
была от третьего дня, вторая от вчерашнего, а последняя пришла сегодня, всего час назад; содержания самого пустого, все о Кармазинове, и обличали суетное и честолюбивое волнение Варвары Петровны от страха, что Кармазинов забудет ей
сделать визит. Вот первая, от третьего дня (вероятно,
была и от четвертого дня, а может
быть, и от пятого...
Но я смолчал нарочно. Я даже
сделал вид, что не решаюсь обидеть его ответом отрицательным, но не могу отвечать утвердительно. Во всем этом раздражении
было нечто такое, что решительно обижало меня, и не лично, о нет! Но… я потом объяснюсь. Он даже побледнел.
— Всё это глупо, Липутин, — проговорил наконец господин Кириллов с некоторым достоинством. — Если я нечаянно сказал вам несколько пунктов, а вы подхватили, то как хотите. Но вы не имеете права, потому что я никогда никому не говорю. Я презираю чтобы говорить… Если
есть убеждения, то для меня ясно… а это вы глупо
сделали. Я не рассуждаю об тех пунктах, где совсем кончено. Я терпеть не могу рассуждать. Я никогда не хочу рассуждать…
— И, может
быть, прекрасно
делаете, — не утерпел Степан Трофимович.
— Только
сделайте одолжение, присядьте уж и сами, а то что же я
буду сидеть, а вы в таком волнении
будете передо мною… бегать. Нескладно выйдет-с.
Начинают прямо без изворотов, по их всегдашней манере: «Вы помните, говорит, что четыре года назад Николай Всеволодович,
будучи в болезни,
сделал несколько странных поступков, так что недоумевал весь город, пока всё объяснилось.
— Ну, теперь к вам домой! Я знаю, где вы живете. Я сейчас, сию минуту
буду у вас. Я вам, упрямцу,
сделаю первый визит и потом на целый день вас к себе затащу. Ступайте же, приготовьтесь встречать меня.
Были из них и такие, которые уже возненавидели Лизавету Николаевну, и, во-первых, за гордость: Дроздовы почти еще не начинали
делать визитов, что оскорбляло, хотя виной задержки действительно
было болезненное состояние Прасковьи Ивановны.
— Это подло, и тут весь обман! — глаза его засверкали. — Жизнь
есть боль, жизнь
есть страх, и человек несчастен. Теперь всё боль и страх. Теперь человек жизнь любит, потому что боль и страх любит. И так
сделали. Жизнь дается теперь за боль и страх, и тут весь обман. Теперь человек еще не тот человек.
Будет новый человек, счастливый и гордый. Кому
будет всё равно, жить или не жить, тот
будет новый человек. Кто победит боль и страх, тот сам бог
будет. А тот бог не
будет.
— Это всё равно. Обман убьют. Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен сметь убить себя. Кто смеет убить себя, тот тайну обмана узнал. Дальше нет свободы; тут всё, а дальше нет ничего. Кто смеет убить себя, тот бог. Теперь всякий может
сделать, что бога не
будет и ничего не
будет. Но никто еще ни разу не
сделал.
— Глупо, глупо! — подхватил он даже с жадностию. — Никогда ничего не сказали вы умнее, c’était bête, mais que faire, tout est dit. [это
было глупо, но что
делать, всё решено (фр.).] Всё равно женюсь, хоть и на «чужих грехах», так к чему же
было и писать? Не правда ли?
— Это письмо я получила вчера, — покраснев и торопясь стала объяснять нам Лиза, — я тотчас же и сама поняла, что от какого-нибудь глупца; и до сих пор еще не показала maman, чтобы не расстроить ее еще более. Но если он
будет опять продолжать, то я не знаю, как
сделать. Маврикий Николаевич хочет сходить запретить ему. Так как я на вас смотрела как на сотрудника, — обратилась она к Шатову, — и так как вы там живете, то я и хотела вас расспросить, чтобы судить, чего еще от него ожидать можно.
— Это невозможно, и к тому же я совершенно не понимал бы, как это
сделать, — начал
было я уговаривать, — я пойду к Шатову…
— Может
быть, я, по моему обыкновению, действительно давеча глупость
сделал… Ну, если она сама не поняла, отчего я так ушел, так… ей же лучше.
— Такой взгляд
делает вам честь, — великолепно одобрила Варвара Петровна. Юлия Михайловна стремительно протянула свою руку, и Варвара Петровна с полною готовностью дотронулась до нее своими пальцами. Всеобщее впечатление
было прекрасное, лица некоторых присутствовавших просияли удовольствием, показалось несколько сладких и заискивающих улыбок.
Одним словом, всему городу вдруг ясно открылось, что это не Юлия Михайловна пренебрегала до сих пор Варварой Петровной и не
сделала ей визита, а сама Варвара Петровна, напротив, «держала в границах Юлию Михайловну, тогда как та пешком бы, может, побежала к ней с визитом, если бы только
была уверена, что Варвара Петровна ее не прогонит». Авторитет Варвары Петровны поднялся до чрезвычайности.
Варвара Петровна безмолвно смотрела на нее широко открытыми глазами и слушала с удивлением. В это мгновение неслышно отворилась в углу боковая дверь, и появилась Дарья Павловна. Она приостановилась и огляделась кругом; ее поразило наше смятение. Должно
быть, она не сейчас различила и Марью Тимофеевну, о которой никто ее не предуведомил. Степан Трофимович первый заметил ее,
сделал быстрое движение, покраснел и громко для чего-то возгласил: «Дарья Павловна!», так что все глаза разом обратились на вошедшую.
Особенно Лизе тут нечего
будет делать.
— Маврикий Николаевич, я к вам с чрезвычайною просьбой,
сделайте мне одолжение, сходите взглянуть на этого человека внизу, и если
есть хоть какая-нибудь возможность его впустить,то приведите его сюда.
Он
было разлетелся в гостиную, но вдруг споткнулся в дверях о ковер. Марья Тимофеевна так и померла со смеху. Он зверски поглядел на нее и вдруг
сделал несколько быстрых шагов к Варваре Петровне.
—
Сделайте мне одолжение, милостивый государь, — выпрямилась Варвара Петровна, — возьмите место вот там, на том стуле. Я вас услышу и оттуда, а мне отсюда виднее
будет на вас смотреть.
Тут у меня еще не докончено, но всё равно, словами! — трещал капитан. — Никифор берет стакан и, несмотря на крик, выплескивает в лохань всю комедию, и мух и таракана, что давно надо
было сделать. Но заметьте, заметьте, сударыня, таракан не ропщет! Вот ответ на ваш вопрос: «Почему?» — вскричал он торжествуя: — «Та-ра-кан не ропщет!» Что же касается до Никифора, то он изображает природу, — прибавил он скороговоркой и самодовольно заходил по комнате.
У него
была лишь одна его мать, но что же может
сделать мать одна и в таких обстоятельствах?
— Друг мой, настоящая правда всегда неправдоподобна, знаете ли вы это? Чтобы
сделать правду правдоподобнее, нужно непременно подмешать к ней лжи. Люди всегда так и поступали. Может
быть, тут
есть, чего мы не понимаем. Как вы думаете,
есть тут, чего мы не понимаем, в этом победоносном визге? Я бы желал, чтобы
было. Я бы желал.
— Умею. У меня
есть пистолеты; я дам слово, что вы из них не стреляли. Его секундант тоже слово про свои; две пары, и мы
сделаем чет и нечет, его или нашу?
— Я, конечно, понимаю застрелиться, — начал опять, несколько нахмурившись, Николай Всеволодович, после долгого, трехминутного задумчивого молчания, — я иногда сам представлял, и тут всегда какая-то новая мысль: если бы
сделать злодейство или, главное, стыд, то
есть позор, только очень подлый и… смешной, так что запомнят люди на тысячу лет и плевать
будут тысячу лет, и вдруг мысль: «Один удар в висок, и ничего не
будет». Какое дело тогда до людей и что они
будут плевать тысячу лет, не так ли?
— Положим, вы жили на луне, — перебил Ставрогин, не слушая и продолжая свою мысль, — вы там, положим,
сделали все эти смешные пакости… Вы знаете наверно отсюда, что там
будут смеяться и плевать на ваше имя тысячу лет, вечно, во всю луну. Но теперь вы здесь и смотрите на луну отсюда: какое вам дело здесь до всего того, что вы там наделали и что тамошние
будут плевать на вас тысячу лет, не правда ли?
— Без сомнения. В вашей обязанности по крайней мере
было объявить мне, наконец, вашу цель. Я всё ждал, что вы это
сделаете, но нашел одну только исступленную злость. Прошу вас, отворите мне ворота.
— О нет, нет, возможно ли? Напротив, еще с самого вечера ожидает и, как только узнала давеча, тотчас же
сделала туалет, — скривил
было он рот в шутливую улыбочку, но мигом осекся.
Спокойно и точно, как будто дело шло о самом обыденном домашнем распоряжении, Николай Всеволодович сообщил ему, что на днях, может
быть даже завтра или послезавтра, он намерен свой брак
сделать повсеместно известным, «как полиции, так и обществу», а стало
быть, кончится сам собою и вопрос о фамильном достоинстве, а вместе с тем и вопрос о субсидиях.
Вы
будете молиться, ходить куда угодно и
делать что вам угодно.
— Что же надо
было сделать?
— Как же надо
было сделать?
— О нет, совсем уж не привидение! Это просто
был Федька Каторжный, разбойник, бежавший из каторги. Но дело не в том; как вы думаете, что я
сделал? Я отдал ему все мои деньги из портмоне, и он теперь совершенно уверен, что я ему выдал задаток!
Из этого
делают теперь университетский вопрос, и даже
было заседание государственного совета.
Это
был роман «Что
делать?».
Я вчера посоветовал ей отдать тебя в богадельню, успокойся, в приличную, обидно не
будет; она, кажется, так и
сделает.
Из слов того оказалось, что мальчик отправлен
был семейством, вдовою матерью, сестрами и тетками, из деревни их в город, чтобы, под руководством проживавшей в городе родственницы,
сделать разные покупки для приданого старшей сестры, выходившей замуж, и доставить их домой.
— Прошу вас, вы
сделаете мне большое удовольствие. Слушайте, Маврикий Николаевич, — начала она вдруг настойчивою, упрямою, горячею скороговоркой, — непременно станьте, я хочу непременно видеть, как вы
будете стоять. Если не станете — и не приходите ко мне. Непременно хочу, непременно хочу!..
— В Обществе произошла мысль, — продолжал он тем же голосом, — что я могу
быть тем полезен, если убью себя, и что когда вы что-нибудь тут накутите и
будут виновных искать, то я вдруг застрелюсь и оставлю письмо, что это я всё
сделал, так что вас целый год подозревать не могут.
—
Сделайте одолжение,
будьте. Надо. Надо внушить и числом и лицом… У вас лицо… ну, одним словом, у вас лицо фатальное.
— Ведь вам всё равно; а это моя особенная просьба. Вы только
будете сидеть, ни с кем ровно не говоря, слушать и изредка
делать как бы отметки; ну хоть рисуйте что-нибудь.
Если бы вы хотели взять мое место у налоя, то могли это
сделать безо всякого позволения с моей стороны, и мне, конечно, нечего
было приходить к вам с безумием.
То, что я
делаю здесь, и то, что я предаю ее вам, может
быть, непримиримейшему ее врагу, на мой взгляд, такая подлость, которую я, разумеется, не перенесу никогда.