Неточные совпадения
Уверяли, что Виргинский,
при объявлении ему женой отставки, сказал ей: «Друг мой, до сих пор
я только любил тебя, теперь уважаю», но вряд ли в самом деле произнесено было такое древнеримское изречение; напротив, говорят, навзрыд плакал.
Что же касается до христианства, то,
при всем моем искреннем к нему уважении,
я — не христианин.
— Пятью. Мать ее в Москве хвост обшлепала у
меня на пороге; на балы ко
мне,
при Всеволоде Николаевиче, как из милости напрашивалась. А эта, бывало, всю ночь одна в углу сидит без танцев, со своею бирюзовою мухой на лбу, так что
я уж в третьем часу, только из жалости, ей первого кавалера посылаю. Ей тогда двадцать пять лет уже было, а ее всё как девчонку в коротеньком платьице вывозили. Их пускать к себе стало неприлично.
—
Я вам говорю,
я приехала и прямо на интригу наткнулась, Вы ведь читали сейчас письмо Дроздовой, что могло быть яснее? Что же застаю? Сама же эта дура Дроздова, — она всегда только дурой была, — вдруг смотрит вопросительно: зачем, дескать,
я приехала? Можете представить, как
я была удивлена! Гляжу, а тут финтит эта Лембке и
при ней этот кузен, старика Дроздова племянник, — всё ясно! Разумеется,
я мигом всё переделала и Прасковья опять на моей стороне, но интрига, интрига!
И, однако, все эти грубости и неопределенности, всё это было ничто в сравнении с главною его заботой. Эта забота мучила его чрезвычайно, неотступно; от нее он худел и падал духом. Это было нечто такое, чего он уже более всего стыдился и о чем никак не хотел заговорить даже со
мной; напротив,
при случае лгал и вилял предо
мной, как маленький мальчик; а между тем сам же посылал за
мною ежедневно, двух часов без
меня пробыть не мог, нуждаясь во
мне, как в воде или в воздухе.
С год тому назад
я читал в журнале статью его, написанную с страшною претензией на самую наивную поэзию, и
при этом на психологию.
Но
я мать, а вы человек посторонний, значит, способны,
при вашем уме, составить более независимое мнение.
Умоляю вас, наконец (так и было выговорено: умоляю), сказать
мне всю правду, безо всяких ужимок, и если вы
при этом дадите
мне обещание не забыть потом никогда, что
я говорила с вами конфиденциально, то можете ожидать моей совершенной и впредь всегдашней готовности отблагодарить вас
при всякой возможности».
—
Я не знаю… известий никаких…
я несколько дней не видался, но… но замечу вам… — лепетал Степан Трофимович, видимо едва справляясь со своими мыслями, — но замечу вам, Липутин, что если вам передано конфиденциально, а вы теперь
при всех…
Какие уж тут цели, когда
я личную обиду
при всем обществе от его превосходительства скушал!
Эксплуататор-хозяин нас
при расчете обсчитал, вместо тридцати долларов по условию заплатил
мне восемь, а ему пятнадцать; тоже и бивали нас там не раз.
При свете тусклой тоненькой свечки в железном подсвечнике
я разглядел женщину лет, может быть, тридцати, болезненно-худощавую, одетую в темное старенькое ситцевое платье, с ничем не прикрытою длинною шеей и с жиденькими темными волосами, свернутыми на затылке в узелок, толщиной в кулачок двухлетнего ребенка.
Я уже знал, что она хромая, но в этот раз
при нас она не вставала и не ходила.
— И это точь-в-точь так, — опять громко и без церемонии обратился ко
мне Шатов, — она его третирует совсем как лакея; сам
я слышал, как она кричала ему: «Лебядкин, подай воды», и
при этом хохотала; в том только разница, что он не бежит за водой, а бьет ее за это; но она нисколько его не боится.
— Наденьте ее сейчас же опять и оставьте навсегда
при себе. Ступайте и сядьте, пейте ваш кофе и, пожалуйста, не бойтесь
меня, моя милая, успокойтесь.
Я начинаю вас понимать.
—
Мне, матушка, теперь не до смеху; зачем вы мою дочь
при всем городе в ваш скандал замешали, вот зачем
я приехала!
Я как-то говорил о наружности этого господина: высокий, курчавый, плотный парень, лет сорока, с багровым, несколько опухшим и обрюзглым лицом, со вздрагивающими
при каждом движении головы щеками, с маленькими, кровяными, иногда довольно хитрыми глазками, в усах, в бакенбардах и с зарождающимся мясистым кадыком, довольно неприятного вида.
— То есть в том смысле, что чем хуже, тем лучше,
я понимаю, понимаю, Варвара Петровна. Это вроде как в религии: чем хуже человеку жить или чем забитее или беднее весь народ, тем упрямее мечтает он о вознаграждении в раю, а если
при этом хлопочет еще сто тысяч священников, разжигая мечту и на ней спекулируя, то…
я понимаю вас, Варвара Петровна, будьте покойны.
Мне кажется даже, что он никогда и не знал тех ослепляющих порывов гнева,
при которых уже нельзя рассуждать.
Повторю, эти слухи только мелькнули и исчезли бесследно, до времени,
при первом появлении Николая Всеволодовича; но замечу, что причиной многих слухов было отчасти несколько кратких, но злобных слов, неясно и отрывисто произнесенных в клубе недавно возвратившимся из Петербурга отставным капитаном гвардии Артемием Павловичем Гагановым, весьма крупным помещиком нашей губернии и уезда, столичным светским человеком и сыном покойного Павла Павловича Гаганова, того самого почтенного старшины, с которым Николай Всеволодович имел, четыре с лишком года тому назад, то необычайное по своей грубости и внезапности столкновение, о котором
я уже упоминал прежде, в начале моего рассказа.
Все-таки он слыл же когда-то заграничным революционером, правда ли, нет ли, участвовал в каких-то заграничных изданиях и конгрессах, «что можно даже из газет доказать», как злобно выразился
мне при встрече Алеша Телятников, теперь, увы, отставной чиновничек, а прежде тоже обласканный молодой человек в доме старого губернатора.
Виргинский — общечеловек, Липутин — фурьерист,
при большой наклонности к полицейским делам; человек,
я вам скажу, дорогой в одном отношении, но требующий во всех других строгости; и, наконец, тот, с длинными ушами, тот свою собственную систему прочитает.
— Не беспокойтесь,
я вас не обманываю, — довольно холодно продолжал Ставрогин, с видом человека, исполняющего только обязанность. — Вы экзаменуете, что
мне известно?
Мне известно, что вы вступили в это общество за границей, два года тому назад, и еще
при старой его организации, как раз пред вашею поездкой в Америку и, кажется, тотчас же после нашего последнего разговора, о котором вы так много написали
мне из Америки в вашем письме. Кстати, извините, что
я не ответил вам тоже письмом, а ограничился…
Понимаете ли, что вы должны простить
мне этот удар по лицу уже по тому одному, что
я дал вам случай познать
при этом вашу беспредельную силу…
— И
при этом дождь и такое интересное расстояние… Часов у
меня нет, а из окна одни огороды, так что… отстаешь от событий… но, собственно, не в ропот, потому и не смею, не смею, а единственно лишь от нетерпения, снедаемого всю неделю, чтобы наконец… разрешиться.
— А кто тебя знает, кто ты таков и откуда ты выскочил! Только сердце мое, сердце чуяло, все пять лет, всю интригу! А я-то сижу, дивлюсь: что за сова слепая подъехала? Нет, голубчик, плохой ты актер, хуже даже Лебядкина. Поклонись от
меня графине пониже да скажи, чтобы присылала почище тебя. Наняла она тебя, говори? У ней
при милости на кухне состоишь? Весь ваш обман насквозь вижу, всех вас, до одного, понимаю!
Я ей доказал, как дважды два, что вы жили на взаимных выгодах: она капиталисткой, а ты
при ней сентиментальным шутом.
— Но он черт знает что говорит, — возражал фон Лембке. —
Я не могу относиться толерантно, когда он
при людях и в моем присутствии утверждает, что правительство нарочно опаивает народ водкой, чтоб его абрютировать и тем удержать от восстания. Представь мою роль, когда
я принужден
при всех это слушать.
—
Я не какой-то такой,а
я просто… всё неприятности, — пробормотал он нахмурясь, но уже без гнева и подсаживаясь к столу, — садитесь и скажите ваши два слова.
Я вас давно не видал, Петр Степанович, и только не влетайте вы вперед с вашею манерой… иногда
при делах оно…
— Пусть, пусть;
я очень глупо выразился. Без сомнения, было бы очень глупо к тому принуждать;
я продолжаю: вы были членом Общества еще
при старой организации и открылись тогда же одному из членов Общества.
Я поник головой
при таком безумии. Очевидно, ни арестовать, ни обыскивать так нельзя было, как он передавал, и, уж конечно, он сбивался. Правда, всё это случилось тогда, еще до теперешних последних законов. Правда и то, что ему предлагали (по его же словам) более правильную процедуру, но он перехитрили отказался… Конечно, прежде, то есть еще так недавно, губернатор и мог в крайних случаях… Но какой же опять тут мог быть такой крайний случай? Вот что сбивало
меня с толку.
— Боже
меня упаси! — вздрогнул он и вскочил с места. — Ни за что, никогда, после того, что было сказано
при прощанье в Скворешниках, ни-ког-да!
Знайте, сударыня, знайте, что
я бы мог, что
я бы сумел справиться с этим местом, и не то что с одним этим местом, а с десятью такими местами, потому что имею способности; но с вами, сударыня, но
при вас — нельзя справиться; ибо
я при вас не имею способностей.
«Знаешь ли, знаешь ли, Юля… — проговорил он задыхаясь, умоляющим голосом, — знаешь ли, что и
я могу что-нибудь сделать?» Но
при новом, еще сильнейшем взрыве хохота, последовавшем за его последними словами, он стиснул зубы, застонал и вдруг бросился — не в окно — а на свою супругу, занеся над нею кулак!
Я воображаю, что ему смутно представлялись дорогою многие весьма интересные вещи, на многие темы, но вряд ли он имел какую-нибудь твердую идею или какое-нибудь определенное намерение
при въезде на площадь пред губернаторским домом. Но только лишь завидел он выстроившуюся и твердо стоявшую толпу «бунтовщиков», цепь городовых, бессильного (а может быть, и нарочно бессильного) полицеймейстера и общее устремленное к нему ожидание, как вся кровь прилила к его сердцу. Бледный, он вышел из коляски.
Вход в покои Юлии Михайловны был особый, прямо с крыльца, налево; но на сей раз все направились через залу — и,
я полагаю, именно потому, что тут находился Степан Трофимович и что всё с ним случившееся, равно как и всё о шпигулинских, уже было возвещено Юлии Михайловне
при въезде в город.
Варвара Петровна была в особенно возбужденном состоянии, хотя и старалась казаться равнодушною, но
я уловил ее два-три ненавистных взгляда на Кармазинова и гневных на Степана Трофимовича, — гневных заранее, гневных из ревности, из любви: если бы Степан Трофимович на этот раз как-нибудь оплошал и дал себя срезать
при всех Кармазинову, то,
мне кажется, она тотчас бы вскочила и прибила его.
Бросив свой вопрос Степану Трофимовичу
при входе, он как бы забыл о нем тотчас же, и, право,
мне кажется, так и забыл подойти к хозяйке.
Проникнутый гуманною и высокою целью… несмотря на свой вид… тою самою целью, которая соединила нас всех… отереть слезы бедных образованных девушек нашей губернии… этот господин, то есть
я хочу сказать этот здешний поэт…
при желании сохранить инкогнито… очень желал бы видеть свое стихотворение прочитанным пред началом бала… то есть
я хотел сказать — чтения.
—
Я прочту-с, с позволения публики, — покривился опять Липутин всё с тою же сахарною улыбкой. Он все-таки как бы не решался, и
мне даже показалось, что он в волнении.
При всей дерзости этих людей все-таки иногда они спотыкаются. Впрочем, семинарист не споткнулся бы, а Липутин всё же принадлежал к обществу прежнему.
—
Я предупреждаю, то есть имею честь предупредить, что это все-таки не то чтоб ода, как писались прежде на праздники, а это почти, так сказать, шутка, но
при несомненном чувстве, соединенном с игривою веселостью и, так сказать,
при самореальнейшей правде.
При этом на небе непременно какой-то фиолетовый оттенок, которого, конечно, никто никогда не примечал из смертных, то есть и все видели, но не умели приметить, а «вот, дескать,
я поглядел и описываю вам, дуракам, как самую обыкновенную вещь».
И почему наверно знаете, что поехала в Скворешники?» — он ответил, что случился тут потому, что проходил мимо, а увидав Лизу, даже подбежал к карете (и все-таки не разглядел, кто в карете,
при его-то любопытстве!), а что Маврикий Николаевич не только не пустился в погоню, но даже не попробовал остановить Лизу, даже своею рукой придержал кричавшую во весь голос предводительшу: «Она к Ставрогину, она к Ставрогину!» Тут
я вдруг вышел из терпения и в бешенстве закричал Петру Степановичу...
На мой поклон
при входе она не ответила, не заметив
меня (действительно не заметив).
Вообще в русской красоте женских лиц мало той правильности и… и несколько на блин сводится… Vous me pardonnerez, n’est-ce pas [Вы
меня простите, не правда ли (фр.).]…
при хороших, впрочем, глазках… смеющихся глазках.
Этот квартальный, как
я узнал потом, нарочно был оставлен
при Андрее Антоновиче полицеймейстером, с тем чтобы за ним наблюдать и изо всех сил стараться увезти его домой, а в случае опасности так даже подействовать силой, — поручение, очевидно, свыше сил исполнителя.
— Да разве
я убил? Говорю же вам,
я тут ни
при капле. Однако вы начинаете
меня беспокоить…
— Ничего, ничего, — ободряла она его, — вот так,
при вас
я меньше боюсь, держите
меня за руку, ведите
меня…