Неточные совпадения
Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съесть хотят,
всю жизнь так живут, а между тем расстаться не могут. Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый же заболеет и, пожалуй, умрет, если это случится. Я положительно знаю, что Степан Трофимович несколько раз, и иногда
после самых интимных излияний глаз на глаз с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал с дивана и начинал колотить кулаками в стену.
Можно представить
после этого, до какой истерики доходили иногда нервные взрывы этого невиннейшего из
всех пятидесятилетних младенцев!
Однажды, недели две
после отставки,
все они,
всем «семейством», отправились за город, в рощу, кушать чай вместе с знакомыми.
Гигант до того струсил, что даже не защищался и
всё время, как его таскали, почти не прерывал молчания; но
после таски обиделся со
всем пылом благородного человека.
На другое утро
после рокового вечера в клубе она приступила, осторожно, но решительно, к объяснению с сыном, а между тем
вся так и трепетала, бедная, несмотря на решимость.
Весь этот смертный страх продолжался с полную минуту, и со стариком
после того приключился какой-то припадок.
Но обо
всех этих любопытных событиях скажу
после; теперь же ограничусь лишь тем, что Прасковья Ивановна привезла так нетерпеливо ожидавшей ее Варваре Петровне одну самую хлопотливую загадку: Nicolas расстался с ними еще в июле и, встретив на Рейне графа К., отправился с ним и с семейством его в Петербург.
А я ему (
всё под тем же вчерашним влиянием и уже
после разговора с Алексеем Нилычем): а что, говорю, капитан, как вы полагаете с своей стороны, помешан ваш премудрый змий или нет?
А помните ваши рассказы о том, как Колумб открывал Америку и как
все закричали: «Земля, земля!» Няня Алена Фроловна говорит, что я
после того ночью бредила и во сне кричала: «Земля, земля!» А помните, как вы мне историю принца Гамлета рассказывали?
— Поскорей возьмите! — воскликнула она, отдавая портрет. — Не вешайте теперь,
после, не хочу и смотреть на него. — Она села опять на диван. — Одна жизнь прошла, началась другая, потом другая прошла — началась третья, и
всё без конца.
Все концы, точно как ножницами, обрезывает. Видите, какие я старые вещи рассказываю, а ведь сколько правды!
Я тотчас же рассказал
всё, в точном историческом порядке, и прибавил, что хоть я теперь и успел одуматься
после давешней горячки, но еще более спутался: понял, что тут что-то очень важное для Лизаветы Николаевны, крепко желал бы помочь, но
вся беда в том, что не только не знаю, как сдержать данное ей обещание, но даже не понимаю теперь, что именно ей обещал.
У ней какие-то припадки нервные, чуть не ежедневные, и ей память отбивают, так что она
после них
всё забывает, что сейчас было, и всегда время перепутывает.
Всё это, то есть и фрак и белье, было припасено (как узнал я
после) по совету Липутина, для каких-то таинственных целей.
Капитан вдруг оборвал; он дышал тяжело, как
после какого-то трудного подвига.
Всё это насчет комитета благотворительности, вероятно, было заранее подготовлено, может быть также под редакцией Липутина. Он еще пуще вспотел; буквально капли пота выступали у него на висках. Варвара Петровна пронзительно в него всматривалась.
— И вам
после этого непонятно, что он не смеется над нею, как
все!
— Ба, да и я теперь
всё понимаю! — ударил себя по лбу Петр Степанович. — Но… но в какое же положение я был поставлен
после этого? Дарья Павловна, пожалуйста, извините меня!.. Что ты наделал со мной
после этого, а? — обратился он к отцу.
Во-первых, Петр Степанович перезнакомился почти мгновенно со
всем городом, в первые же четыре дня
после своего появления.
А теперь, описав наше загадочное положение в продолжение этих восьми дней, когда мы еще ничего не знали, приступлю к описанию последующих событий моей хроники и уже, так сказать, с знанием дела, в том виде, как
всё это открылось и объяснилось теперь. Начну именно с восьмого дня
после того воскресенья, то есть с понедельника вечером, потому что, в сущности, с этого вечера и началась «новая история».
И вот наконец в понедельник, возвратясь поутру
после своей трехдневной отлучки, обегав
весь город и отобедав у Юлии Михайловны, Петр Степанович к вечеру явился наконец к нетерпеливо ожидавшей его Варваре Петровне.
Один седой бурбон капитан сидел, сидел,
всё молчал, ни слова не говорил, вдруг становится среди комнаты и, знаете, громко так, как бы сам с собой: «Если бога нет, то какой же я
после того капитан?» Взял фуражку, развел руки и вышел.
— Вы
всё еще в тех же мыслях? — спросил Ставрогин
после минутного молчания и с некоторою осторожностию.
— Я
все пять лет только и представляла себе, как онвойдет. Встаньте сейчас и уйдите за дверь, в ту комнату. Я буду сидеть, как будто ничего не ожидая, и возьму в руки книжку, и вдруг вы войдите
после пяти лет путешествия. Я хочу посмотреть, как это будет.
Случилось это так: как раз на другой же день
после события у супруги предводителя дворянства нашей губернии, в тот день именинницы, собрался
весь город.
— Я согласен, что основная идея автора верна, — говорил он мне в лихорадке, — но ведь тем ужаснее! Та же наша идея, именно наша; мы, мы первые насадили ее, возрастили, приготовили, — да и что бы они могли сказать сами нового,
после нас! Но, боже, как
всё это выражено, искажено, исковеркано! — восклицал он, стуча пальцами по книге. — К таким ли выводам мы устремлялись? Кто может узнать тут первоначальную мысль?
— Так какой же вы
после этого чиновник правительства, если сами согласны ломать церкви и идти с дрекольем на Петербург, а
всю разницу ставите только в сроке?
Когда молодые показались на улице, на дрожках парой, делая визиты, узаконенные нашим обычаем непременно на другой же день
после венца, несмотря ни на какие случайности, —
вся эта кавалькада окружила дрожки с веселым смехом и сопровождала их целое утро по городу.
Но Варвара Петровна тотчас же смекнула в своем быстром уме, что
после праздника никто не помешает ей дать свой особый праздник, уже в Скворешниках, и снова созвать
весь город.
— Вы ужасно расчетливы; вы
всё хотите так сделать, чтоб я еще оставалась в долгу. Когда вы воротились из-за границы, вы смотрели предо мною свысока и не давали мне выговорить слова, а когда я сама поехала и заговорила с вами потом о впечатлении
после Мадонны, вы не дослушали и высокомерно стали улыбаться в свой галстук, точно я уж не могла иметь таких же точно чувств, как и вы.
«Успеешь, крыса, выселиться из корабля! — думал Петр Степанович, выходя на улицу. — Ну, коли уж этот “почти государственный ум” так уверенно осведомляется о дне и часе и так почтительно благодарит за полученное сведение, то уж нам-то в себе нельзя
после того сомневаться. (Он усмехнулся.) Гм. А он в самом деле у них не глуп и…
всего только переселяющаяся крыса; такая не донесет!»
Что же до людей поэтических, то предводительша, например, объявила Кармазинову, что она
после чтения велит тотчас же вделать в стену своей белой залы мраморную доску с золотою надписью, что такого-то числа и года, здесь, на сем месте, великий русский и европейский писатель, кладя перо, прочел «Merci» и таким образом в первый раз простился с русскою публикой в лице представителей нашего города, и что эту надпись
все уже прочтут на бале, то есть
всего только пять часов спустя
после того, как будет прочитано «Merci».
Это был тоже какой-то вроде профессора (я и теперь не знаю в точности, кто он такой), удалившийся добровольно из какого-то заведения
после какой-то студенческой истории и заехавший зачем-то в наш город
всего только несколько дней назад.
Я отступил. Я убежден был как дважды два, что без катастрофы он оттуда не выйдет. Между тем как я стоял в полном унынии, предо мною мелькнула опять фигура приезжего профессора, которому очередь была выходить
после Степана Трофимовича и который давеча
всё поднимал вверх и опускал со
всего размаху кулак. Он
всё еще так же расхаживал взад и вперед, углубившись в себя и бормоча что-то себе под нос с ехидною, но торжествующею улыбкой. Я как-то почти без намерения (дернуло же меня и тут) подошел и к нему.
Юлия Михайловна ни за что не соглашалась явиться на бал
после «давешних оскорблений», другими словами,
всеми силами желала быть к тому принужденною, и непременно им, Петром Степановичем.
Вероятно, давеча, когда
после моего бегства порешено было с Петром Степановичем быть балу и быть на бале, — вероятно, она опять ходила в кабинет уже окончательно «потрясенного» на «чтении» Андрея Антоновича, опять употребила
все свои обольщения и привлекла его с собой.
Когда я,
всего час спустя
после бегства с бала, пробрался в Заречье, огонь был уже в полной силе.
Но вот какое совпадение обстоятельств: я из своих (слышите, из своих, ваших не было ни рубля, и, главное, вы это сами знаете) дал этому пьяному дурачине Лебядкину двести тридцать рублей, третьего дня, еще с вечера, — слышите, третьего дня, а не вчера
после «чтения», заметьте это: это весьма важное совпадение, потому что я ведь ничего не знал тогда наверно, поедет или нет к вам Лизавета Николаевна; дал же собственные деньги единственно потому, что вы третьего дня отличились, вздумали
всем объявить вашу тайну.
Та отчаянная идея, с которою он вошел к Кириллову,
после «дурака», выслушанного от Петра Степановича на тротуаре, состояла в том, чтобы завтра же чем свет бросить
всё и экспатрироваться за границу!
— Если жена, то надо самовар. Но самовар
после. У меня два. А теперь берите со стола чайник. Горячий, самый горячий. Берите
всё; берите сахар;
весь. Хлеб… Хлеба много;
весь. Есть телятина. Денег рубль.
— Видно, что вы любите жену
после Швейцарии. Это хорошо, если
после Швейцарии. Когда надо чаю, приходите опять. Приходите
всю ночь, я не сплю совсем. Самовар будет. Берите рубль, вот. Ступайте к жене, я останусь и буду думать о вас и о вашей жене.
Он вспомнил, что она жаловалась, что он обещался затопить печь. «Дрова тут, можно принести, не разбудить бы только. Впрочем, можно. А как решить насчет телятины? Встанет, может быть, захочет кушать… Ну, это
после; Кириллов
всю ночь не спит. Чем бы ее накрыть, она так крепко спит, но ей, верно, холодно, ах, холодно!»
Она рассказала, что,
после мужа оставшись
всего восемнадцати лет, находилась некоторое время в Севастополе «в сестрах», а потом жила по разным местам-с, а теперь вот ходит и Евангелие продает.
— О свиньях… это тут же… ces cochons [эти свиньи (фр.).]… я помню, бесы вошли в свиней и
все потонули. Прочтите мне это непременно; я вам
после скажу, для чего. Я припомнить хочу буквально. Мне надо буквально.
Толкаченко, арестованный где-то в уезде, дней десять спустя
после своего бегства, ведет себя несравненно учтивее, не лжет, не виляет, говорит
всё, что знает, себя не оправдывает, винится со
всею скромностию, но тоже наклонен покраснобайничать; много и с охотою говорит, а когда дело дойдет до знания народа и революционных (?) его элементов, то даже позирует и жаждет эффекта.