Неточные совпадения
Теперь, когда Лизавете Николаевне было уже около двадцати двух лет, за нею
смело можно было считать до двухсот тысяч рублей
одних ее собственных денег, не говоря уже о состоянии, которое должно было ей достаться со временем после матери, не имевшей детей во втором супружестве.
— Я знал
одного генерала, который писал точь-в-точь такие стихи, —
заметил я смеясь.
— Мама, мама, милая ма, вы не пугайтесь, если я в самом деле обе ноги сломаю; со мной это так может случиться, сами же говорите, что я каждый день скачу верхом сломя голову. Маврикий Николаевич, будете меня водить хромую? — захохотала она опять. — Если это случится, я никому не дам себя водить, кроме вас,
смело рассчитывайте. Ну, положим, что я только
одну ногу сломаю… Ну будьте же любезны, скажите, что почтете за счастье.
— Боже, да ведь он хотел сказать каламбур! — почти в ужасе воскликнула Лиза. — Маврикий Николаевич, не
смейте никогда пускаться на этот путь! Но только до какой же степени вы эгоист! Я убеждена, к чести вашей, что вы сами на себя теперь клевещете; напротив; вы с утра до ночи будете меня тогда уверять, что я стала без ноги интереснее!
Одно непоправимо — вы безмерно высоки ростом, а без ноги я стану премаленькая, как же вы меня поведете под руку, мы будем не пара!
Рассказывали, например, про декабриста Л—на, что он всю жизнь нарочно искал опасности, упивался ощущением ее, обратил его в потребность своей природы; в молодости выходил на дуэль ни за что; в Сибири с
одним ножом ходил на медведя, любил встречаться в сибирских лесах с беглыми каторжниками, которые,
замечу мимоходом, страшнее медведя.
— Во-первых,
замечу вам, что сам Кириллов сейчас только сказал мне, что он счастлив и что он прекрасен. Ваше предположение о том, что всё это произошло в
одно и то же время, почти верно; ну, и что же из всего этого? Повторяю, я вас, ни того, ни другого, не обманывал.
— Не думаю, чтобы не изменили, — осторожно
заметил Ставрогин, — вы пламенно приняли и пламенно переиначили, не
замечая того. Уж
одно то, что вы бога низводите до простого атрибута народности…
— И при этом дождь и такое интересное расстояние… Часов у меня нет, а из окна
одни огороды, так что… отстаешь от событий… но, собственно, не в ропот, потому и не
смею, не
смею, а единственно лишь от нетерпения, снедаемого всю неделю, чтобы наконец… разрешиться.
—
Замечу только
одно, — произнес Маврикий Николаевич, с усилием и со страданием обсуждавший дело, — если противник заранее объявляет, что стрелять будет вверх, то поединок действительно продолжаться не может… по причинам деликатным и… ясным…
— А между тем мы с вами, Иван Александрович, сидим и толкуем о правых понятиях-с, — с благородным азартом самообличения
замечает один клубный старичок другому.
— Тут не молодежь, Иван Александрович, —
замечает подвернувшийся третий, — тут не о молодежи вопрос; тут звезда-с, а не какой-нибудь
один из молодежи; вот как понимать это надо.
— Он мало того что не вызвал студента, он взял руки назад,
заметьте это особенно, ваше превосходительство, — выставлял
один.
Варвара Петровна тотчас же поспешила
заметить, что Степан Трофимович вовсе никогда не был критиком, а, напротив, всю жизнь прожил в ее доме. Знаменит же обстоятельствами первоначальной своей карьеры, «слишком известными всему свету», а в самое последнее время — своими трудами по испанской истории; хочет тоже писать о положении теперешних немецких университетов и, кажется, еще что-то о дрезденской Мадонне.
Одним словом, Варвара Петровна не захотела уступить Юлии Михайловне Степана Трофимовича.
— Это в здешних нравах, — сказал он, — по крайней мере характерно и…
смело; и, смотрите, все смеются, а негодуете
одна вы.
— Однако же у вас каждое слово на крюк привешено, хе-хе! осторожный человек! — весело
заметил вдруг Петр Степанович. — Слушайте, отец родной, надо же было с вами познакомиться, ну вот потому я в моем стиле и говорил. Я не с
одним с вами, а со многими так знакомлюсь. Мне, может, ваш характер надо было распознать.
— Вы заранее смеетесь, что увидите «наших»? — весело юлил Петр Степанович, то стараясь шагать рядом с своим спутником по узкому кирпичному тротуару, то сбегая даже на улицу, в самую грязь, потому что спутник совершенно не
замечал, что идет
один по самой средине тротуара, а стало быть, занимает его весь
одною своею особой.
— Запнулся! — захохотал Ставрогин. — Нет, я вам скажу лучше присказку. Вы вот высчитываете по пальцам, из каких сил кружки составляются? Всё это чиновничество и сентиментальность — всё это клейстер хороший, но есть
одна штука еще получше: подговорите четырех членов кружка укокошить пятого, под видом того, что тот донесет, и тотчас же вы их всех пролитою кровью, как
одним узлом, свяжете. Рабами вашими станут, не
посмеют бунтовать и отчетов спрашивать. Ха-ха-ха!
— Если вы сами не сумели слепить свою систему и пришли к отчаянию, то нам-то тут чего делать? — осторожно
заметил один офицер.
Это был бред. Кто мог что-нибудь тут понять? Я вновь забросал его вопросами:
один ли Блюм приходил или нет? от чьего имени? по какому праву? как он
смел? чем объяснил?
— Ваше превосходительство, —
заметил Степан Трофимович, — в молодости я был свидетелем
одного характерного случая.
Как многие из наших великих писателей (а у нас очень много великих писателей), он не выдерживал похвал и тотчас же начинал слабеть, несмотря на свое остроумие. Но я думаю, что это простительно. Говорят,
один из наших Шекспиров прямо так и брякнул в частном разговоре, что, «дескать, нам, великим людям, иначе и нельзя» и т. д., да еще и не
заметил того.
— Господин Кармазинов, — раздался вдруг
один свежий юный голос из глубины залы. Это был голос очень молоденького учителя уездного училища, прекрасного молодого человека, тихого и благородного, у нас недавнего еще гостя. Он даже привстал с места. — Господин Кармазинов, если б я имел счастие так полюбить, как вы нам описали, то, право, я не
поместил бы про мою любовь в статью, назначенную для публичного чтения…
В нем же я
заметил одну важную перемену: он был как будто чем-то слишком уж озабочен, почти серьезен.
— Слезы погоревших утрут, но город сожгут. Это всё четыре мерзавца, четыре с половиной. Арестовать мерзавца! Он тут
один, а четыре с половиной им оклеветаны. Он втирается в честь семейств. Для зажигания домов употребили гувернанток. Это подло, подло! Ай, что он делает! — крикнул он,
заметив вдруг на кровле пылавшего флигеля пожарного, под которым уже прогорела крыша и кругом вспыхивал огонь. — Стащить его, стащить, он провалится, он загорится, тушите его… Что он там делает?
— Нет, уж обойдитесь как-нибудь без прав; не завершайте низость вашего предположения глупостью. Вам сегодня не удается. Кстати, уж не боитесь ли вы и светского мнения и что вас за это «столько счастья» осудят? О, коли так, ради бога не тревожьте себя. Вы ни в чем тут не причина и никому не в ответе. Когда я отворяла вчера вашу дверь, вы даже не знали, кто это входит. Тут именно
одна моя фантазия, как вы сейчас выразились, и более ничего. Вы можете всем
смело и победоносно смотреть в глаза.
— Ну что ж, что знаете! Помилуйте, дождь, туман (вот, однако ж, обязанность священную натащил!)… Слушайте, Лизавета Николаевна,
одно из двух: или вы со мной на дрожках, тогда подождите и ни шагу вперед, потому что если еще шагов двадцать, то нас непременно
заметит Маврикий Николаевич.
Один из слушателей как-то
заметил ему, что он напрасно «представляется»; что он ел, пил, чуть не спал в доме Юлии Михайловны, а теперь первый же ее и чернит, и что это вовсе не так красиво, как он полагает.
— Как вы
смеете так стучать среди ночи? — грозно, но замирая от страху, крикнул Лямшин, по крайней мере минуты через две решившись отворить снова форточку и убедившись, наконец, что Шатов пришел
один.
— Потому что вся воля стала моя. Неужели никто на всей планете, кончив бога и уверовав в своеволие, не осмелится заявить своеволие, в самом полном пункте? Это так, как бедный получил наследство и испугался и не
смеет подойти к мешку, почитая себя малосильным владеть. Я хочу заявить своеволие. Пусть
один, но сделаю.
В уме его вдруг промелькнуло
одно темное воспоминание: ему припомнилось, что вчера, когда он сбежал в кухню, чтоб наброситься на Федьку, то в углу, на полке, он как будто
заметил мельком большую красную коробку спичек.
Впрочем, я за вас спокоен, хотя и оставляю вас почти
одного с этими уродами: не беспокойтесь, не донесут, не
посмеют…
— Про
одну черноволосую знатную даму долго рассказывали-с, — покраснела ужасно Софья Матвеевна,
заметив, впрочем, белокурые волосы Варвары Петровны и совершенное несходство ее с «брюнеткой».
Замечу, что едва лишь Степан Трофимович потерял сознание (в то же утро), как Варвара Петровна немедленно опять устранила Софью Матвеевну, совсем вон из избы, и ухаживала за больным сама,
одна до конца; а только лишь он испустил дух, немедленно позвала ее.