Неточные совпадения
«
Ну, всё вздор! — решила Варвара Петровна, складывая и это письмо. — Коль до рассвета афинские вечера, так не сидит
же по двенадцати часов за книгами. Спьяну,
что ль, написал? Эта Дундасова как смеет мне посылать поклоны? Впрочем, пусть его погуляет…»
—
Ну, тут вы немного ошибаетесь; я в самом деле… был нездоров… — пробормотал Николай Всеволодович нахмурившись. — Ба! — вскричал он, — да неужели вы и в самом деле думаете,
что я способен бросаться на людей в полном рассудке? Да для
чего же бы это?
— Это всё оттого они так угрюмы сегодня, — ввернул вдруг Липутин, совсем уже выходя из комнаты и, так сказать, налету, — оттого,
что с капитаном Лебядкиным шум у них давеча вышел из-за сестрицы. Капитан Лебядкин ежедневно свою прекрасную сестрицу, помешанную, нагайкой стегает, настоящей казацкой-с, по утрам и по вечерам. Так Алексей Нилыч в том
же доме флигель даже заняли, чтобы не участвовать. Ну-с, до свиданья.
— Ах, простите, пожалуйста, я совсем не то слово сказала; вовсе не смешное, а так… (Она покраснела и сконфузилась.) Впрочем,
что же стыдиться того,
что вы прекрасный человек?
Ну, пора нам, Маврикий Николаевич! Степан Трофимович, через полчаса чтобы вы у нас были. Боже, сколько мы будем говорить! Теперь уж я ваш конфидент, и обо всем, обо всем,понимаете?
—
Ну да как
же? Мамаша, правда, сначала узнала через Алену Фроловну, мою няню; ей ваша Настасья прибежала сказать. Ведь вы говорили
же Настасье? Она говорит,
что вы ей сами говорили.
— А конфидента под рукой не случилось, а Настасья подвернулась, —
ну и довольно! А у той целый город кумушек!
Ну да полноте, ведь это всё равно;
ну пусть знают, даже лучше. Скорее
же приходите, мы обедаем рано… Да, забыла, — уселась она опять, — слушайте,
что такое Шатов?
— А вот
же вам в наказание и ничего не скажу дальше! А ведь как бы вам хотелось услышать? Уж одно то,
что этот дуралей теперь не простой капитан, а помещик нашей губернии, да еще довольно значительный, потому
что Николай Всеволодович ему всё свое поместье, бывшие свои двести душ на днях продали, и вот
же вам бог, не лгу! сейчас узнал, но зато из наивернейшего источника.
Ну, а теперь дощупывайтесь-ка сами; больше ничего не скажу; до свиданья-с!
—
Что вижу? Да
ну же, говорите что-нибудь!
— Знаешь
что, друг мой Прасковья Ивановна, ты, верно, опять что-нибудь вообразила себе, с тем вошла сюда. Ты всю жизнь одним воображением жила. Ты вот про пансион разозлилась; а помнишь, как ты приехала и весь класс уверила,
что за тебя гусар Шаблыкин посватался, и как madame Lefebure тебя тут
же изобличила во лжи. А ведь ты и не лгала, просто навоображала себе для утехи.
Ну, говори: с
чем ты теперь?
Что еще вообразила,
чем недовольна?
—
Ну и довольно; об этом мы после. Так ведь и знал,
что зашалишь.
Ну будь
же немного потрезвее, прошу тебя.
—
Ну верю, верю,
что любишь, убери свои руки. Ведь ты мешаешь другим… Ах, вот и Николай Всеволодович, да не шали
же, прошу тебя, наконец!
— Мама, мама, милая ма, вы не пугайтесь, если я в самом деле обе ноги сломаю; со мной это так может случиться, сами
же говорите,
что я каждый день скачу верхом сломя голову. Маврикий Николаевич, будете меня водить хромую? — захохотала она опять. — Если это случится, я никому не дам себя водить, кроме вас, смело рассчитывайте.
Ну, положим,
что я только одну ногу сломаю…
Ну будьте
же любезны, скажите,
что почтете за счастье.
— И вы это знаете сами. Я хитрил много раз… вы улыбнулись, очень рад улыбке, как предлогу для разъяснения; я ведь нарочно вызвал улыбку хвастливым словом «хитрил», для того чтобы вы тотчас
же и рассердились: как это я смел подумать,
что могу хитрить, а мне чтобы сейчас
же объясниться. Видите, видите, как я стал теперь откровенен! Ну-с, угодно вам выслушать?
— Во-первых, замечу вам,
что сам Кириллов сейчас только сказал мне,
что он счастлив и
что он прекрасен. Ваше предположение о том,
что всё это произошло в одно и то
же время, почти верно;
ну, и
что же из всего этого? Повторяю, я вас, ни того, ни другого, не обманывал.
—
Ну еще
же бы нет! Первым делом. То самое, в котором ты уведомлял,
что она тебя эксплуатирует, завидуя твоему таланту,
ну и там об «чужих грехах».
Ну, брат, кстати, какое, однако, у тебя самолюбие! Я так хохотал. Вообще твои письма прескучные; у тебя ужасный слог. Я их часто совсем не читал, а одно так и теперь валяется у меня нераспечатанным; я тебе завтра пришлю. Но это, это последнее твое письмо — это верх совершенства! Как я хохотал, как хохотал!
Ну, это всё, однако
же, к черту, а я вам пришел сказать одну серьезную вещь, и хорошо,
что вы этого трубочиста вашего выслали.
— Да говорю
же вам,
что их, очевидно, всего-на-всё пять человек,
ну, десять, почему я знаю?
— Да, вам
же первому и достанется, скажет,
что сами заслужили, коли вам так пишут. Знаем мы женскую логику.
Ну, прощайте. Я вам, может, даже дня через три этого сочинителя представлю. Главное, уговор!
— Блюм, ты поклялся меня замучить! Подумай, он лицо все-таки здесь заметное. Он был профессором, он человек известный, он раскричится, и тотчас
же пойдут насмешки по городу,
ну и всё манкируем… и подумай,
что будет с Юлией Михайловной!
—
Ну пусть нет, черт его и дери, вам-то какое дело и
чем это вас затруднит? Сами
же член Общества.
— Видите-с. А так как при самых благоприятных обстоятельствах раньше пятидесяти лет,
ну тридцати, такую резню не докончишь, потому
что ведь не бараны
же те-то, пожалуй, и не дадут себя резать, — то не лучше ли, собравши свой скарб, переселиться куда-нибудь за тихие моря на тихие острова и закрыть там свои глаза безмятежно? Поверьте-с, — постучал он значительно пальцем по столу, — вы только эмиграцию такою пропагандой вызовете, а более ничего-с!
«Есть, дескать, такие строки, которые до того выпеваются из сердца,
что и сказать нельзя, так
что этакую святыню никак нельзя нести в публику» (
ну так зачем
же понес?); «но так как его упросили, то он и понес, и так как, сверх того, он кладет перо навеки и поклялся более ни за
что не писать, то уж так и быть, написал эту последнюю вещь; и так как он поклялся ни за
что и ничего никогда не читать в публике, то уж так и быть, прочтет эту последнюю статью публике» и т. д., и т. д. — всё в этом роде.
—
Ну,
чего плакать! Вам непременно надо сцену? На ком-нибудь злобу сорвать?
Ну и рвите на мне, только скорее, потому
что время идет, а надо решиться. Напортили чтением, скрасим балом. Вот и князь того
же мнения. Да-с, не будь князя,
чем бы у вас там кончилось?
—
Ну так
чего же вам: знали и оставили «мгновение» за собой. Какие
же тут счеты?
Ну, бьюсь
же об заклад, — вскричал он, почти захлебываясь от восторга, —
что вы всю ночь просидели в зале рядышком на стульях и о каком-нибудь высочайшем благородстве проспорили всё драгоценное время…
— А,
ну, черт… Лизавета Николаевна, — опикировался вдруг Петр Степанович, — я ведь, собственно, тут для вас
же… мне ведь
что… Я вам услужил вчера, когда вы сами того захотели, а сегодня…
Ну, вот отсюда видно Маврикия Николаевича, вон он сидит, нас не видит. Знаете, Лизавета Николаевна, читали вы «Полиньку Сакс»?
— Лизавета Николаевна, это уж такое малодушие! — бежал за нею Петр Степанович. — И к
чему вы не хотите, чтоб он вас видел? Напротив, посмотрите ему прямо и гордо в глаза… Если вы что-нибудь насчет того…девичьего… то ведь это такой предрассудок, такая отсталость… Да куда
же вы, куда
же вы? Эх, бежит! Воротимтесь уж лучше к Ставрогину, возьмем мои дрожки… Да куда
же вы? Там поле…
ну, упала!..
—
Ну довольно, а теперь, чтобы не забыть, — ужасно хладнокровно перескочил Петр Степанович, — этот листок вы должны будете собственноручно набрать и напечатать. Шатова типографию мы выроем, и ее завтра
же примете вы. В возможно скором времени вы наберете и оттиснете сколько можно более экземпляров, и затем всю зиму разбрасывать. Средства будут указаны. Надо как можно более экземпляров, потому
что у вас потребуют из других мест.
«“Ох, устала, ох, устала!” — припоминал он ее восклицания, ее слабый, надорванный голос. Господи! Бросить ее теперь, а у ней восемь гривен; протянула свой портмоне, старенький, крошечный! Приехала места искать —
ну что она понимает в местах,
что они понимают в России? Ведь это как блажные дети, всё у них собственные фантазии, ими
же созданные; и сердится, бедная, зачем не похожа Россия на их иностранные мечтаньица! О несчастные, о невинные!.. И однако, в самом деле здесь холодно…»
—
Ну разумеется, не терять
же вещи, — поднял к его лицу фонарь Петр Степанович. — Но ведь вчера все условились,
что взаправду принимать не надо. Пусть он укажет только вам точку, где у него тут зарыто; потом сами выроем. Я знаю,
что это где-то в десяти шагах от какого-то угла этого грота… Но черт возьми, как
же вы это забыли, Липутин? Условлено,
что вы встретите его один, а уже потом выйдем мы… Странно,
что вы спрашиваете, или вы только так?
—
Ну так знайте,
что Шатов считает этот донос своим гражданским подвигом, самым высшим своим убеждением, а доказательство, —
что сам
же он отчасти рискует пред правительством, хотя, конечно, ему много простят за донос. Этакой уже ни за
что не откажется. Никакое счастье не победит; через день опомнится, укоряя себя, пойдет и исполнит. К тому
же я не вижу никакого счастья в том,
что жена, после трех лет, пришла к нему родить ставрогинского ребенка.
— Значит, всё в порядке, и мы от нашего намерения не отступим, молодец! — улыбнулся он обидно-покровительственною улыбкой. —
Ну так
что ж, — прибавил он со скверною шутливостью, — если и опоздал, не вам жаловаться: вам
же три часа подарил.
Ну что ж делать, если на этом был тогда
же основан, с вашего
же согласия и предложения (заметьте это себе: предложения!), некоторый план здешних действий, которого теперь изменить уже никак нельзя.
—
Ну, вот она вам. Не съела
же я ее. Вы думали,
что я ее так и съела.
— Черноволосую?
Что же именно?
Ну говори!