Неточные совпадения
Одна странная
мысль вдруг осенила Степана Трофимовича: «Не рассчитывает ли неутешная вдова
на него и не ждет ли, в конце траурного года, предложения с его стороны?»
Мысль циническая; но ведь возвышенность организации даже иногда способствует наклонности к циническим
мыслям, уже по одной только многосторонности развития.
Так как она никогда ни разу потом не намекала ему
на происшедшее и всё пошло как ни в чем не бывало, то он всю жизнь наклонен был к
мысли, что всё это была одна галлюцинация пред болезнию, тем более что в ту же ночь он и вправду заболел
на целых две недели, что, кстати, прекратило и свидания в беседке.
— За умнейшего и за рассудительнейшего, а только вид такой подал, будто верю про то, что вы не в рассудке… Да и сами вы о моих
мыслях немедленно тогда догадались и мне, чрез Агафью, патент
на остроумие выслали.
В голове его мелькнула одна удивительно красивая
мысль: когда приедет Петруша, вдруг благородно выложить
на стол самый высший maximum цены, то есть даже пятнадцать тысяч, без малейшего намека
на высылавшиеся до сих пор суммы, и крепко-крепко, со слезами, прижать к груди се cher fils, [этого дорогого сына (фр.).] чем и покончить все счеты.
Человек этот слишком круто изменил,
на мой взгляд, свои прежние, может быть слишком молодые, но все-таки правильные
мысли.
— Должно быть, имел большое влияние
на ваш образ
мыслей.
А между тем, если бы совокупить все эти факты за целый год в одну книгу, по известному плану и по известной
мысли, с оглавлениями, указаниями, с разрядом по месяцам и числам, то такая совокупность в одно целое могла бы обрисовать всю характеристику русской жизни за весь год, несмотря даже
на то, что фактов публикуется чрезвычайно малая доля в сравнении со всем случившимся.
— Люди из бумажки; от лакейства
мысли всё это, — спокойно заметил Шатов, присев в углу
на стуле и упершись обеими ладонями в колени.
Его
мысли спокойны, несмотря
на торопливый вид, отчетливы и окончательны, — и это особенно выдается.
Мы со Степаном Трофимовичем, не без страха за смелость предположения, но обоюдно ободряя друг друга, остановились наконец
на одной
мысли: мы решили, что виновником разошедшихся слухов мог быть один только Петр Степанович, хотя сам он некоторое время спустя, в разговоре с отцом, уверял, что застал уже историю во всех устах, преимущественно в клубе, и совершенно известною до мельчайших подробностей губернаторше и ее супругу.
— Я, конечно, понимаю застрелиться, — начал опять, несколько нахмурившись, Николай Всеволодович, после долгого, трехминутного задумчивого молчания, — я иногда сам представлял, и тут всегда какая-то новая
мысль: если бы сделать злодейство или, главное, стыд, то есть позор, только очень подлый и… смешной, так что запомнят люди
на тысячу лет и плевать будут тысячу лет, и вдруг
мысль: «Один удар в висок, и ничего не будет». Какое дело тогда до людей и что они будут плевать тысячу лет, не так ли?
— Положим, вы жили
на луне, — перебил Ставрогин, не слушая и продолжая свою
мысль, — вы там, положим, сделали все эти смешные пакости… Вы знаете наверно отсюда, что там будут смеяться и плевать
на ваше имя тысячу лет, вечно, во всю луну. Но теперь вы здесь и смотрите
на луну отсюда: какое вам дело здесь до всего того, что вы там наделали и что тамошние будут плевать
на вас тысячу лет, не правда ли?
— Если б я веровал, то, без сомнения, повторил бы это и теперь; я не лгал, говоря как верующий, — очень серьезно произнес Николай Всеволодович. — Но уверяю вас, что
на меня производит слишком неприятное впечатление это повторение прошлых
мыслей моих. Не можете ли вы перестать?
Но он уже лепетал машинально; он слишком был подавлен известиями и сбился с последнего толку. И, однако же, почти тотчас же, как вышел
на крыльцо и распустил над собой зонтик, стала наклевываться в легкомысленной и плутоватой голове его опять всегдашняя успокоительная
мысль, что с ним хитрят и ему лгут, а коли так, то не ему бояться, а его боятся.
— Я совершенно присоединяюсь к словам господина Кириллова… эта
мысль, что нельзя мириться
на барьере, есть предрассудок, годный для французов… Да я и не понимаю обиды, воля ваша, я давно хотел сказать… потому что ведь предлагаются всякие извинения, не так ли?
Мысль о ней лежала
на ее сердце камнем, кошмаром, мучила ее странными привидениями и гаданиями, и всё это совместно и одновременно с мечтами о дочерях графа К. Но об этом еще речь впереди.
Вы подаете мне
мысль: он может быть полезен
на нашем литературном чтении.
Тотчас же явилась
мысль посмотреть
на самоубийцу.
Но так как фабричным приходилось в самом деле туго, — а полиция, к которой они обращались, не хотела войти в их обиду, — то что же естественнее было их
мысли идти скопом к «самому генералу», если можно, то даже с бумагой
на голове, выстроиться чинно перед его крыльцом и, только что он покажется, броситься всем
на колени и возопить как бы к самому провидению?
— И в продолжение двадцати лет составляли рассадник всего, что теперь накопилось… все плоды… Кажется, я вас сейчас видел
на площади. Бойтесь, однако, милостивый государь, бойтесь; ваше направление
мыслей известно. Будьте уверены, что я имею в виду. Я, милостивый государь, лекций ваших не могу допустить, не могу-с. С такими просьбами обращайтесь не ко мне.
Одним словом, кладет перо
на всю жизнь, и это грациозное «Merci» обращено к публике в благодарность за тот постоянный восторг, которым она сопровождала столько лет его постоянное служение честной русской
мысли.
—
Мысль великая, но исповедующие не всегда великаны, et brisons-là, mon cher, [и
на этом кончим, мой милый (фр.).] — заключил Степан Трофимович, обращаясь к сыну и красиво приподымаясь с места.
Она тут же положила, что если первая
мысль неосуществима, то немедленно и всецело броситься в обратную крайность, то есть осуществить колоссальный сбор
на зависть всем губерниям.
Были и еще пожертвования, хотя и не столь крупные, так что даже приходила
мысль сбавить первоначальную цену билета с трех рублей
на два.
Насчет замечания вашего о моей непрактичности напомню вам одну мою давнишнюю
мысль: что у нас в России целая бездна людей тем и занимаются, что всего яростнее и с особенным надоеданием, как мухи летом, нападают
на чужую непрактичность, обвиняя в ней всех и каждого, кроме только себя.
Но, несмотря
на свою дубину, он никак не мог снести пристально устремленных
на него очков «честной русской
мысли» и старался глядеть по сторонам, а когда делал pas de deux, [па де дё (фр.).] то изгибался, вертелся и не знал, куда деваться, — до того, вероятно, мучила его совесть…
Вдруг раздался громкий смех над одною проделкой в кадрили: издатель «грозного непетербургского издания», танцевавший с дубиной в руках, почувствовав окончательно, что не может вынести
на себе очков «честной русской
мысли», и не зная, куда от нее деваться, вдруг, в последней фигуре, пошел навстречу очкам вверх ногами, что, кстати, и должно было обозначать постоянное извращение вверх ногами здравого смысла в «грозном непетербургском издании».
— Я вам должна признаться, у меня тогда, еще с самой Швейцарии, укрепилась
мысль, что у вас что-то есть
на душе ужасное, грязное и кровавое, и… и в то же время такое, что ставит вас в ужасно смешном виде. Берегитесь мне открывать, если правда: я вас засмею. Я буду хохотать над вами всю вашу жизнь… Ай, вы опять бледнеете? Не буду, не буду, я сейчас уйду, — вскочила она со стула с брезгливым и презрительным движением.
— Нимало; эта каналья ничего не сумела устроить как следует. Но я рад по крайней мере, что вы так спокойны… потому что хоть вы и ничем тут не виноваты, ни даже
мыслью, но ведь все-таки. И притом согласитесь, что всё это отлично обертывает ваши дела: вы вдруг свободный вдовец и можете сию минуту жениться
на прекрасной девице с огромными деньгами, которая, вдобавок, уже в ваших руках. Вот что может сделать простое, грубое совпадение обстоятельств — а?
В уме Липутина пронеслось, как молния: «Повернусь и пойду назад: если теперь не повернусь, никогда не пойду назад». Так думал он ровно десять шагов, но
на одиннадцатом одна новая и отчаянная
мысль загорелась в его уме: он не повернулся и не пошел назад.
У него давно уже был припасен паспорт
на чужое имя. Дико даже подумать, что этот аккуратный человечек, мелкий тиран семьи, во всяком случае чиновник (хотя и фурьерист) и, наконец, прежде всего капиталист и процентщик, — давным-давно уже возымел про себя фантастическую
мысль припасти
на всякий случай этот паспорт, чтобы с помощью его улизнуть за границу, если…допускал же он возможность этого если! хотя, конечно, он и сам никогда не мог формулировать, что именно могло бы обозначать это если…
Таким образом, инстинктивно и машинально, с целым вихрем
мыслей в голове, возился он над саком и — вдруг остановился, бросил всё и с глубоким стоном протянулся
на диване.
— Было двое, и вдруг третий человек, новый дух, цельный, законченный, как не бывает от рук человеческих; новая
мысль и новая любовь, даже страшно… И нет ничего выше
на свете!
Виргинский воротился домой удрученный и сильно встревоженный; тяжело ему было и то, что он должен был скрывать от семейства; он всё привык открывать жене, и если б не загорелась в воспаленном мозгу его в ту минуту одна новая
мысль, некоторый новый, примиряющий план дальнейших действий, то, может быть, он слег бы в постель, как и Лямшин. Но новая
мысль его подкрепила, и, мало того, он даже с нетерпением стал ожидать срока и даже ранее, чем надо, двинулся
на сборное место.
Кириллов трясся как в лихорадке. Это объявление и какая-то особенная внезапная
мысль о нем, казалось, вдруг поглотила его всего, как будто какой-то исход, куда стремительно ударился, хоть
на минутку, измученный дух его...
Вдруг ему почудилось, что подбородок Кириллова шевельнулся и
на губах как бы скользнула насмешливая улыбка — точно тот угадал его
мысль.
Конечно, нечто отчаянное в его
мыслях, вероятно, смягчило для него
на первый раз всю силу того страшного ощущения внезапного одиночества, в котором он вдруг очутился, едва лишь оставил Stasie [Настасью (фр.).] и свое двадцатилетнее нагретое место.
Мужик остановил, и Степана Трофимовича общими усилиями втащили и усадили в телегу, рядом с бабой,
на мешок. Вихрь
мыслей не покидал его. Порой он сам ощущал про себя, что как-то ужасно рассеян и думает совсем не о том, о чем надо, и дивился тому. Это сознание в болезненной слабости ума мгновениями становилось ему очень тяжело и даже обидно.
Нашли пешком
на дороге, говорит, что учитель, одет как бы иностранец, а умом словно малый ребенок, отвечает несуразно, точно бы убежал от кого, и деньги имеет!» Начиналась было
мысль возвестить по начальству — «так как при всем том в городе не совсем спокойно».
И
на большой дороге есть высшая
мысль! вот — вот что я хотел сказать — про
мысль, вот теперь и вспомнил, а то я всё не попадал.
Но великая
мысль и великая воля осенят ее свыше, как и того безумного бесноватого, и выйдут все эти бесы, вся нечистота, вся эта мерзость, загноившаяся
на поверхности… и сами будут проситься войти в свиней.
Трудно представить, до каких заключений и до какого безначалия
мысли дошло бы наконец наше перепуганное до паники общество, если бы вдруг не объяснилось всё разом,
на другой же день, благодаря Лямшину.
На вопрос: для чего было сделано столько убийств, скандалов и мерзостей? — он с горячею торопливостью ответил, что «для систематического потрясения основ, для систематического разложения общества и всех начал; для того, чтобы всех обескуражить и изо всего сделать кашу и расшатавшееся таким образом общество, болезненное и раскисшее, циническое и неверующее, но с бесконечною жаждой какой-нибудь руководящей
мысли и самосохранения, — вдруг взять в свои руки, подняв знамя бунта и опираясь
на целую сеть пятерок, тем временем действовавших, вербовавших и изыскивавших практически все приемы и все слабые места, за которые можно ухватиться».
Заключил он, что здесь, в нашем городе, устроена была Петром Степановичем лишь первая проба такого систематического беспорядка, так сказать программа дальнейших действий, и даже для всех пятерок, — и что это уже собственно его (Лямшина)
мысль, его догадка и «чтобы непременно попомнили и чтобы всё это поставили
на вид, до какой степени он откровенно и благонравно разъясняет дело и, стало быть, очень может пригодиться даже и впредь для услуг начальства».