Неточные совпадения
Потом — впрочем, уже после потери кафедры — он успел напечатать (
так сказать, в виде отместки и чтоб указать,
кого они потеряли) в ежемесячном и прогрессивном журнале, переводившем из Диккенса и проповедовавшем Жорж Занда, начало одного глубочайшего исследования — кажется, о причинах необычайного нравственного благородства каких-то рыцарей в какую-то эпоху или что-то в этом роде.
А
так как мы никогда не будем трудиться, то и мнение иметь за нас будут те,
кто вместо нас до сих пор работал, то есть всё та же Европа, все те же немцы — двухсотлетние учителя наши.
До последнего случая он ни разу ни с
кем не поссорился и никого не оскорбил, а уж вежлив был
так, как кавалер с модной картинки, если бы только тот мог заговорить.
Бедный Степан Трофимович сидел один и ничего не предчувствовал. В грустном раздумье давно уже поглядывал он в окно, не подойдет ли
кто из знакомых. Но никто не хотел подходить. На дворе моросило, становилось холодно; надо было протопить печку; он вздохнул. Вдруг страшное видение предстало его очам: Варвара Петровна в
такую погоду и в
такой неурочный час к нему! И пешком! Он до того был поражен, что забыл переменить костюм и принял ее как был, в своей всегдашней розовой ватной фуфайке.
Когда я, в тот же вечер, передал Степану Трофимовичу о встрече утром с Липутиным и о нашем разговоре, — тот, к удивлению моему, чрезвычайно взволновался и задал мне дикий вопрос: «Знает Липутин или нет?» Я стал ему доказывать, что возможности не было узнать
так скоро, да и не от
кого; но Степан Трофимович стоял на своем.
Проклятие на эту минуту: я, кажется, оробел и смотрел подобострастно! Он мигом всё это заметил и, конечно, тотчас же всё узнал, то есть узнал, что мне уже известно,
кто он
такой, что я его читал и благоговел пред ним с самого детства, что я теперь оробел и смотрю подобострастно. Он улыбнулся, кивнул еще раз головой и пошел прямо, как я указал ему. Не знаю, для чего я поворотил за ним назад; не знаю, для чего я пробежал подле него десять шагов. Он вдруг опять остановился.
— Это подло, и тут весь обман! — глаза его засверкали. — Жизнь есть боль, жизнь есть страх, и человек несчастен. Теперь всё боль и страх. Теперь человек жизнь любит, потому что боль и страх любит. И
так сделали. Жизнь дается теперь за боль и страх, и тут весь обман. Теперь человек еще не тот человек. Будет новый человек, счастливый и гордый.
Кому будет всё равно, жить или не жить, тот будет новый человек.
Кто победит боль и страх, тот сам бог будет. А тот бог не будет.
Женщина обманет само всевидящее око. Le bon Dieu, [Господь бог (фр.).] создавая женщину, уж конечно, знал, чему подвергался, но я уверен, что она сама помешала ему и сама заставила себя создать в
таком виде и… с
такими атрибутами; иначе
кто же захотел наживать себе
такие хлопоты даром?
—
Так и есть! — воскликнул он добродушно и шутливо. — Вижу, что вам уже всё известно. А я, как вышел отсюда, и задумался в карете: «По крайней мере надо было хоть анекдот рассказать, а то
кто же
так уходит?» Но как вспомнил, что у вас остается Петр Степанович, то и забота соскочила.
Если бы
кто ударил его по щеке, то, как мне кажется, он бы и на дуэль не вызвал, а тут же, тотчас же убил бы обидчика; он именно был из
таких, и убил бы с полным сознанием, а вовсе не вне себя.
Но удивительно нам было то: через
кого это всё могло
так скоро и точно выйти наружу?
—
Так и знал, что не вы.
Кто ж бы мог, кроме вас? Интересно.
— Н-нет, не Липутин, — пробормотал, нахмурясь, Петр Степанович, — это я знаю,
кто. Тут похоже на Шатова… Впрочем, вздор, оставим это! Это, впрочем, ужасно важно… Кстати, я всё ждал, что ваша матушка
так вдруг и брякнет мне главный вопрос… Ах да, все дни сначала она была страшно угрюма, а вдруг сегодня приезжаю — вся
так и сияет. Это что же?
— Если б я и был шпион, то
кому доносить? — злобно проговорил он, не отвечая прямо. — Нет, оставьте меня, к черту меня! — вскричал он, вдруг схватываясь за первоначальную, слишком потрясшую его мысль, по всем признакам несравненно сильнее, чем известие о собственной опасности. — Вы, вы, Ставрогин, как могли вы затереть себя в
такую бесстыдную, бездарную лакейскую нелепость! Вы член их общества! Это ли подвиг Николая Ставрогина! — вскричал он чуть не в отчаянии.
— Многого я вовсе не знал, — сказал он, — разумеется, с вами всё могло случиться… Слушайте, — сказал он, подумав, — если хотите, скажите им, ну, там
кому знаете, что Липутин соврал и что вы только меня попугать доносом собирались, полагая, что я тоже скомпрометирован, и чтобы с меня
таким образом больше денег взыскать… Понимаете?
—
Кто, я? нет, — простодушно усмехнулась она. — Совсем-таки нет. Посмотрела я на вас всех тогда: все-то вы сердитесь, все-то вы перессорились; сойдутся и посмеяться по душе не умеют. Столько богатства и
так мало веселья — гнусно мне это всё. Мне, впрочем, теперь никого не жалко, кроме себя самой.
— Я согласен, что основная идея автора верна, — говорил он мне в лихорадке, — но ведь тем ужаснее! Та же наша идея, именно наша; мы, мы первые насадили ее, возрастили, приготовили, — да и что бы они могли сказать сами нового, после нас! Но, боже, как всё это выражено, искажено, исковеркано! — восклицал он, стуча пальцами по книге. — К
таким ли выводам мы устремлялись?
Кто может узнать тут первоначальную мысль?
— Я потребую! — вскипел фон Лембке и вскочил даже с места.
Кто он, чтобы
так его опасаться, и
кто я, чтобы не сметь ничего сделать?
— Ну,
кому надо! Да чего вы
так испугались, ведь у вас, Юлия Михайловна говорила, заготовляется всегда по нескольку списков, один за границей у нотариуса, другой в Петербурге, третий в Москве, потом в банк, что ли, отсылаете.
— Да ведь
кто держит в уме
такие вопросы, тот их не выговаривает.
— Давайте, конечно,
кто ж про это гостей спрашивает? Да дайте и сливок, у вас всегда
такую мерзость дают вместо чаю; а еще в доме именинник.
— Господа, коли
так, — начал выбранный Виргинский, — то я предлагаю давешнее первоначальное мое предложение: если бы
кто пожелал начать о чем-нибудь более идущем к делу или имеет что заявить, то пусть приступит, не теряя времени.
Вас заботит,
кто я
такой?
Я вам скажу сейчас,
кто я
такой, к тому и веду.
— Я вас одобряю, — сказал я нарочно как можно спокойнее, хотя очень за него боялся, — право, это лучше, чем сидеть в
такой тоске, но я не одобряю вашего настроения; посмотрите, на
кого вы похожи и как вы пойдете туда. Il faut être digne et calme avec Lembke. [С Лембке нужно держать себя достойно и спокойно (фр.).] Действительно, вы можете теперь броситься и кого-нибудь там укусить.
Это был тоже какой-то вроде профессора (я и теперь не знаю в точности,
кто он
такой), удалившийся добровольно из какого-то заведения после какой-то студенческой истории и заехавший зачем-то в наш город всего только несколько дней назад.
Разумеется, кончилось не
так ладно; но то худо, что с него-то и началось. Давно уже началось шарканье, сморканье, кашель и всё то, что бывает, когда на литературном чтении литератор,
кто бы он ни был, держит публику более двадцати минут. Но гениальный писатель ничего этого не замечал. Он продолжал сюсюкать и мямлить, знать не зная публики,
так что все стали приходить в недоумение. Как вдруг в задних рядах послышался одинокий, но громкий голос...
— Непременно, сзади сидел, спрятался, всю машинку двигал! Да ведь если б я участвовал в заговоре, — вы хоть это поймите! —
так не кончилось бы одним Липутиным! Стало быть, я, по-вашему, сговорился и с папенькой, чтоб он нарочно
такой скандал произвел? Ну-с,
кто виноват, что папашу допустили читать?
Кто вас вчера останавливал, еще вчера, вчера?
— То есть
кто заговорил первый? Почем я знаю. А
так, говорят. Масса говорит. Вчера особенно говорили. Все как-то уж очень серьезны, хоть ничего не разберешь. Конечно,
кто поумнее и покомпетентнее — не говорят, но и из тех иные прислушиваются.
— Что
такое?
Кого сводила?
И почему наверно знаете, что поехала в Скворешники?» — он ответил, что случился тут потому, что проходил мимо, а увидав Лизу, даже подбежал к карете (и все-таки не разглядел,
кто в карете, при его-то любопытстве!), а что Маврикий Николаевич не только не пустился в погоню, но даже не попробовал остановить Лизу, даже своею рукой придержал кричавшую во весь голос предводительшу: «Она к Ставрогину, она к Ставрогину!» Тут я вдруг вышел из терпения и в бешенстве закричал Петру Степановичу...
— Нет, уж обойдитесь как-нибудь без прав; не завершайте низость вашего предположения глупостью. Вам сегодня не удается. Кстати, уж не боитесь ли вы и светского мнения и что вас за это «столько счастья» осудят? О, коли
так, ради бога не тревожьте себя. Вы ни в чем тут не причина и никому не в ответе. Когда я отворяла вчера вашу дверь, вы даже не знали,
кто это входит. Тут именно одна моя фантазия, как вы сейчас выразились, и более ничего. Вы можете всем смело и победоносно смотреть в глаза.
Кто знает, может, он и имел какие-нибудь данные
так полагать.
Кто не поверит, что
такие фантастические вещи случаются в нашей обыденной действительности и теперь, тот пусть справится с биографией всех русских настоящих эмигрантов за границей.
Она не ответила и в бессилии закрыла глаза. Бледное ее лицо стало точно у мертвой. Она заснула почти мгновенно. Шатов посмотрел кругом, поправил свечу, посмотрел еще раз в беспокойстве на ее лицо, крепко сжал пред собой руки и на цыпочках вышел из комнаты в сени. На верху лестницы он уперся лицом в угол и простоял
так минут десять, безмолвно и недвижимо. Простоял бы и дольше, но вдруг внизу послышались тихие, осторожные шаги. Кто-то подымался вверх. Шатов вспомнил, что забыл запереть калитку.
— Ну
так и говорите яснее, а то: он,а
кто он — неизвестно. Грамматики не знаете.
— И вы можете питать
такие подлые убеждения… Я знаю, на что вы намекаете… Стойте, стойте, ради бога, не стучите! Помилуйте, у
кого деньги ночью? Ну зачем вам деньги, если вы не пьяны?
— За что же вы
так ругаетесь? Подождите, надобно засветить; вы вот стекло выбили…
Кто по ночам
так ругается? Вот! — протянул он из окна бумажку.
Нашли пешком на дороге, говорит, что учитель, одет как бы иностранец, а умом словно малый ребенок, отвечает несуразно, точно бы убежал от
кого, и деньги имеет!» Начиналась было мысль возвестить по начальству — «
так как при всем том в городе не совсем спокойно».
Причиною
такого положения вещей являлась в дальнейшем рассказе уже блондинка (если не Дарья Павловна, то я уж и не знаю,
кого тут подразумевал Степан Трофимович).
— Однако, Степан Трофимович, как же нам все-таки быть-с? Не дать ли знать
кому из ваших знакомых али, может, родных?