Неточные совпадения
Но деятельность Степана Трофимовича окончилась почти в
ту же минуту,
как и началась, — так сказать, от «вихря сошедшихся обстоятельств».
Как нарочно, в
то же самое время в Москве схвачена была и поэма Степана Трофимовича, написанная им еще лет шесть до сего, в Берлине, в самой первой его молодости, и ходившая по рукам, в списках, между двумя любителями и у одного студента.
Вдруг, и почти тогда же,
как я предлагал напечатать здесь, — печатают нашу поэму там,
то есть за границей, в одном из революционных сборников, и совершенно без ведома Степана Трофимовича.
Он не только ко мне прибегал, но неоднократно описывал всё это ей самой в красноречивейших письмах и признавался ей, за своею полною подписью, что не далее
как, например, вчера он рассказывал постороннему лицу, что она держит его из тщеславия, завидует его учености и талантам; ненавидит его и боится только выказать свою ненависть явно, в страхе, чтоб он не ушел от нее и
тем не повредил ее литературной репутации; что вследствие этого он себя презирает и решился погибнуть насильственною смертью, а от нее ждет последнего слова, которое всё решит, и пр., и пр., всё в этом роде.
С
каким, должно быть, ядом она смотрела на него в
те минуты, а он ничего-то не примечал!
Это было в пятьдесят пятом году, весной, в мае месяце, именно после
того как в Скворешниках получилось известие о кончине генерал-лейтенанта Ставрогина, старца легкомысленного, скончавшегося от расстройства в желудке, по дороге в Крым, куда он спешил по назначению в действующую армию.
Когда Степан Трофимович, уже десять лет спустя, передавал мне эту грустную повесть шепотом, заперев сначала двери,
то клялся мне, что он до
того остолбенел тогда на месте, что не слышал и не видел,
как Варвара Петровна исчезла.
Так
как она никогда ни разу потом не намекала ему на происшедшее и всё пошло
как ни в чем не бывало,
то он всю жизнь наклонен был к мысли, что всё это была одна галлюцинация пред болезнию,
тем более что в
ту же ночь он и вправду заболел на целых две недели, что, кстати, прекратило и свидания в беседке.
Но, несмотря на мечту о галлюцинации, он каждый день, всю свою жизнь,
как бы ждал продолжения и, так сказать, развязки этого события. Он не верил, что оно так и кончилось! А если так,
то странно же он должен был иногда поглядывать на своего друга.
Они были тщеславны до невозможности, но совершенно открыто,
как бы
тем исполняя обязанность.
Замечу от себя, что действительно у многих особ в генеральских чинах есть привычка смешно говорить: «Я служил государю моему…»,
то есть точно у них не
тот же государь,
как и у нас, простых государевых подданных, а особенный, ихний.
Никогда она не имела столько значения и влияния,
как в последние семь лет, в нашем губернском обществе,
то есть вплоть до назначения к нам нашего теперешнего губернатора.
Липутин очень укорял его потом за
то, что он не отвергнул тогда с презрением эти сто рублей,
как от бывшей его деспотки помещицы, и не только принял, а еще благодарить потащился.
— Все вы из «недосиженных», — шутливо замечал он Виргинскому, — все подобные вам, хотя в вас, Виргинский, я и не замечал
той огра-ни-чен-ности,
какую встречал в Петербурге chez ces séminaristes, [у этих семинаристов (фр.).] но все-таки вы «недосиженные». Шатову очень хотелось бы высидеться, но и он недосиженный.
Гигант до
того струсил, что даже не защищался и всё время,
как его таскали, почти не прерывал молчания; но после таски обиделся со всем пылом благородного человека.
Степану Трофимовичу,
как и всякому остроумному человеку, необходим был слушатель, и, кроме
того, необходимо было сознание о
том, что он исполняет высший долг пропаганды идей.
Замечу, что у нас многие полагали, что в день манифеста будет нечто необычайное, в
том роде,
как предсказывал Липутин, и всё ведь так называемые знатоки народа и государства.
— Друзья мои, — учил он нас, — наша национальность, если и в самом деле «зародилась»,
как они там теперь уверяют в газетах, —
то сидит еще в школе, в немецкой какой-нибудь петершуле, за немецкою книжкой и твердит свой вечный немецкий урок, а немец-учитель ставит ее на колени, когда понадобится.
За учителя-немца хвалю; но вероятнее всего, что ничего не случилось и ничего такого не зародилось, а идет всё
как прежде шло,
то есть под покровительством божиим.
А так
как мы никогда не будем трудиться,
то и мнение иметь за нас будут
те, кто вместо нас до сих пор работал,
то есть всё
та же Европа, все
те же немцы — двухсотлетние учителя наши.
Насчет же поклонений, постов и всего прочего,
то не понимаю, кому
какое до меня дело?
Но, откинув смешное, и так
как я все-таки с сущностию дела согласен,
то скажу и укажу: вот были люди!
Он был не очень разговорчив, изящен без изысканности, удивительно скромен и в
то же время смел и самоуверен,
как у нас никто.
Поразило меня тоже его лицо: волосы его были что-то уж очень черны, светлые глаза его что-то уж очень спокойны и ясны, цвет лица что-то уж очень нежен и бел, румянец что-то уж слишком ярок и чист, зубы
как жемчужины, губы
как коралловые, — казалось бы, писаный красавец, а в
то же время
как будто и отвратителен.
Наш принц вдруг, ни с
того ни с сего, сделал две-три невозможные дерзости разным лицам,
то есть главное именно в
том состояло, что дерзости эти совсем неслыханные, совершенно ни на что не похожие, совсем не такие,
какие в обыкновенном употреблении, совсем дрянные и мальчишнические, и черт знает для чего, совершенно без всякого повода.
До последнего случая он ни разу ни с кем не поссорился и никого не оскорбил, а уж вежлив был так,
как кавалер с модной картинки, если бы только
тот мог заговорить.
А в
тот же день, вечером,
как нарочно, подоспел и другой скандал, хотя и гораздо послабее и пообыкновеннее первого, но
тем не менее, благодаря всеобщему настроению, весьма усиливший городские вопли.
Но завтра же
как раз подоспело довольно забавное прибавление к этой, в сущности невинной, истории, говоря сравнительно, — прибавление, доставившее с
тех пор Липутину некоторый даже почет, которым он и сумел воспользоваться в полную свою выгоду.
— Сергей Васильич (
то есть Липутин), — бойко затараторила Агафья, — перво-наперво приказали вам очень кланяться и о здоровье спросить-с,
как после вчерашнего изволили почивать и
как изволите теперь себя чувствовать, после вчерашнего-c?
— Вот! да
как он мог узнать про
то, что я тебе скажу?
— Уж не знаю,
каким это манером узнали-с, а когда я вышла и уж весь проулок прошла, слышу, они меня догоняют без картуза-с: «Ты, говорят, Агафьюшка, если, по отчаянии, прикажут тебе: “Скажи, дескать, своему барину, что он умней во всем городе”, так ты им тотчас на
то не забудь: “Сами оченно хорошо про
то знаем-с и вам
того же самого желаем-с…”»
Алеша и полковник еще не успели ничего понять, да им и не видно было и до конца казалось, что
те шепчутся; а между
тем отчаянное лицо старика их тревожило. Они смотрели выпуча глаза друг на друга, не зная, броситься ли им на помощь,
как было условлено, или еще подождать. Nicolas заметил, может быть, это и притиснул ухо побольнее.
— Скажите, — спросил он его, —
каким образом вы могли заране угадать
то, что я скажу о вашем уме, и снабдить Агафью ответом?
О господине Ставрогине вся главная речь впереди; но теперь отмечу, ради курьеза, что из всех впечатлений его, за всё время, проведенное им в нашем городе, всего резче отпечаталась в его памяти невзрачная и чуть не подленькая фигурка губернского чиновничишка, ревнивца и семейного грубого деспота, скряги и процентщика, запиравшего остатки от обеда и огарки на ключ, и в
то же время яростного сектатора бог знает
какой будущей «социальной гармонии», упивавшегося по ночам восторгами пред фантастическими картинами будущей фаланстеры, в ближайшее осуществление которой в России и в нашей губернии он верил
как в свое собственное существование.
В письме своем Прасковья Ивановна, — с которою Варвара Петровна не видалась и не переписывалась лет уже восемь, — уведомляла ее, что Николай Всеволодович коротко сошелся с их домом и подружился с Лизой (единственною ее дочерью) и намерен сопровождать их летом в Швейцарию, в Vernex-Montreux, несмотря на
то что в семействе графа К… (весьма влиятельного в Петербурге лица), пребывающего теперь в Париже, принят
как родной сын, так что почти живет у графа.
— Вам, excellente amie, [добрейший друг (фр.).] без всякого сомнения известно, — говорил он, кокетничая и щегольски растягивая слова, — что такое значит русский администратор, говоря вообще, и что значит русский администратор внове,
то есть нововыпеченный, новопоставленный… Ces interminables mots russes!.. [Эти нескончаемые русские слова!.. (фр.)] Но вряд ли могли вы узнать практически, что такое значит административный восторг и
какая именно это штука?
Вместо
того чтобы благородно стоять свидетельством, продолжать собою пример, вы окружаете себя какою-то сволочью, вы приобрели какие-то невозможные привычки, вы одряхлели, вы не можете обойтись без вина и без карт, вы читаете одного только Поль де Кока и ничего не пишете, тогда
как все они там пишут; всё ваше время уходит на болтовню.
— Довольно, Степан Трофимович, дайте покой; измучилась. Успеем наговориться, особенно про дурное. Вы начинаете брызгаться, когда засмеетесь, это уже дряхлость какая-то! И
как странно вы теперь стали смеяться… Боже, сколько у вас накопилось дурных привычек! Кармазинов к вам не поедет! А тут и без
того всему рады… Вы всего себя теперь обнаружили. Ну довольно, довольно, устала! Можно же, наконец, пощадить человека!
Да, действительно, до сих пор, до самого этого дня, он в одном только оставался постоянно уверенным, несмотря на все «новые взгляды» и на все «перемены идей» Варвары Петровны, именно в
том, что он всё еще обворожителен для ее женского сердца,
то есть не только
как изгнанник или
как славный ученый, но и
как красивый мужчина.
Предчувствовал ли он в
тот вечер,
какое колоссальное испытание готовилось ему в таком близком будущем?
Эта раздражительная, но сентиментальная дама, тоже
как и Степан Трофимович, беспрерывно нуждалась в истинной дружбе, и главнейшая ее жалоба на дочь ее, Лизавету Николаевну, состояла именно в
том, что «дочь ей не друг».
Но из всех ее объяснений и излияний оказалось точным лишь одно
то, что действительно между Лизой и Nicolas произошла какая-то размолвка, но
какого рода была эта размолвка, — о
том Прасковья Ивановна, очевидно, не сумела составить себе определенного понятия.
Только Николай Всеволодович, вместо
того чтобы приревновать, напротив, сам с молодым человеком подружился, точно и не видит ничего, али
как будто ему всё равно.
Как хроникер, я ограничиваюсь лишь
тем, что представляю события в точном виде, точно так,
как они произошли, и не виноват, если они покажутся невероятными.
«В этой жизни не будет ошибок», — сказала Варвара Петровна, когда девочке было еще двенадцать лет, и так
как она имела свойство привязываться упрямо и страстно к каждой пленившей ее мечте, к каждому своему новому предначертанию, к каждой мысли своей, показавшейся ей светлою,
то тотчас же и решила воспитывать Дашу
как родную дочь.
Бедный Степан Трофимович сидел один и ничего не предчувствовал. В грустном раздумье давно уже поглядывал он в окно, не подойдет ли кто из знакомых. Но никто не хотел подходить. На дворе моросило, становилось холодно; надо было протопить печку; он вздохнул. Вдруг страшное видение предстало его очам: Варвара Петровна в такую погоду и в такой неурочный час к нему! И пешком! Он до
того был поражен, что забыл переменить костюм и принял ее
как был, в своей всегдашней розовой ватной фуфайке.
Сделка для молодого человека была выгодная: он получал с отца в год до тысячи рублей в виде дохода с имения, тогда
как оно при новых порядках не давало и пятисот (а может быть, и
того менее).
Мало
того, даже
как будто кто-то принимал в нем участие и покровительствовал ему.
Все письма его были коротенькие, сухие, состояли из одних лишь распоряжений, и так
как отец с сыном еще с самого Петербурга были, по-модному, на ты,
то и письма Петруши решительно имели вид
тех старинных предписаний прежних помещиков из столиц их дворовым людям, поставленным ими в управляющие их имений.
И, однако, все эти грубости и неопределенности, всё это было ничто в сравнении с главною его заботой. Эта забота мучила его чрезвычайно, неотступно; от нее он худел и падал духом. Это было нечто такое, чего он уже более всего стыдился и о чем никак не хотел заговорить даже со мной; напротив, при случае лгал и вилял предо мной,
как маленький мальчик; а между
тем сам же посылал за мною ежедневно, двух часов без меня пробыть не мог, нуждаясь во мне,
как в воде или в воздухе.