Неточные совпадения
Я только теперь, на днях, узнал, к величайшему моему удивлению, но зато уже в совершенной достоверности, что Степан Трофимович проживал между нами, в нашей губернии, не только не в ссылке,
как принято было у нас думать, но даже и под присмотром
никогда не находился.
На другой день она встретилась со своим другом
как ни в чем не бывало; о случившемся
никогда не поминала.
Так
как она
никогда ни разу потом не намекала ему на происшедшее и всё пошло
как ни в чем не бывало, то он всю жизнь наклонен был к мысли, что всё это была одна галлюцинация пред болезнию, тем более что в ту же ночь он и вправду заболел на целых две недели, что, кстати, прекратило и свидания в беседке.
Никогда она не имела столько значения и влияния,
как в последние семь лет, в нашем губернском обществе, то есть вплоть до назначения к нам нашего теперешнего губернатора.
Справиться с нею они
никогда не в силах, а уверуют страстно, и вот вся жизнь их проходит потом
как бы в последних корчах под свалившимся на них и наполовину совсем уже раздавившим их камнем.
Национальность, если хотите,
никогда и не являлась у нас иначе
как в виде клубной барской затеи, и вдобавок еще московской.
А так
как мы
никогда не будем трудиться, то и мнение иметь за нас будут те, кто вместо нас до сих пор работал, то есть всё та же Европа, все те же немцы — двухсотлетние учителя наши.
—
Никогда эти ваши люди не любили народа, не страдали за него и ничем для него не пожертвовали,
как бы ни воображали это сами, себе в утеху! — угрюмо проворчал он, потупившись и нетерпеливо повернувшись на стуле.
— Всё это глупо, Липутин, — проговорил наконец господин Кириллов с некоторым достоинством. — Если я нечаянно сказал вам несколько пунктов, а вы подхватили, то
как хотите. Но вы не имеете права, потому что я
никогда никому не говорю. Я презираю чтобы говорить… Если есть убеждения, то для меня ясно… а это вы глупо сделали. Я не рассуждаю об тех пунктах, где совсем кончено. Я терпеть не могу рассуждать. Я
никогда не хочу рассуждать…
— О, почему бы совсем не быть этому послезавтра, этому воскресенью! — воскликнул он вдруг, но уже в совершенном отчаянии, — почему бы не быть хоть одной этой неделе без воскресенья — si le miracle existe? [если чудеса бывают (фр.).] Ну что бы стоило провидению вычеркнуть из календаря хоть одно воскресенье, ну хоть для того, чтобы доказать атеисту свое могущество, et que tout soit dit! [и пусть всё будет кончено (фр.).] О,
как я любил ee! двадцать лет, все двадцать лет, и никогда-то она не понимала меня!
Никогда еще не было сказано на Руси более фальшивого слова,
как про эти незримые слезы! — вскричал он почти с яростью.
–…И еще недавно, недавно — о,
как я виновата пред Nicolas!.. Вы не поверите, они измучили меня со всех сторон, все, все, и враги, и людишки, и друзья; друзья, может быть, больше врагов. Когда мне прислали первое презренное анонимное письмо, Петр Степанович, то, вы не поверите этому, у меня недостало, наконец, презрения, в ответ на всю эту злость…
Никогда,
никогда не прощу себе моего малодушия!
— Боже, да ведь он хотел сказать каламбур! — почти в ужасе воскликнула Лиза. — Маврикий Николаевич, не смейте
никогда пускаться на этот путь! Но только до
какой же степени вы эгоист! Я убеждена, к чести вашей, что вы сами на себя теперь клевещете; напротив; вы с утра до ночи будете меня тогда уверять, что я стала без ноги интереснее! Одно непоправимо — вы безмерно высоки ростом, а без ноги я стану премаленькая,
как же вы меня поведете под руку, мы будем не пара!
Наконец, сегодня приходит это письмо,
какого, верно, никто
никогда не получал, с ругательствами и с выражениями: «ваша битая рожа».
— Одни и те же! Одни и те же с начала веков, и никаких других
никогда! — подхватил Кириллов с сверкающим взглядом,
как будто в этой идее заключалась чуть не победа.
Полунаука — это деспот,
каких еще не приходило до сих пор
никогда.
— Мечтаю о Питере, — перескочил поскорее Лебядкин,
как будто и не было
никогда стихов, — мечтаю о возрождении… Благодетель! Могу ли рассчитывать, что не откажете в средствах к поездке? Я
как солнца ожидал вас всю неделю.
Я, сударь, вам
как отцу али родному брату, потому Петр Степаныч
никогда того от меня не узнают и даже ни единая душа.
—
Никогда, ничем вы меня не можете погубить, и сами это знаете лучше всех, — быстро и с твердостью проговорила Дарья Павловна. — Если не к вам, то я пойду в сестры милосердия, в сиделки, ходить за больными, или в книгоноши, Евангелие продавать. Я так решила. Я не могу быть ничьею женой; я не могу жить и в таких домах,
как этот. Я не того хочу… Вы всё знаете.
— Нет, я
никогда не мог узнать, чего вы хотите; мне кажется, что вы интересуетесь мною,
как иные устарелые сиделки интересуются почему-либо одним каким-нибудь больным сравнительно пред прочими, или, еще лучше,
как иные богомольные старушонки, шатающиеся по похоронам, предпочитают иные трупики непригляднее пред другими. Что вы на меня так странно смотрите?
— Эк ведь в
какую глупость человек въедет! — даже удивился Петр Степанович. — Ну прощай, старина,
никогда не приду к тебе больше. Статью доставь раньше, не забудь, и постарайся, если можешь, без вздоров: факты, факты и факты, а главное, короче. Прощай.
— Я знаю только одно, именно, что всё это шалости.
Никогда вы не в состоянии исполнить ваших угроз, полных эгоизма. Никуда вы не пойдете, ни к
какому купцу, а преспокойно кончите у меня на руках, получая пенсион и собирая ваших ни на что не похожих друзей по вторникам. Прощайте, Степан Трофимович.
Во-первых, это город,
никогда не видавший никакой эпидемии, а так
как вы человек развитый, то, наверно, смерти боитесь; во-вторых, близко от русской границы, так что можно скорее получать из любезного отечества доходы; в-третьих, заключает в себе так называемые сокровища искусств, а вы человек эстетический, бывший учитель словесности, кажется; ну и наконец, заключает в себе свою собственную карманную Швейцарию — это уж для поэтических вдохновений, потому, наверно, стишки пописываете.
— Может, и брежу, может, и брежу! — подхватил тот скороговоркой, — но я выдумал первый шаг.
Никогда Шигалеву не выдумать первый шаг. Много Шигалевых! Но один, один только человек в России изобрел первый шаг и знает,
как его сделать. Этот человек я. Что вы глядите на меня? Мне вы, вы надобны, без вас я нуль. Без вас я муха, идея в стклянке, Колумб без Америки.
Как назло себе, Андрей Антонович всю жизнь отличался ясностью характера и ни на кого
никогда не кричал и не топал ногами; а с таковыми опаснее, если раз случится, что их санки почему-нибудь вдруг сорвутся с горы.
— А между тем я с этою раздражительною бабой
никогда и близок-то не был, — трясясь от злобы, всё тогда же вечером, продолжал мне жаловаться Степан Трофимович. — Мы были почти еще юношами, и уже тогда я начинал его ненавидеть… равно
как и он меня, разумеется…
Некоторые были поражены,
как дикие, великолепием залы предводительши, так
как ничего подобного
никогда не видывали, и, входя, на минуту затихали и осматривались разиня рот.
Никогда еще Лиза не была так ослепительно прелестна,
как в это утро и в таком пышном туалете.
«Есть, дескать, такие строки, которые до того выпеваются из сердца, что и сказать нельзя, так что этакую святыню никак нельзя нести в публику» (ну так зачем же понес?); «но так
как его упросили, то он и понес, и так
как, сверх того, он кладет перо навеки и поклялся более ни за что не писать, то уж так и быть, написал эту последнюю вещь; и так
как он поклялся ни за что и ничего
никогда не читать в публике, то уж так и быть, прочтет эту последнюю статью публике» и т. д., и т. д. — всё в этом роде.
При этом на небе непременно какой-то фиолетовый оттенок, которого, конечно, никто
никогда не примечал из смертных, то есть и все видели, но не умели приметить, а «вот, дескать, я поглядел и описываю вам, дуракам,
как самую обыкновенную вещь».
— Вы вовсе
никогда не видали Анк Марция, это всё слог, — раздался вдруг один раздраженный, даже
как бы наболевший голос.
Он всё налгал, что говорил нашимо доносе:
никогда он не видал этого доноса и не слыхал о нем, но был уверен в нем
как дважды два.
— Я думаю тоже, что и стишонки «Светлая личность», самые дряннейшие стишонки,
какие только могут быть, и
никогда не могли быть сочинены Герценом.
В уме Липутина пронеслось,
как молния: «Повернусь и пойду назад: если теперь не повернусь,
никогда не пойду назад». Так думал он ровно десять шагов, но на одиннадцатом одна новая и отчаянная мысль загорелась в его уме: он не повернулся и не пошел назад.
— Это ты
никогда не смеешь меня чтобы допрашивать. Господин Ставрогин
как есть в удивлении пред тобою стоит и ниже пожеланием своим участвовал, не только распоряжением
каким али деньгами. Ты меня дерзнул.
— Нет, я этого ничего не знаю и совсем не знаю, за что вы так рассердились, — незлобиво и почти простодушно ответил гость. — Я имею только передать вам нечто и за тем пришел, главное не желая терять времени. У вас станок, вам не принадлежащий и в котором вы обязаны отчетом,
как знаете сами. Мне велено потребовать от вас передать его завтра же, ровно в семь часов пополудни, Липутину. Кроме того, велено сообщить, что более от вас ничего
никогда не потребуется.
Marie лежала
как без чувств, но через минуту открыла глаза и странно, странно поглядела на Шатова: совсем какой-то новый был этот взгляд,
какой именно, он еще понять был не в силах, но
никогда прежде он не знал и не помнил у ней такого взгляда.
— Вас увидав, обрадовался, милостивы до меня бывали-с, — восторженно улыбался Анисим. — Да куда ж вы, сударь, так это собрались, кажись,
как бы одни-одинешеньки…
Никогда, кажись, не выезжали одни-с?
Особенно много было туманного для бедной попавшейся Софьи Матвеевны, когда история перешла чуть не в целую диссертацию о том,
как никто и
никогда не мог понять Степана Трофимовича и
как «гибнут у нас в России таланты».
Потом он клялся, что «не изменит»», что он к нейворотится (то есть к Варваре Петровне). «Мы будем подходить к ее крыльцу (то есть всё с Софьей Матвеевной) каждый день, когда она садится в карету для утренней прогулки, и будем тихонько смотреть… О, я хочу, чтоб она ударила меня в другую щеку; с наслаждением хочу! Я подставлю ей мою другую щеку comme dans votre livre! [
как в вашей книге (фр.).] Я теперь, теперь только понял, что значит подставить другую… “„ланиту”. Я
никогда не понимал прежде!»
— Да не оставлю же я вас, Степан Трофимович,
никогда не оставлю-с! — схватила она его руки и сжала в своих, поднося их к сердцу, со слезами на глазах смотря на него. («Жалко уж очень мне их стало в ту минуту», — передавала она.) Губы его задергались
как бы судорожно.