Неточные совпадения
В зале, куда вышел он принять на этот раз Николая Всеволодовича (в другие разы прогуливавшегося, на правах родственника, по всему дому невозбранно), воспитанный Алеша Телятников, чиновник, а вместе с тем
и домашний у губернатора человек, распечатывал в углу у стола пакеты; а в следующей комнате, у ближайшего к дверям залы окна, поместился один заезжий, толстый
и здоровый полковник, друг
и бывший сослуживец Ивана Осиповича,
и читал «Голос», разумеется не обращая
никакого внимания на то, что происходило в зале; даже
и сидел спиной.
Письмо было краткое
и обнаруживало ясно свою цель, хотя кроме вышеозначенных фактов
никаких выводов не заключало.
Но, однако, должен еще раз засвидетельствовать, что подозрений на Дашу у ней к утру
никаких не осталось, а по правде, никогда
и не начиналось; слишком она была в ней уверена.
—
Никакого тут деликатнейшего дела нет,
и даже это стыдно, а я не вам кричал, что «вздор», а Липутину, зачем он прибавляет. Извините меня, если на свое имя приняли. Я Шатова знаю, а жену его совсем не знаю… совсем не знаю!
— Я желал бы не говорить об этом, — отвечал Алексей Нилыч, вдруг подымая голову
и сверкая глазами, — я хочу оспорить ваше право, Липутин. Вы
никакого не имеете права на этот случай про меня. Я вовсе не говорил моего всего мнения. Я хоть
и знаком был в Петербурге, но это давно, а теперь хоть
и встретил, но мало очень знаю Николая Ставрогина. Прошу вас меня устранить
и…
и всё это похоже на сплетню.
И вот я тебе скажу, Шатушка: ничего-то нет в этих слезах дурного;
и хотя бы
и горя у тебя
никакого не было, всё равно слезы твои от одной радости побегут.
Но, во-первых, сам Николай Всеволодович не придает этому делу
никакого значения,
и, наконец, всё же есть случаи, в которых трудно человеку решиться на личное объяснение самому, а надо непременно, чтобы взялось за это третье лицо, которому легче высказать некоторые деликатные вещи.
Никаких рыцарских негодований в пользу оскорбленной невинности тут не было; вся операция произошла при общем смехе,
и смеялся всех больше Николай Всеволодович сам; когда же всё кончилось благополучно, то помирились
и стали пить пунш.
Великий писатель болезненно трепетал пред новейшею революционною молодежью
и, воображая, по незнанию дела, что в руках ее ключи русской будущности, унизительно к ним подлизывался, главное потому, что они не обращали на него
никакого внимания.
— Хорошо.
И кто размозжит голову за ребенка,
и то хорошо;
и кто не размозжит,
и то хорошо. Всё хорошо, всё. Всем тем хорошо, кто знает, что всё хорошо. Если б они знали, что им хорошо, то им было бы хорошо, но пока они не знают, что им хорошо, то им будет нехорошо. Вот вся мысль, вся, больше нет
никакой!
— То есть в каком же смысле? Тут нет
никаких затруднений; свидетели брака здесь. Всё это произошло тогда в Петербурге совершенно законным
и спокойным образом, а если не обнаруживалось до сих пор, то потому только, что двое единственных свидетелей брака, Кириллов
и Петр Верховенский,
и, наконец, сам Лебядкин (которого я имею удовольствие считать теперь моим родственником) дали тогда слово молчать.
— Чего, однако же, вы хотите? — возвысил наконец голос Николай Всеволодович. — Я полчаса просидел под вашим кнутом,
и по крайней мере вы бы могли отпустить меня вежливо… если в самом деле не имеете
никакой разумной цели поступать со мной таким образом.
— Они не то чтобы пообещали-с, а говорили на словах-с, что могу, пожалуй, вашей милости пригодиться, если полоса такая, примерно, выйдет, но в чем, собственно, того не объяснили, чтобы в точности, потому Петр Степанович меня, примером, в терпении казацком испытывают
и доверенности ко мне
никакой не питают.
— Вопроса вовсе нет
и сомнений вовсе нет
никаких, молчите лучше! — вскричала она тревожно, как бы отмахиваясь от вопроса.
— Нет, не прекрасно, потому что вы очень мямлите. Я вам не обязан
никаким отчетом,
и мыслей моих вы не можете понимать. Я хочу лишить себя жизни потому, что такая у меня мысль, потому что я не хочу страха смерти, потому… потому что вам нечего тут знать… Чего вы? Чай хотите пить? Холодный. Дайте я вам другой стакан принесу.
— Извините меня за предложенные вам вопросы, — начал вновь Ставрогин, — некоторые из них я не имел
никакого права вам предлагать, но на один из них я имею, кажется, полное право: скажите мне, какие данные заставили вас заключить о моих чувствах к Лизавете Николаевне? Я разумею о той степени этих чувств, уверенность в которой позволила вам прийти ко мне
и… рискнуть таким предложением.
Во-первых, это город, никогда не видавший
никакой эпидемии, а так как вы человек развитый, то, наверно, смерти боитесь; во-вторых, близко от русской границы, так что можно скорее получать из любезного отечества доходы; в-третьих, заключает в себе так называемые сокровища искусств, а вы человек эстетический, бывший учитель словесности, кажется; ну
и наконец, заключает в себе свою собственную карманную Швейцарию — это уж для поэтических вдохновений, потому, наверно, стишки пописываете.
Я слишком понимаю, что я, прибыв сюда
и собрав вас сам вместе, обязан вам объяснениями (опять неожиданное раскрытие), но я не могу дать
никаких, прежде чем не узнаю, какого образа мыслей вы держитесь.
Потом утверждали, что эти семьдесят были выборные от всех фабричных, которых было у Шпигулиных до девятисот, с тем чтоб идти к губернатору
и, за отсутствием хозяев, искать у него управы на хозяйского управляющего, который, закрывая фабрику
и отпуская рабочих, нагло обсчитал их всех, — факт, не подверженный теперь
никакому сомнению.
Другие до сих пор у нас отвергают выбор, утверждая, что семидесяти человек слишком было бы много для выборных, а что просто эта толпа состояла из наиболее обиженных
и приходили они просить лишь сами за себя, так что общего фабричного «бунта», о котором потом так прогремели, совсем
никакого не было.
Оказывается теперь, что
никакой такой богаделенки Тарапыгиной совсем у нас
и не было!
Мало того, Степана Трофимовича тотчас же властно конфисковала
и увела в гостиную, — точно
и не было у него
никаких объяснений с Лембке, да
и не стоило их продолжать, если б
и были.
Немец громко
и отрывисто захохотал, точно заржал, очевидно полагая, что Степан Трофимович сказал что-то ужасно смешное. Тот с выделанным изумлением посмотрел на него, не произведя, впрочем, на того
никакого эффекта. Посмотрел
и князь, повернувшись к немцу всеми своими воротничками
и наставив пенсне, хотя
и без малейшего любопытства.
Когда же, со всем уважением к его летам
и заслугам, пригласили его объясниться удовлетворительнее, то он хотя
и не мог представить
никаких документов, кроме того, что «ощущал всеми своими чувствами», но тем не менее твердо остался при своем заявлении, так что его уже более не допрашивали.
Хотите всю правду: видите, у меня действительно мелькала мысль, — сами же вы ее мне подсказали, не серьезно, а дразня меня (потому что не стали же бы вы серьезно подсказывать), — но я не решался,
и не решился бы ни за что, ни за сто рублей, — да тут
и выгод-то
никаких, то есть для меня, для меня…
Теперь известно, что у него не было
никаких поручений, да
и вряд ли сам он понимал свое положение.
— А я считаю, что заграничные наши центры забыли русскую действительность
и нарушили всякую связь, а потому только бредят… Я даже думаю, что вместо многих сотен пятерок в России мы только одна
и есть, а сети
никакой совсем нет, — задохнулся наконец Липутин.
У него не было
никаких доказательств, чтоб изобличить только что совершившееся злодеяние, да
и сам он имел об нем лишь смутные догадки, только для него одного равнявшиеся полному убеждению.
— Эк напорол! Просто дальнейшее развитие организма,
и ничего тут нет,
никакой тайны, — искренно
и весело хохотала Арина Прохоровна. — Этак всякая муха тайна. Но вот что: лишним людям не надо бы родиться. Сначала перекуйте так всё, чтоб они не были лишние, а потом
и родите их. А то вот его в приют послезавтра тащить… Впрочем, это так
и надо.
— Ну так знайте, что Шатов считает этот донос своим гражданским подвигом, самым высшим своим убеждением, а доказательство, — что сам же он отчасти рискует пред правительством, хотя, конечно, ему много простят за донос. Этакой уже ни за что не откажется.
Никакое счастье не победит; через день опомнится, укоряя себя, пойдет
и исполнит. К тому же я не вижу
никакого счастья в том, что жена, после трех лет, пришла к нему родить ставрогинского ребенка.
— Возможно ли, чтобы не было отнюдь
и совершенно
никакой надежды, но…
(О заветных
и весьма смешных надеждах Петра Степановича на Ставрогина Лямшин не имел
никакого понятия.)