Неточные совпадения
Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съесть
хотят, всю жизнь так живут, а между тем расстаться
не могут. Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый же заболеет и, пожалуй, умрет, если это случится. Я положительно
знаю, что Степан Трофимович несколько раз, и иногда после самых интимных излияний глаз на глаз с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал с дивана и начинал колотить кулаками в стену.
До управляющих было до невероятности высоко, но его они встретили радушно,
хотя, конечно, никто из них ничего о нем
не знал и
не слыхивал кроме того, что он «представляет идею».
Если уж очень подпивали, — а это случалось,
хотя и
не часто, — то приходили в восторг, и даже раз хором, под аккомпанемент Лямшина, пропели «Марсельезу», только
не знаю, хорошо ли вышло.
— Так я и
знала!
Знай, Дарья, что я никогда
не усомнюсь в тебе. Теперь сиди и слушай. Перейди на этот стул, садись напротив, я
хочу всю тебя видеть. Вот так. Слушай, —
хочешь замуж?
Она объяснила ему всё сразу, резко и убедительно. Намекнула и о восьми тысячах, которые были ему дозарезу нужны. Подробно рассказала о приданом. Степан Трофимович таращил глаза и трепетал. Слышал всё, но ясно
не мог сообразить.
Хотел заговорить, но всё обрывался голос.
Знал только, что всё так и будет, как она говорит, что возражать и
не соглашаться дело пустое, а он женатый человек безвозвратно.
— Но к завтраму вы отдохнете и обдумаете. Сидите дома, если что случится, дайте
знать,
хотя бы ночью. Писем
не пишите, и читать
не буду. Завтра же в это время приду сама, одна, за окончательным ответом, и надеюсь, что он будет удовлетворителен. Постарайтесь, чтобы никого
не было и чтобы сору
не было, а это на что похоже? Настасья, Настасья!
Я
знал вперед, что он ни одному слову моему
не поверит, непременно вообразит себе, что тут секрет, который, собственно, от него одного
хотят скрыть, и только что я выйду от него, тотчас же пустится по всему городу разузнавать и сплетничать.
— Я желал бы
не говорить об этом, — отвечал Алексей Нилыч, вдруг подымая голову и сверкая глазами, — я
хочу оспорить ваше право, Липутин. Вы никакого
не имеете права на этот случай про меня. Я вовсе
не говорил моего всего мнения. Я хоть и знаком был в Петербурге, но это давно, а теперь хоть и встретил, но мало очень
знаю Николая Ставрогина. Прошу вас меня устранить и… и всё это похоже на сплетню.
Она казалась гордою, а иногда даже дерзкою;
не знаю, удавалось ли ей быть доброю; но я
знаю, что она ужасно
хотела и мучилась тем, чтобы заставить себя быть несколько доброю.
У него действительно висели на стене,
не знаю для чего, два ятагана накрест, а над ними настоящая черкесская шашка. Спрашивая, она так прямо на меня посмотрела, что я
хотел было что-то ответить, но осекся. Степан Трофимович догадался наконец и меня представил.
— Это всё равно. Обман убьют. Всякий, кто
хочет главной свободы, тот должен сметь убить себя. Кто смеет убить себя, тот тайну обмана
узнал. Дальше нет свободы; тут всё, а дальше нет ничего. Кто смеет убить себя, тот бог. Теперь всякий может сделать, что бога
не будет и ничего
не будет. Но никто еще ни разу
не сделал.
— Проиграете! — захохотал Липутин. — Влюблен, влюблен как кошка, а
знаете ли, что началось ведь с ненависти. Он до того сперва возненавидел Лизавету Николаевну за то, что она ездит верхом, что чуть
не ругал ее вслух на улице; да и ругал же! Еще третьего дня выругал, когда она проезжала, — к счастью,
не расслышала, и вдруг сегодня стихи!
Знаете ли, что он
хочет рискнуть предложение? Серьезно, серьезно!
—
Не хочешь? Так и я тебя
не хочу. Прощайте, батюшка,
не знаю вашего имени-отчества, — обратилась она ко мне.
— Это письмо я получила вчера, — покраснев и торопясь стала объяснять нам Лиза, — я тотчас же и сама поняла, что от какого-нибудь глупца; и до сих пор еще
не показала maman, чтобы
не расстроить ее еще более. Но если он будет опять продолжать, то я
не знаю, как сделать. Маврикий Николаевич
хочет сходить запретить ему. Так как я на вас смотрела как на сотрудника, — обратилась она к Шатову, — и так как вы там живете, то я и
хотела вас расспросить, чтобы судить, чего еще от него ожидать можно.
— Да о самом главном, о типографии! Поверьте же, что я
не в шутку, а серьезно
хочу дело делать, — уверяла Лиза всё в возрастающей тревоге. — Если решим издавать, то где же печатать? Ведь это самый важный вопрос, потому что в Москву мы для этого
не поедем, а в здешней типографии невозможно для такого издания. Я давно решилась завести свою типографию, на ваше хоть имя, и мама, я
знаю, позволит, если только на ваше имя…
— Впрочем, если к завтраму
не устроится, то я сама пойду, что бы ни вышло и
хотя бы все
узнали.
Вся надежда была на Шатова,
хотя я и мог
знать заранее, что он ни в чем
не поможет.
Шигалев
хотя и
узнал меня, но сделал вид, что
не знает, и наверно
не по вражде, а так.
— О, без сомнения я
не захочу лишить ее этого удовольствия, тем более что я сама… — с удивительною любезностью залепетала вдруг Юлия Михайловна, — я сама… хорошо
знаю, какая на наших плечиках фантастическая всевластная головка (Юлия Михайловна очаровательно улыбнулась)…
Даже солидные люди стремились обвинить его,
хотя и сами
не знали в чем.
Я вам тогда говорил; но вот чего вы
не знаете: уезжая тогда из Петербурга раньше меня, он вдруг прислал мне письмо,
хотя и
не такое, как это, но, однако, неприличное в высшей степени и уже тем странное, что в нем совсем
не объяснено было повода, по которому оно писано.
— Но вы говорили! — властно продолжал Шатов,
не сводя с него сверкающих глаз. — Правда ли, будто вы уверяли, что
не знаете различия в красоте между какою-нибудь сладострастною, зверскою штукой и каким угодно подвигом,
хотя бы даже жертвой жизнию для человечества? Правда ли, что вы в обоих полюсах нашли совпадение красоты, одинаковость наслаждения?
Он рассказал, что еще в Петербурге «увлекся спервоначалу, просто по дружбе, как верный студент,
хотя и
не будучи студентом», и,
не зная ничего, «ни в чем
не повинный», разбрасывал разные бумажки на лестницах, оставлял десятками у дверей, у звонков, засовывал вместо газет, в театр проносил, в шляпы совал, в карманы пропускал.
— Многого я вовсе
не знал, — сказал он, — разумеется, с вами всё могло случиться… Слушайте, — сказал он, подумав, — если
хотите, скажите им, ну, там кому
знаете, что Липутин соврал и что вы только меня попугать доносом собирались, полагая, что я тоже скомпрометирован, и чтобы с меня таким образом больше денег взыскать… Понимаете?
Он считал по совести бесчестным продолжать службу и уверен был про себя, что марает собою полк и товарищей,
хотя никто из них и
не знал о происшествии.
— Мне ничего
не жаль. Я думал, вы
хотели убить в самом деле.
Не знаете, чего ищете.
— Никогда, ничем вы меня
не можете погубить, и сами это
знаете лучше всех, — быстро и с твердостью проговорила Дарья Павловна. — Если
не к вам, то я пойду в сестры милосердия, в сиделки, ходить за больными, или в книгоноши, Евангелие продавать. Я так решила. Я
не могу быть ничьею женой; я
не могу жить и в таких домах, как этот. Я
не того
хочу… Вы всё
знаете.
— Нет, я никогда
не мог
узнать, чего вы
хотите; мне кажется, что вы интересуетесь мною, как иные устарелые сиделки интересуются почему-либо одним каким-нибудь больным сравнительно пред прочими, или, еще лучше, как иные богомольные старушонки, шатающиеся по похоронам, предпочитают иные трупики непригляднее пред другими. Что вы на меня так странно смотрите?
— Если
хотите.
Не знаю, впрочем, как вы это устроите, — проговорила она в нерешимости. — Я была намерена сама объясниться с ним и
хотела назначить день и место. — Она сильно нахмурилась.
Я
не знаю, что она
хотела этим сказать; но она требовала настойчиво, неумолимо, точно была в припадке. Маврикий Николаевич растолковывал, как увидим ниже, такие капризные порывы ее, особенно частые в последнее время, вспышками слепой к нему ненависти, и
не то чтоб от злости, — напротив, она чтила, любила и уважала его, и он сам это
знал, — а от какой-то особенной бессознательной ненависти, с которою она никак
не могла справиться минутами.
— Подождите, молчите, дайте мне сказать, потом вы,
хотя, право,
не знаю, что бы вы могли мне ответить? — продолжала она быстрою скороговоркой.
— Нет,
не прекрасно, потому что вы очень мямлите. Я вам
не обязан никаким отчетом, и мыслей моих вы
не можете понимать. Я
хочу лишить себя жизни потому, что такая у меня мысль, потому что я
не хочу страха смерти, потому… потому что вам нечего тут
знать… Чего вы? Чай
хотите пить? Холодный. Дайте я вам другой стакан принесу.
— Извольте молчать и
не смейте обращаться ко мне фамильярно с вашими пакостными сравнениями. Я вас в первый раз вижу и
знать вашего родства
не хочу.
— Я на вас, господин Ставрогин, как на нового вошедшего человека рассчитываю,
хотя и
не имею чести вас
знать.
— Cela date de Pétersbourg, [Это началось в Петербурге (фр.).] когда мы с нею
хотели там основать журнал. Вот где корень. Мы тогда ускользнули, и они нас забыли, а теперь вспомнили. Cher, cher, разве вы
не знаете! — воскликнул он болезненно. — У нас возьмут, посадят в кибитку, и марш в Сибирь на весь век, или забудут в каземате…
Впрочем, я
не заметил, чтоб особенно кто-нибудь поджигал толпу,
не хочу грешить,
хотя и мелькнули предо мной две-три рожи из «буфетных», очутившиеся к утру на пожаре и которых я тотчас
узнал.
— А, ну, черт… Лизавета Николаевна, — опикировался вдруг Петр Степанович, — я ведь, собственно, тут для вас же… мне ведь что… Я вам услужил вчера, когда вы сами того
захотели, а сегодня… Ну, вот отсюда видно Маврикия Николаевича, вон он сидит, нас
не видит.
Знаете, Лизавета Николаевна, читали вы «Полиньку Сакс»?
— А какое отношение с общим делом, — закипел Липутин, — имеют интрижки господина Ставрогина? Пусть он там принадлежит каким-то таинственным образом к центру, если только в самом деле существует этот фантастический центр, да мы-то этого
знать не хотим-с. А между тем совершилось убийство, возбуждена полиция; по нитке и до клубка дойдут.
— Да ведь мы вовсе
не утверждаем, что господин Ставрогин сам убивал, — ядовито и
не стесняясь подхватил Липутин, — он мог даже и
не знать-с, равно как и я; а вам самим слишком хорошо известно, что я ничего
не знал-с,
хотя тут же влез как баран в котел.
—
Не знаю. Он пришел проститься; одет и готов. Уходит и
не воротится. Он говорил, что вы подлец, и
не хочет ждать ваших денег.
— Ох, устала! — присела она с бессильным видом на жесткую постель. — Пожалуйста, поставьте сак и сядьте сами на стул. Впрочем, как
хотите, вы торчите на глазах. Я у вас на время, пока приищу работу, потому что ничего здесь
не знаю и денег
не имею. Но если вас стесняю, сделайте одолжение, опять прошу, заявите сейчас же, как и обязаны сделать, если вы честный человек. Я все-таки могу что-нибудь завтра продать и заплатить в гостинице, а уж в гостиницу извольте меня проводить сами… Ох, только я устала!
— Помню; вы сидели и писали. Слушайте, — вскипел вдруг Шатов, исступленно подступая к нему, но говоря по-прежнему шепотом, — вы сейчас мне сделали знак рукой, когда схватили мою руку. Но
знайте, я могу наплевать на все эти знаки! Я
не признаю…
не хочу… Я могу вас спустить сейчас с лестницы,
знаете вы это?
Знал только, что у него какие-то старые счеты с «теми людьми», и
хотя сам был в это дело отчасти замешан сообщенными ему из-за границы инструкциями (впрочем, весьма поверхностными, ибо близко он ни в чем
не участвовал), но в последнее время он всё бросил, все поручения, совершенно устранил себя от всяких дел, прежде же всего от «общего дела», и предался жизни созерцательной.
— Ну так
знайте, что Шатов считает этот донос своим гражданским подвигом, самым высшим своим убеждением, а доказательство, — что сам же он отчасти рискует пред правительством,
хотя, конечно, ему много простят за донос. Этакой уже ни за что
не откажется. Никакое счастье
не победит; через день опомнится, укоряя себя, пойдет и исполнит. К тому же я
не вижу никакого счастья в том, что жена, после трех лет, пришла к нему родить ставрогинского ребенка.
— Что за подлость и что за глупость! — позеленел от злости Петр Степанович. — Я, впрочем, это предчувствовал.
Знайте, что вы меня
не берете врасплох. Как
хотите, однако. Если б я мог вас заставить силой, то я бы заставил. Вы, впрочем, подлец, — всё больше и больше
не мог вытерпеть Петр Степанович. — Вы тогда у нас денег просили и наобещали три короба… Только я все-таки
не выйду без результата, увижу по крайней мере, как вы сами-то себе лоб раскроите.
— Кириллов, я никогда
не мог понять, за что вы
хотите убить себя. Я
знаю только, что из убеждения… из твердого. Но если вы чувствуете потребность, так сказать, излить себя, я к вашим услугам… Только надо иметь в виду время…
— Я обязан неверие заявить, — шагал по комнате Кириллов. — Для меня нет выше идеи, что бога нет. За меня человеческая история. Человек только и делал, что выдумывал бога, чтобы жить,
не убивая себя; в этом вся всемирная история до сих пор. Я один во всемирной истории
не захотел первый раз выдумывать бога. Пусть
узнают раз навсегда.
Эркелю, видимо, хотелось в последние минуты поговорить о чем-нибудь поважнее, —
хотя, может быть, он и сам
не знал, о чем именно; но он всё
не смел начать.
Идущий за водкой, —
хотя будете пить только вы, а
не он, и он
знает это заранее, — всё равно ощущает как бы некоторую часть вашего будущего удовлетворения…
«Здесь», однако, было вовсе
не так хорошо. Он ничего
не хотел знать из ее затруднений; голова его была полна одними фантазиями. Свою же болезнь он считал чем-то мимолетным, пустяками, и
не думал о ней вовсе, а думал только о том, как они пойдут и станут продавать «эти книжки». Он просил ее почитать ему Евангелие.