Неточные совпадения
Денег у матери он не
просил; у него
было свое именьице — бывшая деревенька генерала Ставрогина, которое хоть что-нибудь да давало же доходу и которое, по слухам, он сдал в аренду одному саксонскому немцу.
— Так я и знала! Я в Швейцарии еще это предчувствовала! — раздражительно вскричала она. — Теперь вы
будете не по шести, а по десяти верст ходить! Вы ужасно опустились, ужасно, уж-жасно! Вы не то что постарели, вы одряхлели… вы поразили меня, когда я вас увидела давеча, несмотря на ваш красный галстук… quelle idée rouge! [что за дикая выдумка! (фр.)] Продолжайте о фон Лембке, если в самом деле
есть что сказать, и кончите когда-нибудь,
прошу вас; я устала.
А главное, потому что я
прошу, потому и
будешь ценить, — оборвала она вдруг раздражительно, — слышишь?
— Дура ты! — накинулась она на нее, как ястреб, — дура неблагодарная! Что у тебя на уме? Неужто ты думаешь, что я скомпрометирую тебя хоть чем-нибудь, хоть на столько вот! Да он сам на коленках
будет ползать
просить, он должен от счастья умереть, вот как это
будет устроено! Ты ведь знаешь же, что я тебя в обиду не дам! Или ты думаешь, что он тебя за эти восемь тысяч возьмет, а я бегу теперь тебя продавать? Дура, дура, все вы дуры неблагодарные! Подай зонтик!
— А, вы переменили костюм! — насмешливо оглядела она его. (Он накинул сюртук сверх фуфайки.) Этак действительно
будет более подходить… к нашей речи. Садитесь же, наконец,
прошу вас.
— О ней не беспокойтесь, да и нечего вам любопытствовать. Конечно, вы должны ее сами
просить, умолять сделать вам честь, понимаете? Но не беспокойтесь, я сама
буду тут. К тому же вы ее любите…
— Так. Я еще посмотрю… А впрочем, всё так
будет, как я сказала, и не беспокойтесь, я сама ее приготовлю. Вам совсем незачем. Всё нужное
будет сказано и сделано, а вам туда незачем. Для чего? Для какой роли? И сами не ходите и писем не пишите. И ни слуху ни духу,
прошу вас. Я тоже
буду молчать.
Все наши еще с самого начала
были официально предуведомлены о том, что Степан Трофимович некоторое время принимать не
будет и
просит оставить его в совершенном покое.
Я
попросил его
выпить воды; я еще не видал его в таком виде. Всё время, пока говорил, он бегал из угла в угол по комнате, но вдруг остановился предо мной в какой-то необычайной позе.
— Нет, заметьте, заметьте, — подхватил Липутин, как бы и не слыхав Степана Трофимовича, — каково же должно
быть волнение и беспокойство, когда с таким вопросом обращаются с такой высоты к такому человеку, как я, да еще снисходят до того, что сами
просят секрета. Это что же-с? Уж не получили ли известий каких-нибудь о Николае Всеволодовиче неожиданных?
— Я желал бы не говорить об этом, — отвечал Алексей Нилыч, вдруг подымая голову и сверкая глазами, — я хочу оспорить ваше право, Липутин. Вы никакого не имеете права на этот случай про меня. Я вовсе не говорил моего всего мнения. Я хоть и знаком
был в Петербурге, но это давно, а теперь хоть и встретил, но мало очень знаю Николая Ставрогина.
Прошу вас меня устранить и… и всё это похоже на сплетню.
— Вот вам букет; сейчас ездила к madame Шевалье, у ней всю зиму для именинниц букеты
будут. Вот вам и Маврикий Николаевич,
прошу познакомиться. Я хотела
было пирог вместо букета, но Маврикий Николаевич уверяет, что это не в русском духе.
Каждая птичка…
просит жажды.
Рассказать, что
пить я
буду,
Пить… не знаю,
пить что
буду.
— Мама, я вас тоже очень
прошу быть умереннее, — проговорила вдруг Лизавета Николаевна.
— Ну и довольно; об этом мы после. Так ведь и знал, что зашалишь. Ну
будь же немного потрезвее,
прошу тебя.
Но чтоб объяснить тот ужасный вопрос, который вдруг последовал за этим жестом и восклицанием, — вопрос, возможности которого я даже и в самой Варваре Петровне не мог бы предположить, — я
попрошу читателя вспомнить, что такое
был характер Варвары Петровны во всю ее жизнь и необыкновенную стремительность его в иные чрезвычайные минуты.
Прошу взять, наконец, во внимание, что настоящая минута действительно могла
быть для нее из таких, в которых вдруг, как в фокусе, сосредоточивается вся сущность жизни, — всего прожитого, всего настоящего и, пожалуй, будущего.
Таким образом, вы видите ясно, maman, что не вам у меня прощения
просить и что если
есть тут где-нибудь сумасшествие, то, конечно, прежде всего с моей стороны, и, значит, в конце концов я все-таки помешанный, — надо же поддержать свою здешнюю репутацию…
— Ничего, — усмехнулся наконец Николай Всеволодович, — я припомнил сейчас, что действительно обозвал вас как-то бездарным, но вас тогда не
было, значит, вам передали… Я бы вас
просил поскорее к делу.
— То
есть именно так рассказали, чтобы оставить сомнение и выказать нашу стачку и подтасовку, тогда как стачки не
было, и я вас ровно ни о чем не
просил.
Я уже
просил у вас срока, а теперь еще
прошу, и тогда… а впрочем, виноват, не
буду, не
буду, я не про то, не морщитесь.
— О да.
Есть такая точка, где он перестает
быть шутом и обращается в… полупомешанного.
Попрошу вас припомнить одно собственное выражение ваше: «Знаете ли, как может
быть силен один человек?» Пожалуйста, не смейтесь, он очень в состоянии спустить курок. Они уверены, что я тоже шпион. Все они, от неуменья вести дело, ужасно любят обвинять в шпионстве.
— Без сомнения. В вашей обязанности по крайней мере
было объявить мне, наконец, вашу цель. Я всё ждал, что вы это сделаете, но нашел одну только исступленную злость.
Прошу вас, отворите мне ворота.
Вот что еще: я пришел
было вас
просить, если можно вам, не оставить и впредь Марью Тимофеевну, так как вы одни могли бы иметь некоторое влияние на ее бедный ум…
— Наконец-то-с! — затоптался и засуетился капитан Лебядкин, — это
был он, — пожалуйте зонтичек; очень мокро-с; я его разверну здесь на полу в уголку, милости
просим, милости
просим.
— Садитесь,
прошу вас, подле меня, чтобы можно
было мне потом вас разглядеть, — произнесла она довольно твердо, с явною и какою-то новою целью. — А теперь не беспокойтесь, я и сама не
буду глядеть на вас, а
буду вниз смотреть. Не глядите и вы на меня до тех пор, пока я вас сама не
попрошу. Садитесь же, — прибавила она даже с нетерпением.
— Слушайте, Даша, я теперь всё вижу привидения. Один бесенок предлагал мне вчера на мосту зарезать Лебядкина и Марью Тимофеевну, чтобы порешить с моим законным браком, и концы чтобы в воду. Задатку
просил три целковых, но дал ясно знать, что вся операция стоить
будет не меньше как полторы тысячи. Вот это так расчетливый бес! Бухгалтер! Ха-ха!
Петр Степанович не то чтобы
попросил извинения, а отделался какою-то грубою шуткой, которую в другой раз можно
было бы принять за новое оскорбление, но в настоящем случае приняли за раскаяние.
—
Прошу вас, вы сделаете мне большое удовольствие. Слушайте, Маврикий Николаевич, — начала она вдруг настойчивою, упрямою, горячею скороговоркой, — непременно станьте, я хочу непременно видеть, как вы
будете стоять. Если не станете — и не приходите ко мне. Непременно хочу, непременно хочу!..
— То
есть это вот что, — рванулся Петр Степанович, — значит, что он написал здесь, полгода назад, эти стихи, но здесь не мог отпечатать, ну, в тайной типографии какой-нибудь — и потому
просит напечатать за границей… Кажется, ясно?
— Именно фуги, — поддакнул он, — пусть она женщина, может
быть, гениальная, литературная, но — воробьев она распугает. Шести часов не выдержит, не то что шести дней. Э-эх, Андрей Антонович, не налагайте на женщину срока в шесть дней! Ведь признаете же вы за мною некоторую опытность, то
есть в этих делах; ведь знаю же я кое-что, и вы сами знаете, что я могу знать кое-что. Я у вас не для баловства шести дней
прошу, а для дела.
— Я вас
прошу настойчиво, сядьте играть; вы не хотите
быть полезным делу?
Да, вспомнил, это он сам
просил, что
будет лучше, чтобы скрыть, потому что он пришел только «взглянуть», et rien de plus, [и ничего больше (фр.).] и больше ничего, ничего… и что если ничего не найдут, то и ничего не
будет.
Другие до сих пор у нас отвергают выбор, утверждая, что семидесяти человек слишком
было бы много для выборных, а что просто эта толпа состояла из наиболее обиженных и приходили они
просить лишь сами за себя, так что общего фабричного «бунта», о котором потом так прогремели, совсем никакого не
было.
— Ю-но-шеству! — как бы вздрогнул Лембке, хотя, бьюсь об заклад, еще мало понимал, о чем идет дело и даже, может
быть, с кем говорит. — Я, милостивый государь мой, этого не допущу-с, — рассердился он вдруг ужасно. — Я юношества не допускаю. Это всё прокламации. Это наскок на общество, милостивый государь, морской наскок, флибустьерство… О чем изволите
просить?
— Повторяю, что вы изволите ошибаться, ваше превосходительство: это ваша супруга
просила меня прочесть — не лекцию, а что-нибудь литературное на завтрашнем празднике. Но я и сам теперь от чтения отказываюсь. Покорнейшая просьба моя объяснить мне, если возможно: каким образом, за что и почему я подвергнут
был сегодняшнему обыску? У меня взяли некоторые книги, бумаги, частные, дорогие для меня письма и повезли по городу в тачке…
— Фу, черт, какую ложь натащит на себя человек! — так и затрясся Петр Степанович. — Ей-богу бы убить! Подлинно она плюнуть на вас должна
была!.. Какая вы «ладья», старая вы, дырявая дровяная барка на слом!.. Ну хоть из злобы, хоть из злобы теперь вам очнуться! Э-эх! Ведь уж всё бы вам равно, коли сами себе пулю в лоб
просите?
— Вознесенская, Богоявленская — все эти глупые названия вам больше моего должны
быть известны, так как вы здешний обыватель, и к тому же вы несправедливы: я вам прежде всего заявила про дом Филиппова, а вы именно подтвердили, что его знаете. Во всяком случае можете искать на мне завтра в мировом суде, а теперь
прошу вас оставить меня в покое.
— Сделайте одолжение,
прошу вас, не смейте этого делать! — вскипела
было madame Шатова, но извозчик тронул «мерина», а Шатов, схватив ее за руку, повлек в ворота.
— Ну, всё это глупости. Сядьте,
прошу вас, наконец. Что вы всё туда-сюда? Вы думаете, я в бреду? Может, и
буду в бреду. Вы говорите, вас только двое в доме?
— Эх, отстаньте, не ваше дело понимать. Да и
было бы очень смешно… — горько усмехнулась она. — Говорите мне про что-нибудь. Ходите по комнате и говорите. Не стойте подле меня и не глядите на меня, об этом особенно
прошу вас в пятисотый раз!
— То
есть вы не можете сами помочь в родах; но я не про то; старуху, старуху, я
прошу бабу, сиделку, служанку!
И он уселся у окна сзади дивана, так что ей никак нельзя
было его видеть. Но не прошло и минуты, она подозвала его и брезгливо
попросила поправить подушку. Он стал оправлять. Она сердито смотрела в стену.
— Господа, — возвысил голос Петр Степанович, в первый раз нарушая полушепот, что произвело эффект, — вы, я думаю, хорошо понимаете, что нам нечего теперь размазывать. Вчера всё
было сказано и пережевано, прямо и определенно. Но, может
быть, как я вижу по физиономиям, кто-нибудь хочет что-нибудь заявить; в таком случае
прошу поскорее. Черт возьми, времени мало, а Эркель может сейчас привести его…
—
Прошу вас заметить, что я не Фурье. Смешивая меня с этою сладкою, отвлеченною мямлей, вы только доказываете, что рукопись моя хотя и
была в руках ваших, но совершенно вам неизвестна. Насчет же вашего мщения скажу вам, что вы напрасно взвели курок; в сию минуту это совершенно для вас невыгодно. Если же вы грозите мне на завтра или на послезавтра, то, кроме лишних хлопот, опять-таки ничего себе не выиграете, застрелив меня: меня убьете, а рано или поздно все-таки придете к моей системе. Прощайте.
Виргинский отправился с Эркелем. Эркель, сдавая Лямшина Толкаченке, успел подвести его к Петру Степановичу и заявить, что тот опомнился, раскаивается и
просит прощения и даже не помнит, что с ним такое
было. Петр Степанович отправился один, взяв обходом по ту сторону прудов мимо парка. Эта дорога
была самая длинная. К его удивлению, чуть не на половине пути нагнал его Липутин.
«Здесь», однако,
было вовсе не так хорошо. Он ничего не хотел знать из ее затруднений; голова его
была полна одними фантазиями. Свою же болезнь он считал чем-то мимолетным, пустяками, и не думал о ней вовсе, а думал только о том, как они пойдут и станут продавать «эти книжки». Он
просил ее почитать ему Евангелие.