Неточные совпадения
Но сцена вдруг переменяется, и наступает какой-то «Праздник жизни», на котором поют даже насекомые, является черепаха с какими-то латинскими сакраментальными словами, и даже,
если припомню, пропел о чем-то один минерал, то есть предмет
уже вовсе неодушевленный.
А
если говорить всю правду, то настоящею причиной перемены карьеры было еще прежнее и снова возобновившееся деликатнейшее предложение ему от Варвары Петровны Ставрогиной, супруги генерал-лейтенанта и значительной богачки, принять на себя воспитание и всё умственное развитие ее единственного сына, в качестве высшего педагога и друга, не говоря
уже о блистательном вознаграждении.
Но она ничего не забывала, а он забывал иногда слишком
уж скоро и, ободренный ее же спокойствием, нередко в тот же день смеялся и школьничал за шампанским,
если приходили приятели.
Тот ему первым словом: «Вы, стало быть, генерал,
если так говорите», то есть в том смысле, что
уже хуже генерала он и брани не мог найти.
До последнего случая он ни разу ни с кем не поссорился и никого не оскорбил, а
уж вежлив был так, как кавалер с модной картинки,
если бы только тот мог заговорить.
—
Уж не знаю, каким это манером узнали-с, а когда я вышла и
уж весь проулок прошла, слышу, они меня догоняют без картуза-с: «Ты, говорят, Агафьюшка,
если, по отчаянии, прикажут тебе: “Скажи, дескать, своему барину, что он умней во всем городе”, так ты им тотчас на то не забудь: “Сами оченно хорошо про то знаем-с и вам того же самого желаем-с…”»
— Так я и знала! Я в Швейцарии еще это предчувствовала! — раздражительно вскричала она. — Теперь вы будете не по шести, а по десяти верст ходить! Вы ужасно опустились, ужасно, уж-жасно! Вы не то что постарели, вы одряхлели… вы поразили меня, когда я вас увидела давеча, несмотря на ваш красный галстук… quelle idée rouge! [что за дикая выдумка! (фр.)] Продолжайте о фон Лембке,
если в самом деле есть что сказать, и кончите когда-нибудь, прошу вас; я устала.
— Cher ami,
если б я не согласился, она бы рассердилась ужасно, ужа-а-сно! но все-таки менее, чем теперь, когда я согласился.
Рассказывали, что он вас встретит, обласкает, прельстит, обворожит своим простодушием, особенно
если вы ему почему-нибудь нужны и,
уж разумеется,
если вы предварительно были ему зарекомендованы.
Когда пошли у нас недавние слухи, что приедет Кармазинов, я, разумеется, ужасно пожелал его увидать и,
если возможно, с ним познакомиться. Я знал, что мог бы это сделать чрез Степана Трофимовича; они когда-то были друзьями. И вот вдруг я встречаюсь с ним на перекрестке. Я тотчас узнал его; мне
уже его показали дня три тому назад, когда он проезжал в коляске с губернаторшей.
Я бы простил ему,
если б он поверил только Липу-тину, по бабьему малодушию своему, но теперь
уже ясно было, что он сам всё выдумал еще гораздо прежде Липутина, а Липутин только теперь подтвердил его подозрения и подлил масла в огонь.
— О, почему бы совсем не быть этому послезавтра, этому воскресенью! — воскликнул он вдруг, но
уже в совершенном отчаянии, — почему бы не быть хоть одной этой неделе без воскресенья — si le miracle existe? [
если чудеса бывают (фр.).] Ну что бы стоило провидению вычеркнуть из календаря хоть одно воскресенье, ну хоть для того, чтобы доказать атеисту свое могущество, et que tout soit dit! [и пусть всё будет кончено (фр.).] О, как я любил ee! двадцать лет, все двадцать лет, и никогда-то она не понимала меня!
Он вдруг встал, повернулся к своему липовому письменному столу и начал на нем что-то шарить. У нас ходил неясный, но достоверный слух, что жена его некоторое время находилась в связи с Николаем Ставрогиным в Париже и именно года два тому назад, значит, когда Шатов был в Америке, — правда,
уже давно после того, как оставила его в Женеве. «
Если так, то зачем же его дернуло теперь с именем вызваться и размазывать?» — подумалось мне.
— И
если бы всегда подле Nicolas (отчасти пела
уже Варвара Петровна) находился тихий, великий в смирении своем Горацио, — другое прекрасное выражение ваше, Степан Трофимович, — то, может быть, он давно
уже был бы спасен от грустного и «внезапного демона иронии», который всю жизнь терзал его.
— О, это мой характер! Я узнаю себя в Nicolas. Я узнаю эту молодость, эту возможность бурных, грозных порывов… И
если мы когда-нибудь сблизимся с вами, Петр Степанович, чего я с моей стороны желаю так искренно, тем более что вам
уже так обязана, то вы, может быть, поймете тогда…
Он бы и на дуэли застрелил противника, и на медведя сходил бы,
если бы только надо было, и от разбойника отбился бы в лесу — так же успешно и так же бесстрашно, как и Л—н, но зато
уж безо всякого ощущения наслаждения, а единственно по неприятной необходимости, вяло, лениво, даже со скукой.
Еще раз повторяю: я и тогда считал его и теперь считаю (когда
уже всё кончено) именно таким человеком, который,
если бы получил удар в лицо или подобную равносильную обиду, то немедленно убил бы своего противника, тотчас же, тут же на месте и без вызова на дуэль.
— Это
уж я не по «бездарности», это я искренно, от готовности.
Если вышло бездарно, то зато было искренно.
—
Если вам тоже понадобится что-нибудь насчет господина Гаганова, — брякнул вдруг Петр Степанович,
уж прямехонько кивая на пресс-папье, — то, разумеется, я могу всё устроить и убежден, что вы меня не обойдете.
Может быть, он думал, исчезая, что Николай Всеволодович, оставшись один, начнет колотить кулаками в стену, и,
уж конечно бы, рад был подсмотреть,
если б это было возможно.
Если хотите, то, по-моему, их всего и есть один Петр Верховенский, и
уж он слишком добр, что почитает себя только агентом своего общества.
—
Если я
уж остался на полчаса, — внушительно и серьезно промолвил он, — тогда как мне время так дорого, то поверьте, что намерен слушать вас по крайней мере с интересом и… и убежден, что услышу от вас много нового.
Опять сошлись, опять промах у Гаганова и опять выстрел вверх у Ставрогина. Про эти выстрелы вверх можно было бы и поспорить: Николай Всеволодович мог прямо утверждать, что он стреляет как следует,
если бы сам не сознался в умышленном промахе. Он наводил пистолет не прямо в небо или в дерево, а все-таки как бы метил в противника, хотя, впрочем, брал на аршин поверх его шляпы. В этот второй раз прицел был даже еще ниже, еще правдоподобнее; но
уже Гаганова нельзя было разуверить.
В обществе в губернском
если кто раз появился, то
уж спрятаться никак нельзя.
— А я думал,
если человек два дня сряду за полночь читает вам наедине свой роман и хочет вашего мнения, то
уж сам по крайней мере вышел из этих официальностей… Меня Юлия Михайловна принимает на короткой ноге; как вас тут распознаешь? — с некоторым даже достоинством произнес Петр Степанович. — Вот вам кстати и ваш роман, — положил он на стол большую, вескую, свернутую в трубку тетрадь, наглухо обернутую синею бумагой.
— Да Кириллова же, наконец; записка писана к Кириллову за границу… Не знали, что ли? Ведь что досадно, что вы, может быть, предо мною только прикидываетесь, а давным-давно
уже сами знаете про эти стихи, и всё! Как же очутились они у вас на столе? Сумели очутиться! За что же вы меня истязуете,
если так?
— Ну да вот инженер приезжий, был секундантом у Ставрогина, маньяк, сумасшедший; подпоручик ваш действительно только, может, в белой горячке, ну, а этот
уж совсем сумасшедший, — совсем, в этом гарантирую. Эх, Андрей Антонович,
если бы знало правительство, какие это сплошь люди, так на них бы рука не поднялась. Всех как есть целиком на седьмую версту; я еще в Швейцарии да на конгрессах нагляделся.
Вникните сами: ведь мог бы я не вам открыть первому два-то имени, а прямо тудамахнуть, то есть туда, где первоначальные объяснения давал; и
уж если б я старался из-за финансов али там из-за выгоды, то,
уж конечно, вышел бы с моей стороны нерасчет, потому что благодарны-то будут теперь вам, а не мне.
— А-а! — приподнялся Кармазинов с дивана, утираясь салфеткой, и с видом чистейшей радости полез лобызаться — характерная привычка русских людей,
если они слишком
уж знамениты. Но Петр Степанович помнил по бывшему
уже опыту, что он лобызаться-то лезет, а сам подставляет щеку, и потому сделал на сей раз то же самое; обе щеки встретились. Кармазинов, не показывая виду, что заметил это, уселся на диван и с приятностию указал Петру Степановичу на кресло против себя, в котором тот и развалился.
—
Если не ошибаюсь (впрочем, это слишком верно), Лизавета Николаевна
уже обручена с вами, — проговорил наконец Ставрогин.
—
Если бы каждый из нас знал о замышленном политическом убийстве, то пошел ли бы он донести, предвидя все последствия, или остался бы дома, ожидая событий? Тут взгляды могут быть разные. Ответ на вопрос скажет ясно — разойтись нам или оставаться вместе, и
уже далеко не на один этот вечер. Позвольте обратиться к вам первому, — обернулся он к хромому.
— Друг мой, я сказал
уже, что мне ничего не жаль, ma carrière est finie. [Мой жизненный путь закончен (фр.).] С того часа в Скворешниках, как она простилась со мною, мне не жаль моей жизни… но позор, позор, que dira-t-elle, [что скажет она (фр.).]
если узнает?
Мое же личное мнение, это — что подметных грамот рабочие совсем не читали, а
если б и прочли, так не поняли бы из них ни слова,
уже по тому одному, что пишущие их, при всей обнаженности их стиля, пишут крайне неясно.
Но
если только допустить, что именно с этого утра обнаружились явные факты чего-нибудь,то возможно, по-моему, допустить, что и накануне
уже могли случиться проявления подобных же фактов, хотя бы и не так явные.
Уж если Варвара Петровна, до самой катастрофы с ее сынком, состояла чуть не на посылках у всей этой сволочи, то другим из наших Минерв отчасти и простительна их тогдашняя одурь.
Потом, когда
уже ее усилиями устроился комитет и приступили к делу серьезнее, то ей тотчас же и ясно было доказано, что
если мечтать о пирах, то на гувернанток очень мало останется, даже и при богатейшем сборе.
И
если бы все вы, читатели, стали вдруг настолько добры, что, стоя на коленях, начали упрашивать со слезами: „“Пиши, о, пиши для нас, Кармазинов, — для отечества, для потомства, для лавровых венков”, то и тогда бы я вам ответил, разумеется поблагодарив со всею учтивостью: „“Нет
уж, довольно мы повозились друг с другом, милые соотечественники, merci!
— Знаете, — сказал я, — по многим примерам,
если читающий держит публику более двадцати минут, то она
уже не слушает. Полчаса никакая даже знаменитость не продержится…
Но, несмотря на весь tant d’esprit, папенька подгадил, а
если б я сам знал вперед, что он так подгадит, то, принадлежа к несомненному заговору против вашего праздника, я бы
уж, без сомнения, вас не стал вчера уговаривать не пускать козла в огород, так ли-с?
В одиннадцатом часу еще должно выводить драчунов, каковы бы ни были нравы публики… не говорю в третьем часу, тут
уже необходима уступка общественному мнению, — и
если только этот бал доживет до третьего часу.
— Всё поджог! Это нигилизм!
Если что пылает, то это нигилизм! — услышал я чуть не с ужасом, и хотя удивляться было
уже нечему, но наглядная действительность всегда имеет в себе нечто потрясающее.
— Ай, не жмите руку так больно! Куда нам ехать вместе сегодня же? Куда-нибудь опять «воскресать»? Нет,
уж довольно проб… да и медленно для меня; да и неспособна я; слишком для меня высоко.
Если ехать, то в Москву, и там делать визиты и самим принимать — вот мой идеал, вы знаете; я от вас не скрыла, еще в Швейцарии, какова я собою. Так как нам невозможно ехать в Москву и делать визиты, потому что вы женаты, так и нечего о том говорить.
— То есть
если вы
уже знаете, — заторопился Петр Степанович, казалось, желая вскочить глазами в душу, — то, разумеется, никто из нас ни в чем не виноват, и прежде всех вы, потому что это такое стечение… совпадение случаев… одним словом, юридически до вас не может коснуться, и я летел предуведомить.
— Ну, а
если вы с ним хотите, то я, пожалуй, вас еще немного проведу и укажу его, где сидит, а сам
уж слуга покорный; я к нему не хочу теперь подходить.
— Лизавета Николаевна, это
уж такое малодушие! — бежал за нею Петр Степанович. — И к чему вы не хотите, чтоб он вас видел? Напротив, посмотрите ему прямо и гордо в глаза…
Если вы что-нибудь насчет того…девичьего… то ведь это такой предрассудок, такая отсталость… Да куда же вы, куда же вы? Эх, бежит! Воротимтесь
уж лучше к Ставрогину, возьмем мои дрожки… Да куда же вы? Там поле… ну, упала!..
Одним словом, пока подали Петра Степановича, они так настроили себя взаимно, что опять решились окончательно спросить у него категорического объяснения, а
если он еще раз, как это
уже и было, уклонится, то разорвать даже и пятерку, но с тем, чтобы вместо нее основать новое тайное общество «пропаганды идей», и
уже от себя, на началах равноправных и демократических.
— Всякий имеет право своего слова. Давая нам угадывать, что отдельных узлов всеобщей сети,
уже покрывшей Россию, состоит теперь до нескольких сотен, и развивая предположение, что
если каждый сделает свое дело успешно, то вся Россия, к данному сроку, по сигналу…
Петр Степанович несомненно был виноват пред ними: всё бы могло обойтись гораздо согласнее и легче,
если б он позаботился хоть на капельку скрасить действительность. Вместо того чтобы представить факт в приличном свете, чем-нибудь римско-гражданским или вроде того, он только выставил грубый страх и угрозу собственной шкуре, что было
уже просто невежливо. Конечно, во всем борьба за существование, и другого принципа нет, это всем известно, но ведь все-таки…
У него давно
уже был припасен паспорт на чужое имя. Дико даже подумать, что этот аккуратный человечек, мелкий тиран семьи, во всяком случае чиновник (хотя и фурьерист) и, наконец, прежде всего капиталист и процентщик, — давным-давно
уже возымел про себя фантастическую мысль припасти на всякий случай этот паспорт, чтобы с помощью его улизнуть за границу,
если…допускал же он возможность этого
если! хотя, конечно, он и сам никогда не мог формулировать, что именно могло бы обозначать это
если…
— Ох, устала! — присела она с бессильным видом на жесткую постель. — Пожалуйста, поставьте сак и сядьте сами на стул. Впрочем, как хотите, вы торчите на глазах. Я у вас на время, пока приищу работу, потому что ничего здесь не знаю и денег не имею. Но
если вас стесняю, сделайте одолжение, опять прошу, заявите сейчас же, как и обязаны сделать,
если вы честный человек. Я все-таки могу что-нибудь завтра продать и заплатить в гостинице, а
уж в гостиницу извольте меня проводить сами… Ох, только я устала!