Неточные совпадения
Есть дружбы странные: оба друга
один другого почти съесть хотят,
всю жизнь так живут, а между тем расстаться не могут. Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый же заболеет и, пожалуй, умрет, если это случится. Я положительно знаю, что Степан Трофимович несколько раз, и иногда после самых интимных излияний глаз
на глаз с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал с дивана и начинал колотить кулаками в стену.
Так как она никогда ни разу потом не намекала ему
на происшедшее и
всё пошло как ни в чем не бывало, то он
всю жизнь наклонен был к мысли, что
всё это была
одна галлюцинация пред болезнию, тем более что в ту же ночь он и вправду заболел
на целых две недели, что, кстати, прекратило и свидания в беседке.
Престарелый генерал Иван Иванович Дроздов, прежний друг и сослуживец покойного генерала Ставрогина, человек достойнейший (но в своем роде) и которого
все мы здесь знаем, до крайности строптивый и раздражительный, ужасно много евший и ужасно боявшийся атеизма, заспорил
на одном из вечеров Варвары Петровны с
одним знаменитым юношей.
Хотя Варвара Петровна и роскошно наделила своего друга средствами, отправляя его в Берлин, но
на эти четыреста рублей Степан Трофимович, пред поездкой, особо рассчитывал, вероятно
на секретные свои расходы, и чуть не заплакал, когда Andrejeff попросил повременить
один месяц, имея, впрочем, и право
на такую отсрочку, ибо первые взносы денег произвел
все вперед чуть не за полгода, по особенной тогдашней нужде Степана Трофимовича.
Являлся
на вечера и еще
один молодой человек, некто Виргинский, здешний чиновник, имевший некоторое сходство с Шатовым, хотя, по-видимому, и совершенно противоположный ему во
всех отношениях; но это тоже был «семьянин».
Замечательный русский поэт, не лишенный притом остроумия, увидев в первый раз
на сцене великую Рашель, воскликнул в восторге: «Не променяю Рашель
на мужика!» Я готов пойти дальше: я и
всех русских мужичков отдам в обмен за
одну Рашель.
В зале, куда вышел он принять
на этот раз Николая Всеволодовича (в другие разы прогуливавшегося,
на правах родственника, по
всему дому невозбранно), воспитанный Алеша Телятников, чиновник, а вместе с тем и домашний у губернатора человек, распечатывал в углу у стола пакеты; а в следующей комнате, у ближайшего к дверям залы окна, поместился
один заезжий, толстый и здоровый полковник, друг и бывший сослуживец Ивана Осиповича, и читал «Голос», разумеется не обращая никакого внимания
на то, что происходило в зале; даже и сидел спиной.
Всем откудова-то было достоверно известно с подробностями, что новая губернаторша и Варвара Петровна уже встречались некогда в свете и расстались враждебно, так что
одно уже напоминание о госпоже фон Лембке производит будто бы
на Варвару Петровну впечатление болезненное.
— Пятью. Мать ее в Москве хвост обшлепала у меня
на пороге;
на балы ко мне, при Всеволоде Николаевиче, как из милости напрашивалась. А эта, бывало,
всю ночь
одна в углу сидит без танцев, со своею бирюзовою мухой
на лбу, так что я уж в третьем часу, только из жалости, ей первого кавалера посылаю. Ей тогда двадцать пять лет уже было, а ее
всё как девчонку в коротеньком платьице вывозили. Их пускать к себе стало неприлично.
— К такому, что не мы
одни с вами умнее
всех на свете, а есть и умнее нас.
Вместо того чтобы благородно стоять свидетельством, продолжать собою пример, вы окружаете себя какою-то сволочью, вы приобрели какие-то невозможные привычки, вы одряхлели, вы не можете обойтись без вина и без карт, вы читаете
одного только Поль де Кока и ничего не пишете, тогда как
все они там пишут;
всё ваше время уходит
на болтовню.
Да, действительно, до сих пор, до самого этого дня, он в
одном только оставался постоянно уверенным, несмотря
на все «новые взгляды» и
на все «перемены идей» Варвары Петровны, именно в том, что он
всё еще обворожителен для ее женского сердца, то есть не только как изгнанник или как славный ученый, но и как красивый мужчина.
Но обо
всех этих любопытных событиях скажу после; теперь же ограничусь лишь тем, что Прасковья Ивановна привезла так нетерпеливо ожидавшей ее Варваре Петровне
одну самую хлопотливую загадку: Nicolas расстался с ними еще в июле и, встретив
на Рейне графа К., отправился с ним и с семейством его в Петербург.
— Вы
одни, я рада: терпеть не могу ваших друзей! Как вы всегда накурите; господи, что за воздух! Вы и чай не допили, а
на дворе двенадцатый час! Ваше блаженство — беспорядок! Ваше наслаждение — сор! Что это за разорванные бумажки
на полу? Настасья, Настасья! Что делает ваша Настасья? Отвори, матушка, окна, форточки, двери,
всё настежь. А мы в залу пойдемте; я к вам за делом. Да подмети ты хоть раз в жизни, матушка!
В голове его мелькнула
одна удивительно красивая мысль: когда приедет Петруша, вдруг благородно выложить
на стол самый высший maximum цены, то есть даже пятнадцать тысяч, без малейшего намека
на высылавшиеся до сих пор суммы, и крепко-крепко, со слезами, прижать к груди се cher fils, [этого дорогого сына (фр.).] чем и покончить
все счеты.
Все письма его были коротенькие, сухие, состояли из
одних лишь распоряжений, и так как отец с сыном еще с самого Петербурга были, по-модному,
на ты, то и письма Петруши решительно имели вид тех старинных предписаний прежних помещиков из столиц их дворовым людям, поставленным ими в управляющие их имений.
Тяготил его, главное, стыд, хотя мы в эту неделю никого не видали и
всё сидели
одни; но он стыдился даже и меня, и до того, что чем более сам открывал мне, тем более и досадовал
на меня за это.
Ослепление мое продолжалось
одно лишь мгновение, и я сам очень скоро потом сознал
всю невозможность моей мечты, — но хоть мгновение, а оно существовало действительно, а потому можно себе представить, как негодовал я иногда в то время
на бедного друга моего за его упорное затворничество.
Уж
один вид входившего Липутина заявлял, что
на этот раз он имеет особенное право войти, несмотря
на все запрещения. Он вел за собою
одного неизвестного господина, должно быть приезжего. В ответ
на бессмысленный взгляд остолбеневшего Степана Трофимовича он тотчас же и громко воскликнул...
— Поскорей возьмите! — воскликнула она, отдавая портрет. — Не вешайте теперь, после, не хочу и смотреть
на него. — Она села опять
на диван. —
Одна жизнь прошла, началась другая, потом другая прошла — началась третья, и
всё без конца.
Все концы, точно как ножницами, обрезывает. Видите, какие я старые вещи рассказываю, а ведь сколько правды!
— А вот же вам в наказание и ничего не скажу дальше! А ведь как бы вам хотелось услышать? Уж
одно то, что этот дуралей теперь не простой капитан, а помещик нашей губернии, да еще довольно значительный, потому что Николай Всеволодович ему
всё свое поместье, бывшие свои двести душ
на днях продали, и вот же вам бог, не лгу! сейчас узнал, но зато из наивернейшего источника. Ну, а теперь дощупывайтесь-ка сами; больше ничего не скажу; до свиданья-с!
А между тем, если бы совокупить
все эти факты за целый год в
одну книгу, по известному плану и по известной мысли, с оглавлениями, указаниями, с разрядом по месяцам и числам, то такая совокупность в
одно целое могла бы обрисовать
всю характеристику русской жизни за
весь год, несмотря даже
на то, что фактов публикуется чрезвычайно малая доля в сравнении со
всем случившимся.
Она, кажется, и забыла, что я в комнате, и стояла
всё на том же месте у стола, очень задумавшись, склонив голову и неподвижно смотря в
одну выбранную
на ковре точку.
А Лизавета эта блаженная в ограде у нас вделана в стену, в клетку в сажень длины и в два аршина высоты, и сидит она там за железною решеткой семнадцатый год, зиму и лето в
одной посконной рубахе и
всё аль соломинкой, али прутиком каким ни
на есть в рубашку свою, в холстину тычет, и ничего не говорит, и не чешется, и не моется семнадцать лет.
Они мне
все в
один голос: «Вот
на!» Игуменья рассмеялась, зашепталась о чем-то с барыней, подозвала меня, приласкала, а барыня мне бантик розовый подарила, хочешь, покажу?
— Трудный ты вопрос задаешь мне, Шатушка, — раздумчиво и безо всякого удивления такому вопросу ответила она, —
на этот счет я тебе ничего не скажу, может, и не было; по-моему,
одно только твое любопытство; я ведь
всё равно о нем плакать не перестану, не во сне же я видела?
— Ах, ты
всё про лакея моего! — засмеялась вдруг Марья Тимофеевна. — Боишься! Ну, прощайте, добрые гости; а послушай
одну минутку, что я скажу. Давеча пришел это сюда этот Нилыч с Филипповым, с хозяином, рыжая бородища, а мой-то
на ту пору
на меня налетел. Как хозяин-то схватит его, как дернет по комнате, а мой-то кричит: «Не виноват, за чужую вину терплю!» Так, веришь ли,
все мы как были, так и покатились со смеху…
Прибыв в собор, она поместилась
на обычном своем месте, налево, в первом ряду, и ливрейный лакей положил пред нею бархатную подушку для коленопреклонений,
одним словом,
всё по-обыкновенному.
— Не ответил «почему?». Ждете ответа
на «почему»? — переговорил капитан подмигивая. — Это маленькое словечко «почему» разлито во
всей вселенной с самого первого дня миросоздания, сударыня, и
вся природа ежеминутно кричит своему творцу: «Почему?» — и вот уже семь тысяч лет не получает ответа. Неужто отвечать
одному капитану Лебядкину, и справедливо ли выйдет, сударыня?
Я особенно припоминаю ее в то мгновение: сперва она побледнела, но вдруг глаза ее засверкали. Она выпрямилась в креслах с видом необычной решимости. Да и
все были поражены. Совершенно неожиданный приезд Николая Всеволодовича, которого ждали у нас разве что через месяц, был странен не
одною своею неожиданностью, а именно роковым каким-то совпадением с настоящею минутой. Даже капитан остановился как столб среди комнаты, разинув рот и с ужасно глупым видом смотря
на дверь.
— Николай Всеволодович! — вскричала,
вся выпрямившись и не сходя с кресел, Варвара Петровна, останавливая его повелительным жестом, — остановись
на одну минуту!
Она только смотрела
на него,
вся обратясь в вопрос, и
весь вид ее говорил, что еще
один миг, и она не вынесет неизвестности.
Рассказывали, например, про декабриста Л—
на, что он
всю жизнь нарочно искал опасности, упивался ощущением ее, обратил его в потребность своей природы; в молодости выходил
на дуэль ни за что; в Сибири с
одним ножом ходил
на медведя, любил встречаться в сибирских лесах с беглыми каторжниками, которые, замечу мимоходом, страшнее медведя.
Затем, прежде
всех криков, раздался
один страшный крик. Я видел, как Лизавета Николаевна схватила было свою мама за плечо, а Маврикия Николаевича за руку и раза два-три рванула их за собой, увлекая из комнаты, но вдруг вскрикнула и со
всего росту упала
на пол в обмороке. До сих пор я как будто еще слышу, как стукнулась она о ковер затылком.
Мы со Степаном Трофимовичем, не без страха за смелость предположения, но обоюдно ободряя друг друга, остановились наконец
на одной мысли: мы решили, что виновником разошедшихся слухов мог быть
один только Петр Степанович, хотя сам он некоторое время спустя, в разговоре с отцом, уверял, что застал уже историю во
всех устах, преимущественно в клубе, и совершенно известною до мельчайших подробностей губернаторше и ее супругу.
Но
на первом плане все-таки стоял обморок Лизаветы Николаевны, и этим интересовался «
весь свет», уже по тому
одному, что дело прямо касалось Юлии Михайловны, как родственницы Лизаветы Николаевны и ее покровительницы.
— Так я уж и кушачок приготовлю-с. Счастливого пути, сударь,
всё под зонтиком сироту обогрели,
на одном этом по гроб жизни благодарны будем.
Таким образом достигались две цели — и поэтическая и служебная; но теперь была и третья, особенная и весьма щекотливая цель: капитан, выдвигая
на сцену стихи, думал оправдать себя в
одном пункте, которого почему-то
всего более для себя опасался и в котором
всего более ощущал себя провинившимся.
Дело ясное:
все искатели
на попятный,
все женихи прочь, морген фри, нос утри,
один поэт остался бы верен с раздавленным в груди сердцем.
Тут две штуки наверно,
одна аль другая: или опять-таки сам боится, потому что накуролесил, или… или ничего не боится сам, а только подталкивает, чтоб я
на них
всех донес!
Комната Марьи Тимофеевны была вдвое более той, которую занимал капитан, и меблирована такою же топорною мебелью; но стол пред диваном был накрыт цветною нарядною скатертью;
на нем горела лампа; по
всему полу был разостлан прекрасный ковер; кровать была отделена длинною, во
всю комнату, зеленою занавесью, и, кроме того, у стола находилось
одно большое мягкое кресло, в которое, однако, Марья Тимофеевна не садилась.
Но зато так
всю жизнь,
на одном месте, а место это угрюмое.
— А кто тебя знает, кто ты таков и откуда ты выскочил! Только сердце мое, сердце чуяло,
все пять лет,
всю интригу! А я-то сижу, дивлюсь: что за сова слепая подъехала? Нет, голубчик, плохой ты актер, хуже даже Лебядкина. Поклонись от меня графине пониже да скажи, чтобы присылала почище тебя. Наняла она тебя, говори? У ней при милости
на кухне состоишь?
Весь ваш обман насквозь вижу,
всех вас, до
одного, понимаю!
Окромя того, что уже в творца небесного, нас из персти земной создавшего, ни
на грош не веруют-с, а говорят, что
всё одна природа устроила, даже до последнего будто бы зверя, они и не понимают, сверх того, что по нашей судьбе нам, чтобы без благодетельного вспомоществования, совершенно никак нельзя-с.
Федька подхватывал
на лету, кидался, бумажки сыпались в грязь, Федька ловил и прикрикивал: «Эх, эх!» Николай Всеволодович кинул в него, наконец,
всею пачкой и, продолжая хохотать, пустился по переулку
на этот раз уже
один.
— Слушайте, Даша, я теперь
всё вижу привидения.
Один бесенок предлагал мне вчера
на мосту зарезать Лебядкина и Марью Тимофеевну, чтобы порешить с моим законным браком, и концы чтобы в воду. Задатку просил три целковых, но дал ясно знать, что
вся операция стоить будет не меньше как полторы тысячи. Вот это так расчетливый бес! Бухгалтер! Ха-ха!
А потому опять-таки лишь
одною лаской и непосредственным теплым участием
всего общества мы могли бы направить это великое общее дело
на истинный путь.
Николай Всеволодович вдруг стряс с себя его руку и быстро к нему оборотился, грозно нахмурившись. Петр Степанович поглядел
на него, улыбаясь странною, длинною улыбкой.
Всё продолжалось
одно мгновение. Николай Всеволодович прошел далее.
—
Все. То есть, конечно, где же их прочитать? Фу, сколько ты исписал бумаги, я думаю, там более двух тысяч писем… А знаешь, старик, я думаю, у вас было
одно мгновение, когда она готова была бы за тебя выйти? Глупейшим ты образом упустил! Я, конечно, говорю с твоей точки зрения, но все-таки ж лучше, чем теперь, когда чуть не сосватали
на «чужих грехах», как шута для потехи, за деньги.
Мигом образовалась компания человек в десять,
все до
одного верхами, иные
на наемных казацких лошадях, как например Петр Степанович и Липутин, который, несмотря
на свою седину, участвовал тогда почти во
всех скандальных похождениях нашей ветреной молодежи.