Неточные совпадения
Справиться с нею они никогда не в силах, а уверуют страстно, и
вот вся жизнь их проходит потом как
бы в последних корчах под свалившимся на них и наполовину совсем уже раздавившим их камнем.
Заметно было, что она боялась чего-то неопределенного, таинственного, чего и сама не могла
бы высказать, и много раз неприметно и пристально приглядывалась к Nicolas, что-то соображая и разгадывая… и
вот — зверь вдруг выпустил свои когти.
Когда пошли у нас недавние слухи, что приедет Кармазинов, я, разумеется, ужасно пожелал его увидать и, если возможно, с ним познакомиться. Я знал, что мог
бы это сделать чрез Степана Трофимовича; они когда-то были друзьями. И
вот вдруг я встречаюсь с ним на перекрестке. Я тотчас узнал его; мне уже его показали дня три тому назад, когда он проезжал в коляске с губернаторшей.
— Да всё это такие пустяки-с… то есть этот капитан, по всем видимостям, уезжал от нас тогда не для фальшивых бумажек, а единственно затем только, чтоб эту сестрицу свою разыскать, а та будто
бы от него пряталась в неизвестном месте; ну а теперь привез,
вот и вся история.
Была будто
бы кем-то обольщена в своей чести, и за это
вот господин Лебядкин, уже многие годы, будто
бы с обольстителя ежегодную дань берет, в вознаграждение благородной обиды, так по крайней мере из его болтовни выходит — а по-моему, пьяные только слова-с.
А
вот женились
бы, так как вы и теперь еще такой молодец из себя, на хорошенькой да на молоденькой, так, пожалуй, от нашего принца двери крючком заложите да баррикады в своем же доме выстроите!
Да чего уж тут:
вот только будь эта mademoiselle Лебядкина, которую секут кнутьями, не сумасшедшая и не кривоногая, так, ей-богу, подумал
бы, что она-то и есть жертва страстей нашего генерала и что от этого самого и пострадал капитан Лебядкин «в своем фамильном достоинстве», как он сам выражается.
— А
вот же вам в наказание и ничего не скажу дальше! А ведь как
бы вам хотелось услышать? Уж одно то, что этот дуралей теперь не простой капитан, а помещик нашей губернии, да еще довольно значительный, потому что Николай Всеволодович ему всё свое поместье, бывшие свои двести душ на днях продали, и
вот же вам бог, не лгу! сейчас узнал, но зато из наивернейшего источника. Ну, а теперь дощупывайтесь-ка сами; больше ничего не скажу; до свиданья-с!
И
вот я тебе скажу, Шатушка: ничего-то нет в этих слезах дурного; и хотя
бы и горя у тебя никакого не было, всё равно слезы твои от одной радости побегут.
И
вот, с внезапною переменой губернатора, всё приостановилось; а новая губернаторша, говорят, уже успела высказать в обществе несколько колких и, главное, метких и дельных возражений насчет будто
бы непрактичности основной мысли подобного комитета, что, разумеется с прикрасами, было уже передано Варваре Петровне.
Как
бы то ни было, но
вот уже пять дней как обе дамы не виделись.
Вот когда он в этом преддверии, сударыня, тут и случается, что он отправит письмо в стихах, ве-ли-колепнейшее, но которое желал
бы потом возвратить обратно слезами всей своей жизни, ибо нарушается чувство прекрасного.
— Нет еще; для полноты мне надо
бы, если позволите, допросить тут кое в чем
вот этого господина… Вы сейчас увидите, в чем дело, Варвара Петровна.
— Хорошо. И кто размозжит голову за ребенка, и то хорошо; и кто не размозжит, и то хорошо. Всё хорошо, всё. Всем тем хорошо, кто знает, что всё хорошо. Если б они знали, что им хорошо, то им было
бы хорошо, но пока они не знают, что им хорошо, то им будет нехорошо.
Вот вся мысль, вся, больше нет никакой!
— Высылкой денег; подождите, — остановил Шатов, поспешно выдвинул из стола ящик и вынул из-под бумаг радужный кредитный билет, —
вот, возьмите, сто рублей, которые вы мне выслали; без вас я
бы там погиб. Я долго
бы не отдал, если
бы не ваша матушка: эти сто рублей подарила она мне девять месяцев назад на бедность, после моей болезни. Но продолжайте, пожалуйста…
Вот что еще: я пришел было вас просить, если можно вам, не оставить и впредь Марью Тимофеевну, так как вы одни могли
бы иметь некоторое влияние на ее бедный ум…
— Виновата я, должно быть, пред нимв чем-нибудь очень большом, — прибавила она вдруг как
бы про себя, —
вот не знаю только, в чем виновата, вся в этом беда моя ввек. Всегда-то, всегда, все эти пять лет, я боялась день и ночь, что пред ним в чем-то я виновата. Молюсь я, бывало, молюсь и всё думаю про вину мою великую пред ним. Ан
вот и вышло, что правда была.
И
вот вдруг все стали вопить, что в ней-то и таится корень и рассадник болезни, что на самой фабрике и особенно в помещениях рабочих такая закоренелая нечистота, что если б и не было совсем холеры, то она должна была
бы там сама зародиться.
— Ну да
вот инженер приезжий, был секундантом у Ставрогина, маньяк, сумасшедший; подпоручик ваш действительно только, может, в белой горячке, ну, а этот уж совсем сумасшедший, — совсем, в этом гарантирую. Эх, Андрей Антонович, если
бы знало правительство, какие это сплошь люди, так на них
бы рука не поднялась. Всех как есть целиком на седьмую версту; я еще в Швейцарии да на конгрессах нагляделся.
— Ну да, конечно, стало быть, сам. Мало ли что мне там показывали. А что эти
вот стихи, так это будто покойный Герцен написал их Шатову, когда еще тот за границей скитался, будто
бы на память встречи, в похвалу, в рекомендацию, ну, черт… а Шатов и распространяет в молодежи. Самого, дескать, Герцена обо мне мнение.
— Я именно по такому делу, что хворать не следует, — начал Петр Степанович быстро и как
бы властно, — позвольте сесть (он сел), а вы садитесь опять на вашу койку,
вот так.
Я почти положительно знаю, что
вот с этого-то рокового утра и начались первые явные следы того состояния, которое и привело, говорят, бедного Андрея Антоновича в то известное особое заведение в Швейцарии, где он будто
бы теперь собирается с новыми силами.
Вот в том-то и вина его, что он первый заговорил; ибо, вызывая таким образом на ответ, тем самым дал возможность всякой сволочи тоже заговорить и, так сказать, даже законно, тогда как если б удержался, то посморкались-посморкались
бы, и сошло
бы как-нибудь… Может быть, он ждал аплодисмента в ответ на свой вопрос; но аплодисмента не раздалось; напротив, все как будто испугались, съежились и притихли.
— Ну, чего плакать! Вам непременно надо сцену? На ком-нибудь злобу сорвать? Ну и рвите на мне, только скорее, потому что время идет, а надо решиться. Напортили чтением, скрасим балом.
Вот и князь того же мнения. Да-с, не будь князя, чем
бы у вас там кончилось?
— Ну-с, я
бы не сгорел, а его самого изжарил. Публика-то ведь права. А кто опять виноват в Кармазинове? Навязывал я вам его или нет? Участвовал в его обожании или нет? Ну да черт с ним, а
вот третий маньяк, политический, ну это другая статья. Тут уж все дали маху, а не мой один заговор.
И
вот именно то же самое впечатление как
бы стыда отразилось и на всей публике, даже на самых угрюмых физиономиях, явившихся из буфета.
— Пропали вы, что ли? Так вы
вот за что принялись? На всех донесете, а сами в монастырь уйдете или к черту… Но ведь я вас всё равно укокошу, хоть
бы вы и не боялись меня!
— Идем, идем! — вскричала как в истерике Лиза, опять увлекая за собою Маврикия Николаевича. — Постойте, Степан Трофимович, — воротилась она вдруг к нему, — постойте, бедняжка, дайте я вас перекрещу. Может быть, вас
бы лучше связать, но я уж лучше вас перекрещу. Помолитесь и вы за «бедную» Лизу — так, немножко, не утруждайте себя очень. Маврикий Николаевич, отдайте этому ребенку его зонтик, отдайте непременно.
Вот так… Пойдемте же! Пойдемте же!
—
Вот, видите ли, — продолжал Петр Степанович, всё более и более сердясь и беспокоясь и не находя надлежащего тона, — вы хотите, чтоб я ушел, для уединения, чтобы сосредоточиться; но всё это опасные признаки для вас же, для вас же первого. Вы хотите много думать. По-моему, лучше
бы не думать, а так. И вы, право, меня беспокоите.
— Ну
вот берите,
вот еще, видите еще, а больше не дам. Ну хоть орите во всё горло, не дам, ну хоть что
бы там ни было, не дам; не дам и не дам!
— Эк напорол! Просто дальнейшее развитие организма, и ничего тут нет, никакой тайны, — искренно и весело хохотала Арина Прохоровна. — Этак всякая муха тайна. Но
вот что: лишним людям не надо
бы родиться. Сначала перекуйте так всё, чтоб они не были лишние, а потом и родите их. А то
вот его в приют послезавтра тащить… Впрочем, это так и надо.
— Как? — вздрогнул было Петр Степанович, но мигом овладел собой, —
вот обидчивость! Э, да мы в ярости? — отчеканил он всё с тем же видом обидного высокомерия. — В такой момент нужно
бы скорее спокойствие. Лучше всего считать теперь себя за Колумба, а на меня смотреть как на мышь и мной не обижаться. Я это вчера рекомендовал.
— Еще
бы не предвидеть!
Вот из этого револьвера (он вынул револьвер, по-видимому показать, но уже не спрятал его более, а продолжал держать в правой руке, как
бы наготове). — Странный вы, однако, человек, Кириллов, ведь вы сами знали, что этим должно было кончиться с этим глупым человеком. Чего же тут еще предвидеть? Я вам в рот разжевывал несколько раз. Шатов готовил донос: я следил; оставить никак нельзя было. Да и вам дана была инструкция следить; вы же сами сообщали мне недели три тому…
— Всем узнавать; все узнают. Ничего нет тайного, что
бы не сделалось явным.
Вот Онсказал.