Неточные совпадения
Была чудная ночь,
такая ночь, которая разве только и может
быть тогда, когда мы молоды, любезный читатель.
Два вечера добивался я: чего недостает мне в моем углу? отчего
так неловко
было в нем оставаться? — и с недоумением осматривал я свои зеленые, закоптелые стены, потолок, завешанный паутиной, которую с большим успехом разводила Матрена, пересматривал всю свою мебель, осматривал каждый стул, думая, не тут ли беда? (потому что коль у меня хоть один стул стоит не
так, как вчера стоял,
так я сам не свой) смотрел на окно, и все понапрасну… нисколько не
было легче!
Я даже вздумал
было призвать Матрену и тут же сделал ей отеческий выговор за паутину и вообще за неряшество; но она только посмотрела на меня в удивлении и пошла прочь, не ответив ни слова,
так что паутина еще до сих пор благополучно висит на месте.
Простите за тривиальное словцо, но мне
было не до высокого слога… потому что ведь все, что только ни
было в Петербурге, или переехало, или переезжало на дачу; потому что каждый почтенный господин солидной наружности, нанимавший извозчика, на глазах моих тотчас же обращался в почтенного отца семейства, который после обыденных должностных занятий отправляется налегке в недра своей фамилии, на дачу; потому что у каждого прохожего
был теперь уже совершенно особый вид, который чуть-чуть не говорил всякому встречному: «Мы, господа, здесь только
так, мимоходом, а вот через два часа мы уедем на дачу».
Отворялось ли окно, по которому побарабанили сначала тоненькие, белые, как сахар, пальчики, и высовывалась головка хорошенькой девушки, подзывавшей разносчика с горшками цветов, — мне тотчас же, тут же представлялось, что эти цветы только
так покупаются, то
есть вовсе не для того, чтоб наслаждаться весной и цветами в душной городской квартире, а что вот очень скоро все переедут на дачу и цветы с собою увезут.
Удавалось ли мне встретить длинную процессию ломовых извозчиков, лениво шедших с вожжами в руках подле возов, нагруженных целыми горами всякой мебели, столов, стульев, диванов турецких и нетурецких и прочим домашним скарбом, на котором, сверх всего этого, зачастую восседала, на самой вершине воза, тщедушная кухарка, берегущая барское добро как зеницу ока; смотрел ли я на тяжело нагруженные домашнею утварью лодки, скользившие по Неве иль Фонтанке, до Черной речки иль островов, — воза и лодки удесятерялись, усотерялись в глазах моих; казалось, все поднялось и поехало, все переселялось целыми караванами на дачу; казалось, весь Петербург грозил обратиться в пустыню,
так что наконец мне стало стыдно, обидно и грустно; мне решительно некуда и незачем
было ехать на дачу.
И жаль вам, что
так скоро,
так безвозвратно завяла мгновенная красота, что
так обманчиво и напрасно блеснула она перед вами — жаль оттого, что даже полюбить ее вам не
было времени…
А все-таки моя ночь
была лучше дня! Вот как это
было.
— Да, если рука моя дрожит, то это оттого, что никогда еще ее не обхватывала
такая хорошенькая маленькая ручка, как ваша. Я совсем отвык от женщин; то
есть я к ним и не привыкал никогда; я ведь один… Я даже не знаю, как говорить с ними. Вот и теперь не знаю — не сказал ли вам какой-нибудь глупости? Скажите мне прямо; предупреждаю вас, я не обидчив…
— Нет, ничего, ничего; напротив. И если уже вы требуете, чтоб я
была откровенна,
так я вам скажу, что женщинам нравится
такая робость; а если вы хотите знать больше, то и мне она тоже нравится, и я не отгоню вас от себя до самого дома.
— Виноват, не
буду, у меня с языка сорвалось; но как же вы хотите, чтоб в
такую минуту не
было желания…
Ах, если б вы знали, сколько раз я
был влюблен
таким образом!..
— Не досадуйте; я смеюсь тому, что вы сами себе враг, и если б вы попробовали, то вам и удалось, может
быть, хоть бы и на улице дело
было; чем проще, тем лучше… Ни одна добрая женщина, если только она не глупа или особенно не сердита на что-нибудь в эту минуту, не решилась бы отослать вас без этих двух слов, которых вы
так робко вымаливаете… Впрочем, что я! конечно, приняла бы вас за сумасшедшего. Я ведь судила по себе. Сама-то я много знаю, как люди на свете живут!
Знаете ли, я сегодня
был счастлив; я шел,
пел; я
был за городом; со мной еще никогда не бывало
таких счастливых минут.
— Полноте, не клянитесь, я ведь знаю, вы способны вспыхнуть, как порох. Не осуждайте меня, если я
так говорю. Если б вы знали… У меня тоже никого нет, с кем бы мне можно
было слово сказать, у кого бы совета спросить. Конечно, не на улице же искать советников, да вы исключение. Я вас
так знаю, как будто уже мы двадцать лет
были друзьями… Не правда ли, вы не измените?..
— О, да я вам завтра же все расскажу про себя! Но что это? точно чудо со мной совершается… Где я, боже мой? Ну, скажите, неужели вы недовольны тем, что не рассердились, как бы сделала другая, не отогнали меня в самом начале? Две минуты, и вы сделали меня навсегда счастливым. Да! счастливым; почем знать, может
быть, вы меня с собой помирили, разрешили мои сомнения… Может
быть, на меня находят
такие минуты… Ну, да я вам завтра все расскажу, вы все узнаете, все…
Кончилось тем, что нужно все снова начать, потому что в заключение всего я решила сегодня, что вы еще мне совсем неизвестны, что я вчера поступила, как ребенок, как девочка, и, разумеется, вышло
так, что всему виновато мое доброе сердце, то
есть я похвалила себя, как и всегда кончается, когда мы начнем свое разбирать.
— Совершенно без всяких историй!
так жил, как у нас говорится, сам по себе, то
есть один совершенно, — один, один вполне, — понимаете, что
такое один?
— Тип, тип! какой тип? — закричала девушка, захохотав
так, как будто ей целый год не удавалось смеяться. — Да с вами превесело! Смотрите: вот здесь
есть скамейка; сядем! Здесь никто не ходит, нас никто не услышит, и — начинайте же вашу историю! потому что, уж вы меня не уверите, у вас
есть история, а вы только скрываетесь. Во-первых, что это
такое тип?
— Мечтатель! позвольте, да как не знать! я сама мечтатель! Иной раз сидишь подле бабушки и чего-чего в голову не войдет. Ну, вот и начнешь мечтать, да
так раздумаешься — ну, просто за китайского принца выхожу… А ведь это в другой раз и хорошо — мечтать! Нет, впрочем, бог знает! Особенно если
есть и без этого о чем думать, — прибавила девушка на этот раз довольно серьезно.
— Превосходно! Уж коли раз вы выходили за богдыхана китайского,
так, стало
быть, совершенно поймете меня. Ну, слушайте… Но позвольте: ведь я еще не знаю, как вас зовут?
— Ах, боже мой! да мне и на ум не пришло, мне
было и
так хорошо…
В этих углах, милая Настенька, выживается как будто совсем другая жизнь, не похожая на ту, которая возле нас кипит, а
такая, которая может
быть в тридесятом неведомом царстве, а не у нас, в наше серьезное-пресерьезное время.
Отчего же, наконец, этот приятель, вероятно недавний знакомый, и при первом визите, — потому что второго в
таком случае уже не
будет, и приятель другой раз не придет, — отчего сам приятель
так конфузится,
так костенеет, при всем своем остроумии (если только оно
есть у него), глядя на опрокинутое лицо хозяина, который, в свою очередь, уже совсем успел потеряться и сбиться с последнего толка после исполинских, но тщетных усилий разгладить и упестрить разговор, показать, и с своей стороны, знание светскости, тоже заговорить о прекрасном поле и хоть
такою покорностию понравиться бедному, не туда попавшему человеку, который ошибкою пришел к нему в гости?
Теперь, милая Настенька, когда мы сошлись опять после
такой долгой разлуки, — потому что я вас давно уже знал, Настенька, потому что я уже давно кого-то искал, а это знак, что я искал именно вас и что нам
было суждено теперь свидеться, — теперь в моей голове открылись тысячи клапанов, и я должен пролиться рекою слов, не то я задохнусь.
Нет, Настенька, что ему, что ему, сладострастному ленивцу, в той жизни, в которую нам
так хочется с вами? он думает, что это бедная, жалкая жизнь, не предугадывая, что и для него, может
быть, когда-нибудь пробьет грустный час, когда он за один день этой жалкой жизни отдаст все свои фантастические годы, и еще не за радость, не за счастие отдаст, и выбирать не захочет в тот час грусти, раскаяния и невозбранного горя.
Неужели все это
была мечта — и этот сад, унылый, заброшенный и дикий, с дорожками, заросшими мхом, уединенный, угрюмый, где они
так часто ходили вдвоем, надеялись, тосковали, любили, любили друг друга
так долго, «
так долго и нежно»!
— Нет, этого нельзя, — сказала она беспокойно, — этого не
будет; этак, пожалуй, и я проживу всю жизнь подле бабушки. Послушайте, знаете ли, что это вовсе нехорошо
так жить?
— Ох, нет, нет! — закричала Настенька, и слезинки заблистали на глазах ее, — нет,
так не
будет больше; мы
так не расстанемся! Что
такое два вечера!
— Ох, Настенька, Настенька! знаете ли, как надолго вы помирили меня с самим собою? знаете ли, что уже я теперь не
буду о себе думать
так худо, как думал в иные минуты?
Знаете ли, что уже я, может
быть, не
буду более тосковать о том, что сделал преступление и грех в моей жизни, потому что
такая жизнь
есть преступление и грех?
И напрасно мечтатель роется, как в золе, в своих старых мечтаниях, ища в этой золе хоть какой-нибудь искорки, чтоб раздуть ее, возобновленным огнем пригреть похолодевшее сердце и воскресить в нем снова все, что
было прежде
так мило, что трогало душу, что кипятило кровь, что вырывало слезы из глаз и
так роскошно обманывало!
Знаете ли, Настенька, до чего я дошел? знаете ли, что я уже принужден справлять годовщину своих ощущений, годовщину того, что
было прежде
так мило, чего, в сущности, никогда не бывало, — потому что эта годовщина справляется все по тем же глупым, бесплотным мечтаниям, — и делать это, потому что и этих-то глупых мечтаний нет, затем, что нечем их выжить: ведь и мечты выживаются!
— Если другая половина
так же недолга, как и эта… — перебил
было я, засмеявшись.
Только бабушка подозвала меня к себе в одно утро и сказала, что
так как она слепа, то за мной не усмотрит, взяла булавку и пришпилила мое платье к своему, да тут и сказала, что
так мы
будем всю жизнь сидеть, если, разумеется, я не сделаюсь лучше.
— Послушайте, вы не смейтесь над бабушкой. Это я смеюсь, оттого что смешно… Что же делать, когда бабушка, право,
такая, а только я ее все-таки немножко люблю. Ну, да тогда и досталось мне: тотчас меня опять посадили на место и уж ни-ни, шевельнуться
было нельзя.
Ну-с, я вам еще позабыла сказать, что у нас, то
есть у бабушки, свой дом, то
есть маленький домик, всего три окна, совсем деревянный и
такой же старый, как бабушка; а наверху мезонин; вот и переехал к нам в мезонин новый жилец…
Это
был старичок, сухой, немой, слепой, хромой,
так что наконец ему стало нельзя жить на свете, он и умер; а затем и понадобился новый жилец, потому что нам без жильца жить нельзя: это с бабушкиным пенсионом почти весь наш доход.
А бабушке все бы в старину! И моложе-то она
была в старину, и солнце-то
было в старину теплее, и сливки в старину не
так скоро кисли, — все в старину! Вот я сижу и молчу, а про себя думаю: что же это бабушка сама меня надоумливает, спрашивает, хорош ли, молод ли жилец? Да только
так, только подумала, и тут же стала опять петли считать, чулок вязать, а потом совсем позабыла.
Прошло две недели; жилец и присылает сказать с Феклой, что у него книг много французских и что всё хорошие книги,
так что можно читать;
так не хочет ли бабушка, чтоб я их ей почитала, чтоб не
было скучно?
Вот мы и начали читать Вальтера Скотта и в какой-нибудь месяц почти половину прочли. Потом он еще и еще присылал, Пушкина присылал,
так что наконец я без книг и
быть не могла и перестала думать, как бы выйти за китайского принца.
Так было дело, когда один раз мне случилось повстречаться с нашим жильцом на лестнице. Бабушка за чем-то послала меня. Он остановился, я покраснела, и он покраснел; однако засмеялся, поздоровался, о бабушкином здоровье спросил и говорит: «Что, вы книги прочли?» Я отвечала: «Прочла». — «Что же, говорит, вам больше понравилось?» Я и говорю: «Ивангое» да Пушкин больше всех понравились». На этот раз тем и кончилось.
— Послушайте, — говорит, — вы добрая девушка! Извините, что я с вами
так говорю, но, уверяю вас, я вам лучше бабушки вашей желаю добра. У вас подруг нет никаких, к которым бы можно
было в гости пойти?
Уж какое
было впечатление от «Севильского цирюльника», я вам не скажу, только во весь этот вечер жилец наш
так хорошо смотрел на меня,
так хорошо говорил, что я тотчас увидела, что он меня хотел испытать поутру, предложив, чтоб я одна с ним поехала.
Я видела, что ему просто жалко
было меня за то, что я у бабушки в
таком загоне, а больше-то и ничего.
Сердце
так билось, что в голове больно
было, и разум мой помутился.
Вот что он сказал мне и назавтра уехал. Положено
было сообща бабушке не говорить об этом ни слова.
Так он захотел. Ну, вот теперь почти и кончена вся моя история. Прошел ровно год. Он приехал, он уж здесь целые три дня и, и…
А теперь вот что, слушайте-ка: тогда
было условие, что как только приедет он,
так тотчас даст знать о себе тем, что оставит мне письмо в одном месте у одних моих знакомых, добрых и простых людей, которые ничего об этом не знают; или если нельзя
будет написать ко мне письма, затем, что в письме не всегда все расскажешь, то он в тот же день, как приедет,
будет сюда ровно в десять часов, где мы и положили с ним встретиться.
— Но письмо, письмо! Ведь прежде нужно письмо написать!
Так разве послезавтра все это
будет.
Сегодня
был день печальный, дождливый, без просвета, точно будущая старость моя. Меня теснят
такие странные мысли,
такие темные ощущения,
такие еще не ясные для меня вопросы толпятся в моей голове — а как-то нет ни силы, ни хотения их разрешить. Не мне разрешить все это!