Неточные совпадения
Критика отнеслась к автору с уважением, называла его беспрестанно автором «Своих людей» и даже заметила,
что обращает на него
такое внимание более за первую его комедию, нежели за вторую, которую все признали слабее первой.
К сожалению, мнения эти высказывались всегда с удивительной заносчивостью, туманностью и неопределенностью,
так что для противной партии невозможен был даже серьезный спор.
Но народность эта была
так неловко вытащена на сцену по поводу Любима Торцова и
так сплетена с ним,
что критика, неблагоприятная Островскому, не преминула воспользоваться этим обстоятельством, высунула язык неловким хвалителям и начала дразнить их: «
Так ваше новое слово — в Торцове, в Любиме Торцове, в пьянице Торцове!
Так, напр., за «Доходное место» упрекнули его в том,
что выведенные им взяточники не довольно омерзительны; за «Воспитанницу» осудили,
что лица, в ней изображенные, слишком уж омерзительны.
За «Бедную невесту», «Не в свои сани не садись», «Бедность не порок» и «Не
так живи, как хочется» Островскому приходилось со всех сторон выслушивать замечания,
что он пожертвовал выполнением пьесы для своей основной задачи, и за те же произведения привелось автору слышать советы вроде того, чтобы он не довольствовался рабской подражательностью природе, а постарался расширить свой умственный горизонт.
«Стало быть, была какая-нибудь причина?» Может быть, действительно Островский
так часто изменяет свое направление,
что его характер до сих пор еще не мог определиться?
Как человек, действительно знающий и любящий русскую народность, Островский действительно подал славянофилам много поводов считать его «своим», а они воспользовались этим
так неумеренно,
что дали противной партии весьма основательный повод считать его врагом европейского образования и писателем ретроградного направления.
С другой стороны — навязывать автору свой собственный образ мыслей тоже не нужно, да и неудобно (разве при
такой отваге, какую выказал критик «Атенея», г. Н. П. Некрасов, из Москвы): теперь уже для всякого читателя ясно,
что Островский не обскурант, не проповедник плетки как основания семейной нравственности, не поборник гнусной морали, предписывающей терпение без конца и отречение от прав собственной личности, — равно как и не слепой, ожесточенный пасквилянт, старающийся во
что бы то ни стало выставить на позор грязные пятна русской жизни.
Тот же критик решил (очень энергически),
что в драме «Не
так живи, как хочется» Островский проповедует, будто «полная покорность воле старших, слепая вера в справедливость исстари предписанного закона и совершенное отречение от человеческой свободы, от всякого притязания на право заявить свои человеческие чувства гораздо лучше,
чем самая мысль, чувство и свободная воля человека».
А если, уже после этого объяснения, окажется,
что наши впечатления ошибочны,
что результаты их вредны или
что мы приписываем автору то,
чего в нем нет, — тогда пусть критика займется разрушением наших заблуждений, но опять-таки на основании того,
что дает нам сам автор».
Признавая
такие требования вполне справедливыми, мы считаем за самое лучшее — применить к произведениям Островского критику реальную, состоящую в обозрении того,
что нам дают его произведения.
Конечно, мы не отвергаем того,
что лучше было бы, если бы Островский соединил в себе Аристофана, Мольера и Шекспира; но мы знаем,
что этого нет,
что это невозможно, и все-таки признаем Островского замечательным писателем в нашей литературе, находя,
что он и сам по себе, как есть, очень недурен и заслуживает нашего внимания и изучения…
Затем критика разбирает, возможно ли и действительно ли
такое лицо; нашедши же,
что оно верно действительности, она переходит к своим собственным соображениям о причинах, породивших его, и т. д.
Были, пожалуй, и
такие ученые, которые занимались опытами, долженствовавшими доказать превращение овса в рожь; были и критики, занимавшиеся доказыванием того,
что если бы Островский такую-то сцену так-то изменил, то вышел бы Гоголь, а если бы такое-то лицо вот
так отделал, то превратился бы в Шекспира…
Есть, напр., авторы, посвятившие свой талант на воспевание сладострастных сцен и развратных похождений; сладострастие изображается ими в
таком виде,
что если им поверить, то в нем одном только и заключается истинное блаженство человека.
В описании подвигов этих грабителей не было прямой лжи; но они представлены в
таком свете, с
такими восхвалениями, которые ясно свидетельствуют,
что в душе автора, воспевавшего их, не было чувства человеческой правды.
Но художник, руководимый правильными началами в своих общих понятиях, имеет все-таки ту выгоду пред неразвитым или ложно развитым писателем,
что может свободнее предаваться внушениям своей художнической натуры.
Конечно, обвинения его в том,
что он проповедует отречение от свободной воли, идиотское смирение, покорность и т. д., должны быть приписаны всего более недогадливости критиков; но все-таки, значит, и сам автор недостаточно оградил себя от подобных обвинений.
Так точно за лицо Петра Ильича в «Не
так живи, как хочется» автора упрекали,
что он не придал этому лицу той широты натуры, того могучего размаха, какой, дескать, свойствен русскому человеку, особенно в разгуле.
Говорили, — зачем Островский вывел представителем честных стремлений
такого плохого господина, как Жадов; сердились даже на то,
что взяточники у Островского
так пошлы и наивны, и выражали мнение,
что «гораздо лучше было бы выставить на суд публичный тех людей, которые обдуманно и ловко созидают, развивают, поддерживают взяточничество, холопское начало и со всей энергией противятся всем,
чем могут, проведению в государственный и общественный организм свежих элементов».
Такое желание, справедливое в отвлечении, доказывает, однако,
что критик совершенно не умел понять то темное царство, которое изображается у Островского и само предупреждает всякое недоумение о том, отчего такие-то лица пошлы, такие-то положения случайны, такие-то столкновения слабы.
Поверьте,
что если б Островский принялся выдумывать
таких людей и
такие действия, то как бы ни драматична была завязка, как бы ни рельефно были выставлены все характеры пьесы, произведение все-таки в целом осталось бы мертвым и фальшивым.
Так точно и в других случаях: создавать непреклонные драматические характеры, ровно и обдуманно стремящиеся к одной цели, придумывать строго соображенную и тонко веденную интригу — значило бы навязывать русской жизни то,
чего в ней вовсе нет.
Если у нас человек и подличает,
так больше по слабости характера; если сочиняет мошеннические спекуляции,
так больше оттого,
что окружающие его очень уж глупы и доверчивы; если и угнетает других, то больше потому,
что это никакого усилия не стоит,
так все податливы и покорны.
И этот игрок многих еще обыгрывал: другие, стало быть, и трех-то ходов не рассчитывали, а
так только — смотрели на то,
что у них под носом.
По нашему же мнению, для художественного произведения годятся всякие сюжеты, как бы они ни были случайны, и в
таких сюжетах нужно для естественности жертвовать даже отвлеченною логичностью, в полной уверенности,
что жизнь, как и природа, имеет свою логику и
что эта логика, может быть, окажется гораздо лучше той, какую мы ей часто навязываем…
Если они безмолвно и неподвижно переносят ее,
так это потому,
что каждый крик, каждый вздох среди этого смрадного омута захватывает им горло, отдается колючею болью в груди, каждое движение тела, обремененного цепями, грозит им увеличением тяжести и мучительного неудобства их положения.
В их натуре вовсе нет злости, нет и вероломства; но им нужно как-нибудь выплыть, выбиться из гнилого болота, в которое погружены они сильными самодурами; они знают,
что выбраться на свежий воздух, которым
так свободно дышат эти самодуры, можно с помощью обмана и денег; и вот они принимаются хитрить, льстить, надувать, начинают и по мелочи, и большими кушами, но всегда тайком и рывком, закладывать в свой карман чужое добро.
Вот вам первый образчик этой невольной, ненужной хитрости. Как сложилось в Марье Антиповне
такое рассуждение, от каких частных случайностей стала развиваться наклонность к хитрости, —
что нам за дело!..
Мы знаем общую причину
такого настроения, указанную нам очень ясно самим же Островским, и видим,
что Марья Антиповна составляет не исключительное, а самое обыкновенное, почти всегдашнее явление в этом роде.
Он говорит,
что жена его, «как разрядится,
так лучше всякой барыни, — вальяжней, ей-богу!
Вот его отзыв: «Чтоб она меня, молодца
такого, да променяла на кого-нибудь, — красавца-то этакого!..» А в
чем его красота?
И если Матрена Савишна потихоньку от мужа ездит к молодым людям в Останкино,
так это, конечно, означает частию и то,
что ее развитие направилось несколько в другую сторону, частию же и то,
что ей уж очень тошно приходится от самодурства мужа.
А
так, покажется ему,
что этот человек еще не больно плут, а вот этот
так уж больно плут.
Быт этого темного царства
так уж сложился,
что вечная вражда господствует между его обитателями.
И
что же сказать против
такого силлогизма?
Нечего и удивляться,
что, рассказывая о том, как недодал денег немцу, представившему счет из магазина, Пузатов рассуждает
так: «А то все ему и отдать? да за
что это?
Но Пузатов сам не любит собственно обмана, обмана без нужды, без надежды на выгоду; не любит, между прочим, и потому,
что в
таком обмане выражается не солидный ум, занятый существенными интересами, а просто легкомыслие, лишенное всякой основательности.
И, к довершению всего, оказывается ведь,
что Самсон Силыч вовсе и не пьян; это
так только показалось Фоминишне.
Видно,
что и он
таки не забыл еще, каково чадочко Самсон Силыч.
У них
такое заведение: коли им
что попало в голову, уж ничем не выбьешь оттедова.
Подхалюзин
так и знает,
что он идет на авось.
А
что касается до потрафленья,
так тут опять немного нужно соображенья: ври о своей покорности, благодарности, о счастии служить
такому человеку, о своем ничтожестве перед ним! — больше ничего и не нужно для того, чтобы ублажить глупого мужика деспотического характера.
А
что он кормил дочь,
так это уж благодеяние, за которое она должна ему отплатить полным отречением от своей воли.
Без малейшей застенчивости он упрекает его в неблагодарности, указывая на
такие факты: «Вспомни то, Лазарь, сколько раз я замечал,
что ты на руку не чист:
что ж?
Стоя в стороне от практической сферы, додумались они до прекрасных вещей; но зато
так и остались негодными для настоящего дела и оказались совершенно ничтожными, когда пришлось им столкнуться кое с
чем и с кое кем в «темном царстве».
Что же касается до тех из обитателей «темного царства», которые имели силу и привычку к делу,
так они все с самого первого шага вступали на
такую дорожку, которая никак уж не могла привести к чистым нравственным убеждениям.
Так точно,
что за беда, если купец обманул честнейшего человека, который никому в жизни ни малейшего зла не сделал.
Таким образом, мы находим глубоко верную, характеристически русскую черту в том,
что Большов в своем злостном банкротстве не следует никаким особенным убеждениям и не испытывает глубокой душевной борьбы, кроме страха, как бы не попасться под уголовный…
И никаких у него убеждений нет о похвальности грабежа и убийства, и преступления свои совершил он без тяжкой и продолжительной борьбы с самим собой, а просто
так, случайно, сам хорошенько не сознавал,
что он делал.