Неточные совпадения
Ни один из современных русских писателей
не подвергался, в своей литературной деятельности,
такой странной участи, как Островский.
Но, по одной из тех странных, для обыкновенного читателя, и очень досадных для автора, случайностей, которые
так часто повторяются в нашей бедной литературе, — пьеса Островского
не только
не была играна на театре, но даже
не могла встретить подробной и серьезной оценки ни в одном журнале.
Но народность эта была
так неловко вытащена на сцену по поводу Любима Торцова и
так сплетена с ним, что критика, неблагоприятная Островскому,
не преминула воспользоваться этим обстоятельством, высунула язык неловким хвалителям и начала дразнить их: «
Так ваше новое слово — в Торцове, в Любиме Торцове, в пьянице Торцове!
Это показыванье языка было, разумеется,
не совсем удобно для серьезной речи о произведениях Островского; но и то нужно сказать, — кто же мог сохранить серьезный вид, прочитав о Любиме Торцове
такие стихи...
«
Так он писал — темно и вяло» — и нимало
не разъяснял вопроса об особенностях таланта Островского и о значении его в современной литературе.
Впрочем, восторженные хвалители вообще редко бывают истинно полезны для объяснения публике действительного значения писателя; порицатели в этом случае гораздо надежнее: выискивая недостатки (даже и там, где их нет), они все-таки представляют свои требования и дают возможность судить, насколько писатель удовлетворяет или
не удовлетворяет им.
Так, напр., за «Доходное место» упрекнули его в том, что выведенные им взяточники
не довольно омерзительны; за «Воспитанницу» осудили, что лица, в ней изображенные, слишком уж омерзительны.
«Стало быть, была какая-нибудь причина?» Может быть, действительно Островский
так часто изменяет свое направление, что его характер до сих пор еще
не мог определиться?
Это им
не понравилось, и самый нелепый из критиков
так называемой западнической партии выразил свое суждение, тоже очень категорическое, следующим образом: «Дидактическое направление, определяющее характер этих произведений,
не позволяет нам признать в них истинно поэтического таланта.
С другой стороны — навязывать автору свой собственный образ мыслей тоже
не нужно, да и неудобно (разве при
такой отваге, какую выказал критик «Атенея», г. Н. П. Некрасов, из Москвы): теперь уже для всякого читателя ясно, что Островский
не обскурант,
не проповедник плетки как основания семейной нравственности,
не поборник гнусной морали, предписывающей терпение без конца и отречение от прав собственной личности, — равно как и
не слепой, ожесточенный пасквилянт, старающийся во что бы то ни стало выставить на позор грязные пятна русской жизни.
Здесь
не будет требований вроде того, зачем Островский
не изображает характеров
так, как Шекспир, зачем
не развивает комического действия
так, как Гоголь, и т. п.
Конечно, мы
не отвергаем того, что лучше было бы, если бы Островский соединил в себе Аристофана, Мольера и Шекспира; но мы знаем, что этого нет, что это невозможно, и все-таки признаем Островского замечательным писателем в нашей литературе, находя, что он и сам по себе, как есть, очень недурен и заслуживает нашего внимания и изучения…
Точно
так же реальная критика
не допускает и навязыванья автору чужих мыслей.
Она никогда
не позволит себе, напр.,
такого вывода: это лицо отличается привязанностью к старинным предрассудкам; но автор выставил его добрым и неглупым, следственно автор желал выставить в хорошем свете старинные предрассудки.
Если в произведении разбираемого автора эти причины указаны, критика пользуется и ими и благодарит автора; если нет,
не пристает к нему с ножом к горлу, как, дескать, он смел вывести
такое лицо,
не объяснивши причин его существования?
Реальная критика относится к произведению художника точно
так же, как к явлениям действительной жизни: она изучает их, стараясь определить их собственную норму, собрать их существенные, характерные черты, но вовсе
не суетясь из-за того, зачем это овес —
не рожь, и уголь —
не алмаз…
В-третьих, по согласию всех критиков, почти все характеры в пьесах Островского совершенно обыденны и
не выдаются ничем особенным,
не возвышаются над пошлой средою, в которой они поставлены. Это ставится многими в вину автору на том основании, что
такие лица, дескать, необходимо должны быть бесцветными. Но другие справедливо находят и в этих будничных лицах очень яркие типические черты.
В описании подвигов этих грабителей
не было прямой лжи; но они представлены в
таком свете, с
такими восхвалениями, которые ясно свидетельствуют, что в душе автора, воспевавшего их,
не было чувства человеческой правды.
Его непосредственное чувство всегда верно указывает ему на предметы; но когда его общие понятия ложны, то в нем неизбежно начинается борьба, сомнения, нерешительность, и если произведение его и
не делается оттого окончательно фальшивым, то все-таки выходит слабым, бесцветным и нестройным.
Такое желание, справедливое в отвлечении, доказывает, однако, что критик совершенно
не умел понять то темное царство, которое изображается у Островского и само предупреждает всякое недоумение о том, отчего такие-то лица пошлы, такие-то положения случайны, такие-то столкновения слабы.
Занявшись изображением честного чиновника, и Островский
не везде преодолел эту трудность; но все-таки в его комедии натура человеческая много раз сказывается из-за громких фраз Жадова.
Если у нас человек и подличает,
так больше по слабости характера; если сочиняет мошеннические спекуляции,
так больше оттого, что окружающие его очень уж глупы и доверчивы; если и угнетает других, то больше потому, что это никакого усилия
не стоит,
так все податливы и покорны.
И этот игрок многих еще обыгрывал: другие, стало быть, и трех-то ходов
не рассчитывали, а
так только — смотрели на то, что у них под носом.
По мнению схоластиков,
не нужно брать
таких сюжетов, в которых случайность
не может быть подведена под требования логической необходимости.
В людях, воспитанных под
таким владычеством,
не может развиться сознание нравственного долга и истинных начал честности и права.
Действительно, жизнь девушки
не очень интересна: в доме властвует самодур и мошенник Пузатов, брат Марьи Антиповны; а когда его нет,
так подглядывает за своею дочерью и за молодой женой сына — ворчливая старуха, мать Пузатова, богомольная, добродушная и готовая за грош продать человека.
Мы знаем общую причину
такого настроения, указанную нам очень ясно самим же Островским, и видим, что Марья Антиповна составляет
не исключительное, а самое обыкновенное, почти всегдашнее явление в этом роде.
Выдавая сестру за Ширялова, он спрашивает: «Ты ведь во хмелю смирный?
не дерешься?» А матушка его, Степанида Трофимовна,
так и этого
не признает: она бранит сына, зачем он жену в страхе
не держит.
Мать предлагает в женихи Ширялова, которого рекомендует
так: «Он хоть и старенький и вдовый, да денег-то, Антипушка, больно много — куры
не клюют.
А
так, покажется ему, что этот человек еще
не больно плут, а вот этот
так уж больно плут.
Пузатов делает
такой военный силлогизм: «Если я тебя
не разобью,
так ты меня разобьешь;
так лучше же я тебя разобью».
Но Пузатов сам
не любит собственно обмана, обмана без нужды, без надежды на выгоду;
не любит, между прочим, и потому, что в
таком обмане выражается
не солидный ум, занятый существенными интересами, а просто легкомыслие, лишенное всякой основательности.
Но Липочка очень бесцеремонно говорит: «У маменьки семь пятниц на неделе; тятенька — как
не пьян,
так молчит, а как пьян,
так прибьет, того и гляди…
И, к довершению всего, оказывается ведь, что Самсон Силыч вовсе и
не пьян; это
так только показалось Фоминишне.
Видно, что и он
таки не забыл еще, каково чадочко Самсон Силыч.
У них
такое заведение: коли им что попало в голову, уж ничем
не выбьешь оттедова.
Так вот и это дело: потрафь я по них, или
так взойди им в голову — завтра же под венец, и баста, и разговаривать
не смей».
А что касается до потрафленья,
так тут опять немного нужно соображенья: ври о своей покорности, благодарности, о счастии служить
такому человеку, о своем ничтожестве перед ним! — больше ничего и
не нужно для того, чтобы ублажить глупого мужика деспотического характера.
Все растерялись: и мать, и сваха, и Фоминишна, и сама невеста, которая, впрочем, как образованная, нашла в себе силы выразить решительное сопротивление и закричать: «
Не хочу,
не хочу,
не пойду я за
такого противного».
Этих слов достаточно, чтоб Большов насильно соединил руки жениха и невесты и возразил
таким манером: «Как же
не бывать, коли я того хочу?
Без малейшей застенчивости он упрекает его в неблагодарности, указывая на
такие факты: «Вспомни то, Лазарь, сколько раз я замечал, что ты на руку
не чист: что ж?
Так неужели ж вам потакать?» Но
такой строгий взгляд на деятельность выгнанного из службы чиновника нисколько
не мешает Самсону Силычу требовать его услуг в деле замышленного им злостного банкротства.
Что же касается до тех из обитателей «темного царства», которые имели силу и привычку к делу,
так они все с самого первого шага вступали на
такую дорожку, которая никак уж
не могла привести к чистым нравственным убеждениям.
На войне ведь
не беда, если солдат убьет
такого неприятеля, который ни одного выстрела
не послал в наш стан: он подвернулся под пулю — и довольно.
Так точно, что за беда, если купец обманул честнейшего человека, который никому в жизни ни малейшего зла
не сделал.
Таким образом, мы находим глубоко верную, характеристически русскую черту в том, что Большов в своем злостном банкротстве
не следует никаким особенным убеждениям и
не испытывает глубокой душевной борьбы, кроме страха, как бы
не попасться под уголовный…
И никаких у него убеждений нет о похвальности грабежа и убийства, и преступления свои совершил он без тяжкой и продолжительной борьбы с самим собой, а просто
так, случайно, сам хорошенько
не сознавал, что он делал.
Он видит, что другие банкрутятся, зажиливают его деньги, а потом строят себе на них дома с бельведерами да заводят удивительные экипажи: у него сейчас и прилагается здесь общее соображение: «Чтобы меня
не обыграли,
так я должен стараться других обыграть».
Не он,
так другие надуют, все единственно.
По этому правилу иной берет взятку и кривит душой, думая: все равно, —
не я,
так другой возьмет, и тоже решит криво.