Неточные совпадения
Затем каждое новое произведение Островского возбуждало в журналистике некоторое волнение,
и вскоре по поводу их образовались даже две литературные партии, радикально противоположные одна
другой.
За этими стихами следовали ругательства на Рагдель
и на тех, кто ею восхищался, обнаруживая тем дух рабского, слепого подражанъя. Пусть она
и талант, пусть гений, — восклицал автор стихотворения, — «но нам не ко двору пришло ее искусство!» Нам, говорит, нужна правда, не в пример
другим.
И при сей верной оказии стихотворный критик ругал Европу
и Америку
и хвалил Русь в следующих поэтических выражениях...
Каждый представлял свои требования,
и каждый при этом бранил
других, имеющих требования противоположные, каждый пользовался непременно каким-нибудь из достоинств одного произведения Островского, чтобы вменить их в вину
другому произведению,
и наоборот.
При последующих произведениях Островского, рядом с упреками за приторность в прикрашивании той пошлой
и бесцветной действительности, из которой брал он сюжеты для своих комедий, слышались также, с одной стороны, восхваления его за самое это прикрашивание, а с
другой — упреки в том, что он дагерротипически изображает всю грязь жизни.
В этих двух противоположных отрывках можно найти ключ к тому, отчего критика до сих пор не могла прямо
и просто взглянуть на Островского как на писателя, изображающего жизнь известной части русского общества, а все усмотрели на него как на проповедника морали, сообразной с понятиями той или
другой партии.
Но тогда нужно было бы отказаться от желания завербовать его в свои ряды, нужно было бы поставить на второй план свои предубеждения к противной партии, нужно было бы не обращать внимания на самодовольные
и довольно наглые выходки противной стороны… а это было чрезвычайно трудно
и для той,
и для
другой партии.
С
другой стороны — навязывать автору свой собственный образ мыслей тоже не нужно, да
и неудобно (разве при такой отваге, какую выказал критик «Атенея», г. Н. П. Некрасов, из Москвы): теперь уже для всякого читателя ясно, что Островский не обскурант, не проповедник плетки как основания семейной нравственности, не поборник гнусной морали, предписывающей терпение без конца
и отречение от прав собственной личности, — равно как
и не слепой, ожесточенный пасквилянт, старающийся во что бы то ни стало выставить на позор грязные пятна русской жизни.
В-третьих, по согласию всех критиков, почти все характеры в пьесах Островского совершенно обыденны
и не выдаются ничем особенным, не возвышаются над пошлой средою, в которой они поставлены. Это ставится многими в вину автору на том основании, что такие лица, дескать, необходимо должны быть бесцветными. Но
другие справедливо находят
и в этих будничных лицах очень яркие типические черты.
В-четвертых, все согласны, что в большей части комедий Островского «недостает (по выражению одного из восторженных его хвалителей) экономии в плане
и в постройке пьесы»
и что вследствие того (по выражению
другого из его поклонников) «драматическое действие не развивается в них последовательно
и беспрерывно, интрига пьесы не сливается органически с идеей пьесы
и является ей как бы несколько посторонней».
В произведениях талантливого художника, как бы они ни были разнообразны, всегда можно примечать нечто общее, характеризующее все их
и отличающее их от произведений
других писателей.
У него еще нет теоретических соображений, которые бы могли объяснить этот факт; но он видит, что тут есть что-то особенное, заслуживающее внимания,
и с жадным любопытством всматривается в самый факт, усваивает его, носит его в своей душе сначала как единичное представление, потом присоединяет к нему
другие, однородные, факты
и образы
и, наконец, создает тип, выражающий в себе все существенные черты всех частных явлений этого рода, прежде замеченных художником.
А здесь уже приискивается для нового понятия надлежащее место в ряду
других идей, объясняется его значение, делаются из него выводы
и т. д.
Таким образом, совершенно ясным становится значение художнической деятельности в ряду
других отправлений общественной жизни: образы, созданные художником, собирая в себе, как в фокусе, факты действительной жизни, весьма много способствуют составлению
и распространению между людьми правильных понятий о вещах.
Заключение, разумеется, нелепое, хотя, конечно,
и бывают действительно люди, которые, по степени своего развития,
и не способны понять
другого блаженства, кроме этого…
Были
другие писатели, еще более нелепые, которые превозносили доблести воинственных феодалов, проливавших реки крови, сожигавших города
и грабивших вассалов своих.
Так точно
и в
других случаях: создавать непреклонные драматические характеры, ровно
и обдуманно стремящиеся к одной цели, придумывать строго соображенную
и тонко веденную интригу — значило бы навязывать русской жизни то, чего в ней вовсе нет.
Если у нас человек
и подличает, так больше по слабости характера; если сочиняет мошеннические спекуляции, так больше оттого, что окружающие его очень уж глупы
и доверчивы; если
и угнетает
других, то больше потому, что это никакого усилия не стоит, так все податливы
и покорны.
И этот игрок многих еще обыгрывал:
другие, стало быть,
и трех-то ходов не рассчитывали, а так только — смотрели на то, что у них под носом.
Тогда
и окажется, что талант одного способен во всей силе проявляться только в уловлении мимолетных впечатлений от тихих явлений природы, а
другому доступны, кроме того, —
и знойная страстность,
и суровая энергия,
и глубокая дума, возбуждаемая не одними стихийными явлениями, но
и вопросами нравственными, интересами общественной жизни.
Ведь у них самих отняли все, что они имели, свою волю
и свою мысль; как же им рассуждать о том, что честно
и что бесчестно? как не захотеть надуть
другого для своей личной выгоды?
Но Островский вводит нас в самую глубину этого семейства, заставляет присутствовать при самых интимных сценах,
и мы не только понимаем, мы скорбно чувствуем сердцем, что тут не может быть иных отношений, как основанных на обмане
и хитрости, с одной стороны, при диком
и бессовестном деспотизме, с
другой.
И если Матрена Савишна потихоньку от мужа ездит к молодым людям в Останкино, так это, конечно, означает частию
и то, что ее развитие направилось несколько в
другую сторону, частию же
и то, что ей уж очень тошно приходится от самодурства мужа.
Тут все в войне: жена с мужем — за его самовольство, муж с женой — за ее непослушание или неугождение; родители с детьми — за то, что дети хотят жить своим умом; дети с родителями — за то, что им не дают жить своим умом; хозяева с приказчиками, начальники с подчиненными воюют за то, что одни хотят все подавить своим самодурством, а
другие не находят простора для самых законных своих стремлений; деловые люди воюют из-за того, чтобы
другой не перебил у них барышей их деятельности, всегда рассчитанной на эксплуатацию
других; праздные шатуны бьются, чтобы не ускользнули от них те люди, трудами которых они задаром кормятся, щеголяют
и богатеют.
И в
другой раз то же сделаю, коли векселя не возьмет».
Здесь же намечены отчасти
и причины этой мрачности
и враждебности: бессмысленное самодурство одних
и робкая уклончивость, бездеятельность
других.
В «Своих людях» мы видим опять ту же религию лицемерства
и мошенничества, то же бессмыслие
и самодурство одних
и ту же обманчивую покорность, рабскую хитрость
других, но только в большем разветвлении.
Видно, что Самсон Силыч
и для жены
и для дочери представляется чем-то вроде пугалы,
и они обе хотя
и стращают им
друг друга, но составляют против него глухую, затаенную, само собою образовавшуюся оппозицию.
Фоминишна, которая в
другое время бьет Тишку
и помыкает им, упрашивает его
и называет голубчиком; Аграфена Кондратьевна с жалобным видом обращается к своей кухарке с вопросом: «Что, Фоминишна, матушка»…
Они
и убеждения-то свои приобрели не в практической деятельности, не в борьбе с житейской неправдой, а в чтении хороших книжек, горячих разговорах с
друзьями, восторженных клятвах пред женщинами да в благородных мечтаниях на своем диване.
Внутренняя же сторона, последствия совершаемого преступления для
других людей
и для общества — вовсе им не представляются.
Он видит, что
другие банкрутятся, зажиливают его деньги, а потом строят себе на них дома с бельведерами да заводят удивительные экипажи: у него сейчас
и прилагается здесь общее соображение: «Чтобы меня не обыграли, так я должен стараться
других обыграть».
По этому правилу иной берет взятку
и кривит душой, думая: все равно, — не я, так
другой возьмет,
и тоже решит криво.
Следуя внушениям этого эгоизма,
и Большов задумывает свое банкротство.
И его эгоизм еще имеет для себя извинение в этом случае: он не только видел, как
другие наживаются банкротством, но
и сам потерпел некоторое расстройство в делах, именно от несостоятельности многих должников своих. Он с горечью говорит об этом Подхалюзину...
Но если мы вздумаем сравнивать Лира с Большовым, то найдем, что один из них с ног до головы король британский, а
другой — русский купец; в одном все грандиозно
и роскошно, в
другом все хило, мелко, все рассчитано на медные деньги.
Человек, потерпевший от собственного злостного банкротства, не находит в этом обстоятельстве
другого нравственного урока, кроме сентенции, что «не нужно гнаться за большим, чтобы своего не потерять!»
И через минуту к этой сентенции он прибавляет сожаление, что не умел ловко обделать дельце, приводит пословицу: «Сама себя раба бьет, коль не чисто жнет».
Самодурствует он потому, что встречает в окружающих не твердый отпор, а постоянную покорность; надувает
и притесняет
других потому, что чувствует только, как это ему удобно, но не в состоянии почувствовать, как тяжело это им; на банкротство решается он опять потому, что не имеет ни малейшего представления об общественном значении такого поступка.
И до того заразителен этот нелепый порядок жизни «темного царства», что каждая, самая придавленная личность, как только освободится хоть немножко от чужого гнета, так
и начинает сама стремиться угнетать
других.
Настоящий мошенник, по призванию посвятивший себя этой специальности, не старается из каждого обмана вытянуть
и выторговать себе фортуну, не возится из-за гроша с аферой, которая доставила уже рубли; он знает, что за теперешней спекуляцией ожидает его
другая, за
другой представится третья
и т. д.,
и потому он спешит обделывать одно дело, чтобы, взявши с него, что можно, перейти к
другому.
Он пользуется своим обманом, как находкой, которая раз попалась, а в
другой раз
и не попадется, пожалуй.
Во-первых, о ней до сих пор не было говорено ничего серьезного; во-вторых, краткие заметки, какие делались о ней мимоходом, постоянно обнаруживали какое-то странное понимание смысла пьесы; в-третьих, сама по себе комедия эта принадлежит к наиболее ярким
и выдержанным произведениям Островского; в-четвертых, не будучи играна на сцене, она менее популярна в публике, нежели
другие его пьесы…
Но рассмотрение всех этих вопросов
и показание непосредственной связи их с самодурством, — как оно обнаруживается в комедиях Островского, — должно составить
другую статью.
Но, с
другой стороны, как натура живая
и деятельная,
и Подхалюзин задает себе некоторые жизненные вопросы
и задачи.
Что выходит из тесного круга обыденной жизни, постоянно им видимой, о том он имеет лишь смутные понятия, да ни мало
и не заботится, находя, что то уж совсем
другое, об этом уж нашему брату
и думать нечего…
Между тем нравственное развитие идет своим путем, логически неизбежным при таком положении: Подхалюзин, находя, что личные стремления его принимаются всеми враждебно, мало-помалу приходит к убеждению, что действительно личность его, как
и личность всякого
другого, должна быть в антагонизме со всем окружающим
и что, следовательно, чем более он отнимет от
других, тем полнее удовлетворит себя.
И только бы ему достичь возможности осуществить свой идеал: он в самом деле не замедлит заставить
других так же бояться, подличать, фальшивить
и страдать от него, как боялся, подличал, фальшивил
и страдал сам он, пока не обеспечил себе право на самодурство…
Мы уже видели, что основной мотив пьес Островского — неестественность общественных отношений, происходящая вследствие самодурства одних
и бесправности
других.
Оттого в нем
и в старости нет той враждебности
и крутости, какую замечаем в
других самодурах, выводимых Островским; оттого он не отвергает даже резонов в разговоре с низшими
и младшими.
Не мудрено рассудить, что если человек со всеми соглашается, то у него значит, нет своих убеждений; если он всех любит
и всем
друг, то, значит, — все для него безразличны; если девушка всякого мужа любить будет, — то ясно, что сердце у ней составляет даже не кусок мяса, а просто какое-то расплывающееся тесто, в которое можно воткнуть что угодно…
На
другое же ни на что он не годен,
и от него можно ожидать ровно столько же пакостей, сколько
и хороших поступков: все будет зависеть от того, в какие руки он попадется.
По натуре своей он добр
и честен, его мысли
и дела направлены ко благу, оттого в семье его мы не видим тех ужасов угнетения, какие встречаем в
других самодурных семействах, изображенных самим же Островским.