Неточные совпадения
Гнусный — о, какой гнусный! — смех
был ответом Патрику. Я перестал слушать. Я снова лег, прикрывшись рваной курткой, и
стал курить табак, собранный из окурков в гавани. Он производил крепкое действие — в горле как будто поворачивалась
пила. Я согревал свой озябший нос, пуская дым через ноздри.
Потом он пошлет тебя за выпивкой «спрыснуть» отплытие и напьется, и надо
будет уговаривать его оторваться от стула —
стать к рулю.
Мы вышли из гавани на крепком ветре, с хорошей килевой качкой, и, как повернули за мыс, у руля
стал Эстамп, а я и Дюрок очутились в каюте, и я воззрился на этого человека, только теперь ясно представив, как чувствует себя дядя Гро, если он вернулся с братом из трактира. Что он подумает обо мне, я не смел даже представить, так как его мозг, верно, полон
был кулаков и ножей, но я отчетливо видел, как он говорит брату: «То ли это место или нет? Не пойму».
Эстамп
выпил,
стал рассеянно и нетерпеливо оглядываться.
Этот нервный молодой человек
стал мне еще меньше нравиться, когда назвал меня, может
быть, по рассеянности, «Томми», — и я басом поправил его, сказав...
Заключение этой речи восстановило меня в правах, а то я уже начинал думать, что из меня
будут, как из глины, лепить, что им вздумается. Оба мои пестуна сели и
стали смотреть, как я обнажаюсь. Растерянный, я забыл о подлой татуировке и, сняв рубашку, только успел заметить, что Том, согнув голову вбок, трудится над чем-то очень внимательно.
— Да, не узнать парня. И лицо его
стало другое, как
поел. Видели бы вы, как он потемнел, когда прочитали его скоропечатную афишу.
Дверца шкапа не
была прикрыта совсем плотно, так что я оттащил ее ногтями, думая хотя
стать за ее прикрытием, если шкап окажется полон.
Его глубина
была достаточной, чтобы
стать рядом троим.
Тогда я нажал третью по счету сверху, — и махнул вниз, но, как заметил, выше, чем это
было вначале, и так же неумолимо вертелся на этой высоте, пока не
стало тошнить.
Они вышли, стена опустилась и
стала на свое место, как если бы никогда не
была потревожена.
Часть стены тотчас вывалилась полукругом, образовав полку с углублением за ней, где вспыхнул свет; за стеной
стало жужжать, и я не успел толком сообразить, что произошло, как вровень с упавшей полкой поднялся из стены род стола, на котором
были чашки, кофейник с горящей под ним спиртовой лампочкой, булки, масло, сухари и закуски из рыбы и мяса, приготовленные, должно
быть, руками кухонного волшебного духа, — столько поджаристости, масла, шипенья и аромата я ощутил среди белых блюд, украшенных рисунком зеленоватых цветов.
Видя, как он быстро и ловко
ест, наливая себе и мне из трепещущего по скатерти розовыми зайчиками графина, я сбился в темпе,
стал ежеминутно ронять то нож, то вилку; одно время стеснение едва не замучило меня, но аппетит превозмог, и я управился с едой очень быстро, применив ту уловку, что я будто бы тороплюсь больше Дюрока.
— Конечно! — горячо подхватил Поп. — Я положительно не видел такого человека, который так верил бы,
был бы так убежден. Посмотрите на него, когда он один. Жутко
станет. Санди, отправляйтесь к себе. Впрочем, вы опять запутаетесь.
— В таком случае вы переоденетесь, — сказал Дюрок Эстампу. — Идите ко мне в спальню, там
есть кое-что. — И он увел его, а сам вернулся и
стал говорить с Попом на языке, которого я не знал.
К моему удивлению, Эстамп меня более не дразнил. Он с самым спокойным видом взял спички, которые я ему вернул, даже не подмигнул, как делал при всяком удобном случае; вообще он
был так серьезен, как только возможно для его характера. Однако ему скоро надоело молчать, и он
стал скороговоркой читать стихи, но, заметив, что никто не смеется, вздохнул, о чем-то задумался.
Дюрок говорил очень вежливо и
был совершенно спокоен. Я рассматривал Варрена. Его сестра представилась мне похожей на него, и я
стал угрюм.
Едва мы подошли к углу, как Дюрок посмотрел назад и остановился. Я
стал тоже смотреть. Скоро из ворот вышел Варрен. Мы спрятались за углом, так что он нас не видел, а сам
был виден нам через ограду, сквозь ветви. Варрен посмотрел в обе стороны и быстро направился через мостик поперек оврага к поднимающемуся на той стороне переулку.
—
Стану я
пить чужую водку, — мрачно и благородно ответил Билль. — Я только подумал, не уксус ли это, так как страдаю мигренью, и смочил немного платок.
Мне
стало жалко себя, лишенного участия в этой истории, где я
был у всех под рукой, как перочинный ножик — его сложили и спрятали.
— Да, как он приехал? Но что за свидания?! Всего-то и виделись мы семь раз, фф-у-у! Надо
было привезти меня немедленно к себе. Что за отсрочки?! Из-за этого меня проследили и окончательно все
стало известно. Знаете, эти мысли, то
есть критика, приходят, когда задумаешься обо всем. Теперь еще у него живет красавица, — ну и пусть живет и не сметь меня звать!
Эстамп
стал уверять, что ее платье ей к лицу и что так хорошо. Не очень довольная, она хмуро прошла мимо нас, что-то ища, но когда ей поднесли зеркало, развеселилась и примирилась. В это время Арколь спокойно свертывала и укладывала все, что
было разбросано. Молли, задумчиво посмотрев на нее, сама подобрала вещи и обняла молча сестру.
— Не спросить ли моего утреннего гостя, — сказал Варрен, выступая вперед и
становясь против Дюрока, неохотно вставшего навстречу ему. — Может
быть, этот господин соблаговолит объяснить, почему он здесь, у моей, черт побери, сестры?!
Разгоряченный, изрядно усталый, я свернул юбку и платок, намереваясь сунуть их где-нибудь в куст, потому что, как ни блистательно я вел себя, они напоминали мне, что, условно, не по-настоящему, на полчаса, — но я
был все же женщиной. Мы
стали пересекать лес вправо, к морю, спотыкаясь среди камней, заросших папоротником. Поотстав, я приметил два камня, сошедшихся вверху краями, и сунул меж них ненатуральное одеяние, от чего пришел немедленно в наилучшее расположение духа.
Я помнил и провел его в коридор, второй дверью налево. Здесь, к моему восхищению, повторилось то же, что у Дюрока: потянув шнур, висевший у стены, сбоку стола, мы увидели, как откинулась в простенке меж окон металлическая доска и с отверстием поравнялась никелевая плоскость, на которой
были вино, посуда и завтрак. Он состоял из мясных блюд, фруктов и кофе. Для храбрости я
выпил полный стакан вина и, отделавшись таким образом от стеснения,
стал есть,
будучи почти пьян.
Я почувствовал во рту папиросу, а перед носом увидел чашку и
стал жадно
пить черный кофе. После четырех чашек винтообразный нарез вокруг комнаты перестал увлекать меня, в голове
стало мутно и глупо.
Это помещение, не очень большое,
было обставлено как гостиная, с глухим мягким ковром на весь пол. В кресле, спиной к окну, скрестив ноги и облокотясь на драгоценный столик, сидел, откинув голову, молодой человек, одетый как модная картинка. Он смотрел перед собой большими голубыми глазами, с самодовольной улыбкой на розовом лице, оттененном черными усиками. Короче говоря, это
был точь-в-точь манекен из витрины. Мы все
стали против него. Галуэй сказал...
Но мной не считали нужным или интересным заниматься так, как вчера, и я скромно
стал сзади. Возникли предположения идти осматривать оранжерею, где помещались редкие тропические бабочки, осмотреть также вновь привезенные картины старых мастеров и статую, раскопанную в Тибете, но после «Ксаверия» не
было ни у кого настоящей охоты ни к каким развлечениям. О нем начали говорить с таким увлечением, что спорам и восклицаниям не предвиделось конца.
Как только я это подумал, страшная мысль
стала неотвязно вертеться, тем более что немногое, известное мне в этом деле, оставляло обширные пробелы, допускающие любое предположение. Я видел Лемарена; этот сорт людей
был мне хорошо знаком, и я знал, как изобретательны хулиганы, одержимые манией или корыстью. Решительно, мне надо
было увидеть Попа, чтобы успокоиться.
Я
был сбит, но скоро оправился и
стал осматриваться, куда попал.
В одну секунду он
выпил стакан вина, ковырнул вилкой в тарелке и
стал чистить грушу, помахивая ножом и приподнимая брови, когда, рассказывая, удивлялся сам.
— Босиком, — вскричал Галуэй, в то время как Ганувер, откинувшись,
стал вдруг напряженно слушать. Дюрок хранил любезную, непроницаемую улыбку, а Дигэ слегка приподняла брови и весело свела их в улыбку верхней части лица. Все
были заинтересованы.
Ганувер посмотрел в сторону. Тотчас подбежал слуга, которому
было отдано короткое приказание. Не прошло минуты, как три удара в гонг связали шум, и
стало если не совершенно тихо, то довольно покойно, чтоб говорить. Ганувер хотел говорить, — я видел это по устремленным на него взглядам; он выпрямился, положив руки на стол ладонями вниз, и приказал оркестру молчать.
— Мы вам покажем! — заявила она, и если волновалась, то нельзя ничего
было заметить. — Откровенно скажу, я сама не знаю, что произойдет. Если дом
станет летать по воздуху, держитесь за стулья!
И — в то самое мгновение, когда у меня авансом
стала кружиться голова, — все осталось, как
было, на своем месте.
— Я шел утром по береговому песку и услышал, как кто-то играет на рояле в доме, где я вас нашел, Молли. Точно так
было семь лет тому назад, почти в той же обстановке. Я шел тогда к девушке, которой более нет в живых. Услышав эту мелодию, я остановился, закрыл глаза, заставил себя перенестись в прошлое и на шесть лет
стал моложе.
— Вы очень меня обидели, — громко сказала Молли, — очень. — Немедленно она
стала смеяться. — Там же и зарыли ее, эту цепь. Вот
было жарко! Сандерс, вы чего молчите, позвольте спросить?
Дюрок хлопнул по колену рукой и встал. Все подошли к девушке — веселой или грустной? — трудно
было понять, так тосковало, мгновенно освещаясь улыбкой или
становясь внезапно рассеянным, ее подвижное лицо. Прощаясь, я сказал: «Молли, если я вам понадоблюсь, рассчитывайте на меня!..» — и, не дожидаясь ответа, быстро выскочил первый, почти не помня, как холодная рука Ганувера стиснула мою крепким пожатием.
У меня
были уже небольшие усы: начала также пушиться нежная борода, такая жалкая, что я усердно снимал ее бритвой. Иногда я с достоинством посматривал в зеркало, сжимал губы и двигал плечом, — плечи
стали значительно шире.
Паркер
стал говорить дальше; как ни интересно
было слушать обо всем, из чего вышли события того памятного вечера, нетерпение мое отправиться к Дюроку росло и разразилось тем, что, страдая и шевеля ногами под стулом, я, наконец, кликнул прислугу, чтоб расплатиться.
В это время прислуга внесла замечательный старый ром, который мы
стали пить из фарфоровых стопок, вспоминая происшествия на Сигнальном Пустыре и в «Золотой цепи».
С приходом Молли общий разговор перешел, главным образом, на меня, и я опять рассказал о себе, затем осведомился, где Поп и Эстамп. Молли без всякого стеснения говорила мне «ты», как будто я все еще
был прежним Санди, да и я, присмотревшись теперь к ней, нашел, что хотя она
стала вполне развившейся женщиной, но сохранила в лице и движениях три четверти прежней Молли. Итак, она сказала...
— Кроме умерших, — сказал я глупо и дико. Иногда держишь в руках хрупкую вещь, рассеянно вертишь ее, как — хлоп! — она треснула. Молли призадумалась, потом шаловливо налила мне рома и
стала напевать, сказав: «Вот это я сейчас вам сыграю». Вскочив, она ушла в соседнюю комнату, откуда загремел бурный бой клавиш. Дюрок тревожно оглянулся ей вслед.
Уговорившись, где встретимся, я выждал, пока затихла музыка, и
стал уходить. — «Молли! Санди уходит», — сказал Дюрок. Она тотчас вышла и начала упрашивать меня приходить часто и «не вовремя»: «Тогда
будет видно, что ты друг». Потом она хлопнула меня по плечу, поцеловала в лоб, сунула мне в карман горсть конфет, разыскала и подала фуражку, а я поднес к губам теплую, эластичную руку Молли и выразил надежду, что она
будет находиться в добром здоровье.
Вскорости труп
был вынут, покрыт лаком и оживлен электричеством, так что
стал как живой отвечать на вопросы и его до сих пор выдают за механическую фигуру.