Неточные совпадения
Мне рассказали,
что я очутился в Лиссе благодаря одному из тех резких заболеваний, какие наступают внезапно. Это произошло в пути. Я был снят
с поезда при беспамятстве, высокой температуре и помещен в госпиталь.
Чем больше я говорил
с ним о жизни, сплине, путешествиях и впечатлениях, тем более уяснял сущность и тип своего Несбывшегося.
Обо всем этом и еще много о
чем — на тему о человеческих желаниях вообще — протекали мои беседы
с Филатром, если он затрагивал этот вопрос.
Не знаю,
что произошло
с Лерхом, но я не получил от него столь быстрого ответа, как ожидал. Лишь к концу пребывания моего в Лиссе Лерх ответил, по своему обыкновению, сотней фунтов, не объяснив замедления.
Накануне дня,
с которого началось многое, ради
чего сел я написать эти страницы, моя утренняя прогулка по набережным несколько затянулась, потому
что, внезапно проголодавшись, я сел у обыкновенной харчевни, перед ее дверью, на террасе, обвитой растениями типа плюща
с белыми и голубыми цветами. Я ел жареного мерлана [Мерлан — рыба из семейства тресковых.], запивая кушанье легким красным вином.
Коротким движением тихо протянутой руки, указывающей, как поступить, чемоданы были водружены прямо на мостовой, поодаль от парохода, и она села на них, смотря перед собой разумно и спокойно, как человек, вполне уверенный,
что совершающееся должно совершаться и впредь согласно ее желанию, но без какого бы то ни было утомительного
с ее стороны участия.
Эта тенденция, гибельная для многих, тотчас оправдала себя. К девушке подбежали комиссионеры и несколько других личностей как потрепанного, так и благопристойного вида, создав атмосферу нестерпимого гвалта. Казалось,
с девушкой произойдет то же,
чему подвергается платье, если его — чистое, отглаженное, спокойно висящее на вешалке — срывают торопливой рукой.
Ее взгляд упал на подсунутый уличным торговцем стакан прохладительного питья; так как было действительно жарко, она, подумав, взяла стакан, напилась и вернула его
с тем же видом присутствия у себя дома, как во всем,
что делала.
Люди суетливого, рвущего день на клочки мира стояли, ворочая глазами, она же по-прежнему сидела на чемоданах, окруженная незримой защитой, какую дает чувство собственного достоинства, если оно врожденное и так слилось
с нами,
что сам человек не замечает его, подобно дыханию.
Едва я понял это, как она встала; вся ее свита
с возгласами и чемоданами кинулась к экипажу, на задке которого была надпись «Отель „Дувр“». Подойдя, девушка раздала мелочь и уселась
с улыбкой полного удовлетворения. Казалось, ее занимает решительно все,
что происходит.
Комиссионер вскочил на сиденье рядом
с возницей, экипаж тронулся, побежавшие сзади оборванцы отстали, и, проводив взглядом умчавшуюся по мостовой пыль, я подумал, как думал неоднократно,
что передо мной, может быть, снова мелькнул конец нити, ведущей к клубку.
Я думал,
что ее существо, может быть, отмечено особым законом, перебирающим жизнь
с властью сознательного процесса, и
что, став в тень подобной судьбы, я наконец мог бы увидеть Несбывшееся.
Не знаю, почему в тот вечер так назойливо представилось мне это воспоминание; но я готов был признать,
что его тон необъяснимо связан со сценой на набережной. Дремота вила сумеречный узор. Я стал думать о девушке, на этот раз
с поздним раскаянием.
Уместны ли в той игре, какую я вел сам
с собой, банальная осторожность? бесцельное самолюбие? даже — сомнение? Не отказался ли я от входа в уже раскрытую дверь только потому,
что слишком хорошо помнил большие и маленькие лжи прошлого? Был полный звук, верный тон — я слышал его, но заткнул уши, мнительно вспоминал прежние какофонии.
Что, если мелодия была предложена истинным на сей раз оркестром?
Он был краток. Я попросил вызвать Анну Макферсон, приехавшую сегодня
с пароходом «Гранвиль». После незначительного молчания деловой голос служащего объявил мне,
что в гостинице нет упомянутой дамы, и я, зная,
что получу такой ответ, помог недоразумению точным описанием костюма и всей наружности неизвестной девушки.
С большей,
чем ожидал, досадой я послал замечание...
Едва я окончил говорить, зная,
что вспомню потом эту полусонную выходку
с улыбкой, — как золотая сеть смеркла; лишь в нижнем углу, у двери, дрожало еще некоторое время подобие изогнутого окна, открытого на поток искр; но исчезло и это. Исчезло также то настроение, каким началось утро, хотя его след не стерся до сего дня.
Раздумывая, я был теперь крайне недоволен собой за то,
что оборвал разговор
с гостиницей.
Я был заинтересован своими картами, однако начинал хотеть есть и потому
с удовольствием слышал, как Дэлия Стерс назначила подавать в одиннадцать, следовательно, через час. Я соображал также, будут ли на этот раз пирожки
с ветчиной, которые я очень любил и не ел нигде таких вкусных, как здесь, причем Дэлия уверяла,
что это выходит случайно.
Вошла Дэлия, девушка
с поблекшим лицом, загорелым и скептическим, такая же белокурая, как ее брат, и стала смотреть, как я
с Стерсом, вперив взгляд во лбы друг другу, старались увеличить — выигрыш или проигрыш? — никто не знал,
что.
Я хотел сказать,
что, допуская действие чужой мысли, он самым детским образом считается
с расстоянием, как будто такое действие безрезультатно за пределами четырех футов стола, разделяющих игроков, но, не желая более затягивать спор, заметил только,
что объяснения этого рода сами нуждаются в объяснениях.
Шагая в ногу, как солдаты, мы обогнули в молчании несколько углов и вышли на площадь. Филатр пригласил зайти в кафе. Это было так странно для моего состояния,
что я согласился. Мы заняли стол у эстрады и потребовали вина. На эстраде сменялись певицы и танцовщицы. Филатр стал снова развивать тему о трещине на стекле, затем перешел к случаю
с натуралистом Вайторном, который, сидя в саду, услышал разговор пчел. Я слушал довольно внимательно.
Должен заметить,
что я повиновался своему странному чувству
с досадой, обычной при всякой несвоевременной помехе.
В гавани его намело по угольной пыли у каменных столбов и стен так много,
что казалось,
что север смешался
с югом в фантастической и знойной зиме.
Мне так понравилось это красивое судно,
что я представил его своим. Я мысленно вошел по его трапу к себе, в свою каюту, и я был — так мне представилось —
с той девушкой. Не было ничего известно, почему это так, но я некоторое время удерживал представление.
Я отметил уже,
что воспоминание о той девушке не уходило; оно напоминало всякое другое воспоминание, удержанное душой, но
с верным, живым оттенком. Я время от времени взглядывал на него, как на привлекательную картину. На этот раз оно возникло и отошло отчетливее,
чем всегда. Наконец мысли переменились. Желая узнать название корабля, я обошел его, став против кормы, и, всмотревшись, прочел полукруг рельефных золотых букв...
Убедившись,
что имею дело
с действительностью, я отошел и сел на чугунный столб собрать мысли. Они развертывались в такой связи между собой,
что требовался более мощный пресс воли,
чем тогда мой, чтобы охватить их все — одной, главной мыслью; ее не было. Я смотрел в тьму, в ее глубокие синие пятна, где мерцали отражения огней рейда. Я ничего не решал, но знал,
что сделаю, и мне это казалось совершенно естественным. Я был уверен в неопределенном и точен среди неизвестности.
Кроме того — смуглые, чистые руки, без шершавости и мозолей, и упрямое, дергающееся во сне, худое лицо
с черной, заботливо расчесанной бородой являли без других доказательств, прямым внушением черт,
что этот человек не из низшей команды судна.
Он только
что кончил зевать. Его левая рука была засунута в карман брюк, а правая, отгоняя сон, прошлась по глазам и опустилась, потирая большим пальцем концы других. Это был высокий, плечистый человек, выше меня,
с наклоном вперед. Хотя его опущенные веки играли в невозмутимость, под ними светилось плохо скрытое удовольствие — ожидание моего смущения. Но я не был ни смущен, ни сбит и взглянул ему прямо в глаза. Я поклонился.
— Я взошел по трапу, — ответил я дружелюбно, без внимания к возможным недоразумениям
с его стороны, так как полагал,
что моя внешность достаточно красноречива в любой час и в любом месте. — Я вас окликнул, вы спали. Я поднялся и, почему-то не решившись разбудить вас, хотел пойти вниз.
Я не понимал, как могло согласоваться это сильное и страстное лицо
с флегматическим тоном Геза — настолько,
что даже ощущаемый в его словах ход мыслей казался невозмутимым.
— Итак, — сказал Гез, когда мы уселись, — я мог бы взять пассажира только
с разрешения Брауна. Но, признаюсь, я против пассажира на грузовом судне.
С этим всегда выходят какие-нибудь неприятности или хлопоты. Кроме того, моя команда получила вчера расчет, и я не знаю, скоро ли соберу новый комплект. Возможно,
что «Бегущая» простоит месяц, прежде
чем удастся наладить рейс. Советую вам обратиться к другому капитану.
Видя,
что я не встаю, Гез пошевелил бровью, пристально посмотрел на меня
с головы до ног и сказал...
Гез медлил. Я видел,
что мое намерение снестись
с Брауном задело его. Я проявил вежливую настойчивость и изъявил желание поступить наперекор Гезу.
Это была уже непростительная резкость, и в другое время я, вероятно, успокоил бы его одним внимательным взглядом, но почему-то я был уверен,
что, минуя все, мне предстоит в скором времени плыть
с Гезом на его корабле «Бегущая по волнам», а потому решил не давать более повода для обиды. Я приподнял шляпу и покачал головой.
— Капитан Гез! — вскричал я, разгневанный тем более,
что Бутлер, подойдя, усмехнулся. — Если мне действительно придется плыть на корабле этом и вы зайдете в мою каюту, я постараюсь загладить вашу грубость, во всяком случае, более ровным обращением
с вами.
— Да, я виноват, простите! Я расстроен! Я взбешен! Вы не пожалеете в случае неудачи у Брауна. Впрочем, обстоятельства складываются так,
что нам
с вами не по пути. Желаю вам всего лучшего!
Не знаю,
что подействовало неприятнее — грубость Геза или этот его странный порыв. Пожав плечами, я спустился на берег и, значительно отойдя, обернулся, еще раз увидев высокие мачты «Бегущей по волнам»,
с уверенностью,
что Гез или Браун, или оба они вместе, должны будут отнестись к моему намерению самым положительным образом.
В девять часов утра я был на ногах и поехал к Филатру в наемном автомобиле. Только
с ним мог я говорить о делах этой ночи, и мне было необходимо, существенно важно знать,
что думает он о таком повороте «трещины на стекле».
— Мне кажется,
что с вами что-то произошло!
Предупреждая его невысказанное подозрение,
что я мог видеть «Бегущую по волнам» раньше,
чем пришел вчера к Стерсу, я сказал о том отрицательно и передал разговор
с Гезом.
— Вы согласитесь, — прибавил я при конце своего рассказа, —
что у меня могло быть только это желание. Никакое иное действие не подходит. По-видимому, я должен ехать, если не хочу остаться на всю жизнь
с беспомощным и глупым раскаянием.
—
С трудом соображаю,
что писать, — сказал он, оборачиваясь ко мне виском и углом глаза.
— Заметьте, — сказал Филатр, останавливаясь, —
что Браун — человек дела, выгоды, далекий от нас
с вами, и все,
что, по его мнению, напоминает причуду, тотчас замыкает его. Теперь — дальше: «Когда-то, в счастливый для вас и меня день, вы сказали,
что исполните мое любое желание. От всей души я надеялся,
что такая минута не наступит; затруднить вас я считал непростительным эгоизмом. Однако случилось,
что мой пациент и родственник…»
— Да, но
что? — ответил я. — Я не знаю. Я, как вы, любитель догадываться. Заниматься этим теперь было бы то же,
что рисовать в темноте
с натуры.
— Вы правы, к сожалению. Да. Со мной никогда не было ничего подобного. Уверяю вас, я встревожен и поглощен всем этим. Но вы напишете мне
с дороги? Я узнаю,
что произошло
с вами?
Кончив, но, видимо, имея еще много
чего сказать в пользу капитана Геза, матрос осмотрел всех присутствующих, махнул рукой и,
с выражением терпеливого неодобрения, стал слушать взбешенного хулителя Геза.
Так как я разговаривал
с ним первый раз в жизни, а он меня совершенно не знал, — не было опасений,
что наш разговор выйдет из делового тона в сомнительный, сочувствующий тон, почти неизбежный, если дело касается лечебной морской прогулки.
Я ответил,
что разговор был и
что капитан Гез не согласился взять меня пассажиром на борт «Бегущей по волнам». Я прибавил,
что говорю
с ним, Брауном, единственно по указанию Геза о принадлежности корабля ему. Это положение дела я представил без всех его странностей, как обычный случай или естественную помеху.
— О, не беспокойтесь об этом. Такие для других трудности — для Геза все равно
что снять шляпу
с гвоздя. Уверен,
что он уже набил кубрик головорезами, которым только мигни, как их явится легион.