Неточные совпадения
Он, правда, немножко ошибся в расчете: шапка не
только свободно входила на голову младенца, но даже покрывала его
всего с головы до ног; но это обстоятельство нимало не мешало Акиму радоваться своей покупке
и выхвалять ее встречному
и поперечному.
Бывало, день-деньской сидит он над мальчиком
и дует ему над ухом в самодельную берестовую дудку или же возит его в тележке собственного изделия, которая имела свойство производить такой писк, что, как
только Аким тронется с нею, бывало, по улице,
все деревенские собаки словно взбесятся: вытянут шеи
и начнут выть.
Со
всем тем стоило
только взглянуть на него в минуты душевной тревоги, когда губы переставали улыбаться, глаза пылали гневом
и лоб нахмуривался, чтобы тотчас же понять, что Глеб Савинов не был шутливого десятка.
— Здравствуй, Глеб Савиныч! — сказал Аким таким голосом, как будто он
только что лишился отца, матери
и всего имущества.
Он представлял совершеннейший тип тех приземистых, но дюжесплоченных парней с румянцем во
всю щеку, вьющимися белокурыми волосами, белой короткой шеей
и широкими, могучими руками, один вид которых мысленно переносит всегда к нашим столичным щеголям
и возбуждает по поводу их невольный вопрос: «Чем
только живы эти господа?» Парень этот, которому, мимоходом сказать, не стоило бы малейшего труда заткнуть за пояс десяток таких щеголей, был, однако ж, вида смирного, хотя
и веселого; подле него лежало несколько кусков толстой березовой коры, из которой вырубал он топором круглые, полновесные поплавки для невода.
— Хозяйка, — сказал он, бросая на пол связку хвороста, старых ветвей
и засохнувшего камыша, — на вот тебе топлива: берегом идучи, подобрал. Ну-ткась, вы, много ли дела наделали? Я чай,
все более языком выплетали… Покажь: ну нет, ладно, поплавки знатные
и неводок, того, годен теперь стал… Маловато
только что-то сработали… Утро, кажись, не один час: можно бы
и весь невод решить… То-то, по-вашему: день рассвел — встал да поел, день прошел — спать пошел… Эх, вы!
Во
все время, как сноха
и хозяйка собирали на стол, Глеб ни разу не обратился к Акиму, хотя часто бросал на него косвенные взгляды. Видно было, что он всячески старался замять речь
и не дать гостю своему повода вступить в объяснение. Со
всем тем, как
только хозяйка поставила на стол горячие щи со снетками, он первый заговорил с ним.
Заря
только что занималась, слегка зарумянивая край неба; темные навесы, обступившие со
всех сторон Глеба, позволяли ему различить бледный серп месяца, клонившийся к западу,
и последние звезды, которые пропадали одна за другою, как бы задуваемые едва заметным ветерком — предшественником рассвета. Торжественно-тихо начиналось утро;
все обещало такой же красный, солнечный день, как был накануне.
Дел, правда, больших не было: на
всем, куда
только обращались глаза, отражался строжайший порядок, каждая вещь была прибрана
и стояла на месте.
Он был
только крепковат, не любил потачки давать, любил толк во
всем и дело.
Во время завтрака веселье рыбака не прерывалось ни на минуту. Со
всем тем он не коснулся ни одного пункта, имевшего какое-нибудь отношение к разговору с хозяйкой; ни взглядом, ни словом не выдал он своих намерений. С окончанием трапезы, как
только Петр
и Василий покинули избу, а жена Петра
и тетка Анна, взяв вальки
и коромысла, отправились на реку, Глеб обратился к Акиму...
Мужичок производит «кое-как»
только для мира, для общества; он знает, что базар
все ест: ест
и говядину, коли есть говядина, ест
и что ни попало, коли нет мяса.
— И-и-и, батюшка, куды! Я чай, он теперь со страху-то забился в уголок либо в лукошко
и смигнуть боится. Ведь он это так
только… знамо, ребятеночки!.. Повздорили за какое слово, да давай таскать… А то
и мой смирен, куда те смирен! — отвечал дядя Аким, стараясь, особенно в эту минуту, заслужить одобрение рыбака за свое усердие, но со
всем тем не переставая бросать беспокойные взгляды в ту сторону, где находился Гришутка.
Простой народ, не
только русский, но вообще
все возможные народы, вероятно по недостаточному развитию нравственного чувства
и совершенному отсутствию нравственного мнения, снисходительно смотрят на проступки ближнего, к какому бы роду ни принадлежали эти проступки.
Дядя Аким, выбившийся из сил, готовый, как сам он говорил, уходить себя в гроб, чтоб
только Глеб Савиныч дал ему хлеб
и пристанище, а мальчику ремесло, рад был теперь отказаться от
всего, с тем
только, чтоб не трогали Гришутку; если б у Акима достало смелости, он, верно, утек бы за мальчиком.
Во
все время обеда Аким не промолвил слова, хотя сидел так же неспокойно, как будто его самого высекли. Как
только окончилась трапеза, он улучил свободную минуту
и побежал к огороду. Увидев Гришку, который стоял, прислонившись к углу, старик боязливо оглянулся на стороны
и подбежал к нему, отчаянно замотав головою.
Так, знать, ни во что пошли труды наши!» —
и частенько выкинет при этом такое коленце, что
все держатся
только за бока
и чуть не мрут со смеху.
Тем бы, может статься, дело
и покончилось, если б Аким не показал виду; но Аким, таивший всегда недоброжелательство к молодому парню, не выдержал: он обнаружил вдруг такой азарт, что
все, кто
только ни находились при этом, даже Ванюша
и его собственный Гришутка, —
все покатились со смеху.
Озеро находилось
всего в двух верстах от площадки, занимаемой Глебом: стоило
только переехать Оку, пройти четверть версты песками, усеянными кустами ивняка,
и еще три четверти версты лугами.
Аким действительно корчился от стужи, но
только не на печи Кондратия, а в собственной сермяге, насквозь пропитанной дождем; вода лила с него, как из желоба. Он дрожал
всем телом
и едва стоял на ногах.
Предчувствия не обманули Глеба. Дядюшка Аким подавал надежду пролежать если не
всю зиму, так по крайней мере долгое время. Он лежал пластом на печи, не принимал пищи,
и лишь когда
только мучила жажда, подавал голос. Так прошло несколько дней.
В играх
и затеях всякого рода он постоянно первенствовал: он иначе не принимался за игру, как с тем, чтобы возложили на него роль хозяина
и коновода,
и в этих случаях жутко приходилось всегда его товарищу, но стоило
только Глебу напасть на след какой-нибудь новой шалости
и потребовать зачинщика на расправу, Гришка тотчас же складывал с себя почетное звание коновода
и распорядителя, сваливал
всю вину на сотрудника
и выдавал его обыкновенно с руками
и ногами.
Ширина больших рек действительно обманывает глаз. Так бы вот, кажется,
и переплыл; а между тем стоит
только показаться барке на поверхности воды или человеку на противоположном берегу, чтобы понять
всю огромность водяного пространства: барка кажется щепкой, голос человека чуть слышным звуком достигает слуха.
«Чтой-то за парень! Рослый, плечистый, на
все руки
и во всякое дело парень! Маленечко вот
только бычком смотрит, маленечко вороват, озорлив, — ну, да не без этого!
И в хорошем хлеву мякина есть.
И то сказать, я ведь потачки не дам: он вороват, да
и я узловат! Как раз попотчую из двух поленцев яичницей; а парень ловкий, нече сказать, на
все руки парень!»
Да, было чем порадоваться на старости лет Глебу Савинову! Одного вот
только не мог он взять в толк: зачем бы обоим ребятам так часто таскаться к соседу Кондратию на озеро? Да мало ли что! Не
все раскусят старые зубы, не
все смекает старая стариковская опытность. Впрочем, Глеб, по обыкновению своему, так
только прикидывался. С чего же всякий раз, как
только Гришка
и Ваня возвращаются с озера, щурит он глаза свои, подсмеивается втихомолку
и потряхивает головою?..
На его месте воздвигался новенький,
только что поставленный сосновый сруб; золотистые бревна его, покрытые каплями смолы
и освещенные солнцем, весело глядели на
все стороны
и как бы подсмеивались над черными, закоптелыми стенами старого жилища, печально лепившегося по левой стороне ворот.
Со
всем тем лицо ее выражало более суеты
и озабоченности, чем когда-нибудь; она перебегала от крылечка в клетушку, от клетушки к задним воротам, от задних ворот снова к крылечку,
и во
все время этих путешествий присутствовавшие могли
только видеть одни ноги тетушки Анны: верхняя же часть ее туловища исчезала совершенно за горшками, лагунчиками, скрывалась за решетом, корчагою или корытом, которые каждый раз подымались горою на груди ее, придерживаемые в обхват руками.
Всюду между рядами остроконечных стогов сена, верхушки которых становились уже мало-помалу темнее неба, мелькали белые рубахи косарей; бабы
и ребятишки тянулись длинными кривливыми вереницами по
всем направлениям; возы
и лошади попадались на каждом шагу; кое-где артель работников, развалившись на росистой траве вокруг дымящегося котелка, собиралась ужинать; кое-где
только что зажигались еще костры.
— А
все как словно страшно… Да нет, нет, Ваня не такой парень! Он хоть
и проведает, а
все не скажет… Ах, как стыдно! Я
и сама не знаю: как
только повстречаюсь с ним, так даже
вся душа заноет… так бы, кажется,
и убежала!.. Должно быть, взаправду я обозналась: никого нету, — проговорила Дуня, быстро оглядываясь. — Ну, Гриша, так что ж ты начал рассказывать? — заключила она, снова усаживаясь подле парня.
— Ну да, видно, за родным… Я не о том речь повел: недаром, говорю, он так-то приглядывает за мной — как
только пошел куда, так во
все глаза на меня
и смотрит, не иду ли к вам на озеро. Когда надобность до дедушки Кондратия, посылает кажинный раз Ванюшку… Сдается мне, делает он это неспроста. Думается мне: не на тебя ли старый позарился… Знамо, не за себя хлопочет…
Но Василиса, обыкновенно говорливая, ничего на этот раз не отвечала. Она была
всего только один год замужем. В качестве «молодой» ей зазорно, совестно было, притом
и не следовало даже выставлять своего мнения, по которому присутствующие могли бы заключить о чувствах ее к мужу. Весьма вероятно, она ничего не думала
и не чувствовала, потому что месяц спустя после замужества рассталась с сожителем
и с той поры в глаза его не видела.
Вскоре
все шестеро достигли берега. Лица их выражали такую же беззаботливость
и спокойствие, как будто они
только что прошлись по улице.
Все ограничилось тем
только, что предводитель тряхнул пилою
и сказал...
Во
все продолжение предыдущего разговора он подобострастно следил за каждым движением Нефеда, — казалось, с какою-то даже ненасытною жадностию впивался в него глазами; как
только Нефед обнаруживал желание сказать слово, или даже поднять руку, или повернуть голову, у молодого парня были уже уши на макушке; он заранее раскрывал рот, оскаливал зубы, быстро окидывал глазами присутствующих, как будто хотел сказать: «Слушайте, слушайте, что скажет Нефед!»,
и тотчас же разражался неистовым хохотом.
— Видишь ты, ведь вот
и разума не имеет, а ведь вот чует же, поди ты! — произнес пильщик, потряхивая бородкой. — Да, — промолвил он, пожимая губами, — а
только ноне, придет ли весна ранняя, придет ли поздняя,
все одно: скотине нашей плохо — куды плохо будет!
— Нет, любезный, не говори этого. Пустой речи недолог век. Об том, что вот он говорил,
и деды
и прадеды наши знали; уж коли да
весь народ веру дал, стало, есть в том какая ни на есть правда. Один человек солжет, пожалуй: всяк человек — ложь, говорится, да
только в одиночку; мир правду любит…
Старый рыбак не подозревал
только, чтобы очередь пришла так скоро; неожиданность известия, как
и следует ожидать, смутила несколько старика, который, между прочим, давно уже обдумал
все обстоятельства
и сделал свои распоряжения.
— Ну, вот теперь иное дело: теперь они! Дивлюся я
только, как это прошли! Вишь, реку-то, почитай,
всю уж затопило! — говорил Глеб, спускаясь на другой день утром по площадке вместе с Ваней
и приемышем.
Перемена заметна была, впрочем,
только в наружности двух рыбаков: взглянув на румяное, улыбающееся лицо Василия, можно было тотчас же догадаться, что веселый, беспечный нрав его остался
все тот же; смуглое, нахмуренное лицо старшего брата, уподоблявшее его цыгану, которого
только что обманули, его черные глаза, смотревшие исподлобья, ясно обличали тот же мрачно настроенный, несообщительный нрав; суровая энергия, отличавшая его еще в юности, но которая с летами угомонилась
и приняла характер более сосредоточенный, сообщала наружности Петра выражение какого-то грубого могущества, смешанного с упрямой, непоколебимой волей; с первого взгляда становилось понятным то влияние, которое производил Петр на
всех товарищей по ремеслу
и особенно на младшего брата, которым управлял он по произволу.
Все сели за стол, на который Анна
и снохи ее поспешили поставить
все, что было
только в печи.
В бывалое время он не простоял бы так спокойно на одном месте; звучный голос его давно бы поставил на ноги жену
и детей;
все, что есть
только в избе, —
все пошевеливайся;
все,
и малый
и большой, ступай на берег поглядеть, как реку ломает,
и поблагодарить господа за его милости.
Кругом
все было тихо: он слышал
только, как колотилось его собственное сердце
и как в отдалении шуршукал омут, вертевший свою воронку под старой ветлою.
— Ну, что, дьячок, что голову-то повесил? Отряхнись! — сказал Глеб, как
только прошло первое движение досады. — Али уж так кручина больно велика?.. Эх ты! Раненько, брат, кручиной забираешься… Погоди, будет время, придет
и незваная, непрошеная!.. Пой, веселись — вот пока твоя
вся забота… А ты нахохлился; подумаешь, взаправду несчастный какой… Эх ты, слабый, пра, слабый! Ну, что ты за парень? Что за рыбак? Мякина, право слово, мякина! — заключил Глеб, постепенно смягчаясь,
и снова начал ухмыляться в бороду.
Хоть на деревьях не было еще листвы,
только что начинали завязываться почки, покрытые клейким, пахучим лаком; хотя луга, устланные илом, представляли еще темноватую однообразную площадь, — со
всем тем
и луга
и деревья, затопленные желтым лучезарным светом весеннего утра, глядели необыкновенно радостно.
На бечевке, протянутой от выступа печи до верхнего косяка двери, висела грубая посконная занавеска, скрывавшая правое окно
и постель рыбаковой дочки; узковатость занавески позволяла, однако ж, различить полотенце, висевшее в изголовьях,
и крошечное оловянное зеркальце, испещренное зелеными
и красными пятнышками, одно из тех зеркальцев, которые продаются ходебщиками — «офенями» —
и в которых можно
только рассматривать один глаз, или нос, или подбородок, но уж никак не
все лицо; тут же выглядывал синий кованый сундучок, хранивший, вероятно, запонку, шелк-сырец, наперсток, сережки, коты, полотно, две новые понявы
и другие части немногосложного приданого крестьянской девушки.
— Так, право, так, — продолжал Глеб, — может статься, оно
и само собою как-нибудь там вышло, а
только погубили!.. Я полагаю, — подхватил он, лукаво прищуриваясь, —
все это больше от ваших грамот вышло: ходил это он, ходил к тебе в книжки читать, да
и зачитался!.. Как знаешь, дядя, ты
и твоя дочка… через вас, примерно, занедужился парень, вы, примерно,
и лечите его! — заключил, смеясь, Глеб.
Слова отца заставили ее повернуть голову к разговаривающим; она стояла, опустив раскрасневшееся лицо к полу; в чертах ее не было видно, однако ж, ни замешательства, ни отчаяния; она знала, что стоит
только ей слово сказать отцу, он принуждать ее не станет. Если чувства молодой девушки были встревожены
и на лице ее проглядывало смущение, виною
всему этому было присутствие Вани.
При самом начале этого разговора, как
только Глеб сказал, что ожидает со дня на день какого-то гореванья,
и особенно после того, как объяснил он свое намерение относительно Гришки, в чертах Вани произошла разительная перемена; он поднял голову
и устремил тревожно-беспокойный взгляд на отца, который во
все время беседы сидел к нему боком.
Лицо Вани казалось, напротив, совершенно спокойным,
и только рука его,
все еще державшая, вероятно в забытьи, занавеску, —
только рука изменяла ему.
Но тут он остановился; голос его как словно оборвался на последнем слове,
и только сверкающие глаза,
все еще устремленные на дверь, силились, казалось, досказать то, чего не решался выговорить язык. Он опустил сжатые кулаки, отступил шаг назад, быстрым взглядом окинул двор, снова остановил глаза на двери крыльца
и вдруг вышел за ворота, как будто воздух тесного двора мешал ему дышать свободно.
Видя, что ничто не помогало, Глеб решился прибегнуть к ласке
и принялся увещевать сына со
всею нежностью, какая
только была ему доступна.