Неточные совпадения
Аким случайно как-то встретился
с одинокой вдовствующей солдаткой, проживавшей в собственном домку, на собственной землице; он нанялся у нее батраком и прожил без малого
лет пять в ее доме.
— Знамо, батюшка, глупенек еще, — отвечал Аким, суетливо подталкивая Гришку, который не трогался
с места и продолжал смотреть в землю. — Вот, Глеб Савиныч, — подхватил он, переминаясь и робко взглядывая на рыбака, — все думается, как бы… о нем, примерно, сокрушаюсь…
Лета его, конечно, малые — какие его
лета! А все… как бы… хотелось к ремеслу какому приставить… Мальчишечка смысленый, вострый… куды тебе! На всякое дело: так и…
— Полно, сват, что пустое говорить!
Года твои точно не старые, да толку в том мало!
С чего ж тебя никто не держит-то, а?
Старый рыбак, как все простолюдины, вставал очень рано.
Летом и весною просыпался он вместе
с жаворонками, зимою и осенью — вместе
с солнцем. На другое утро после разговора, описанного в предыдущей главе, пробуждение его совершилось еще раньше. Это была первая ночь, проведенная им на открытом воздухе.
С некоторых пор в одежде дяди Акима стали показываться заметные улучшения: на шапке его, не заслуживавшей, впрочем, такого имени, потому что ее составляли две-три заплаты, живьем прихваченные белыми нитками, появился вдруг верх из синего сукна; у Гришки оказалась новая рубашка, и, что всего страннее, у рубашки были ластовицы, очевидно выкроенные из набивного ситца, купленного
год тому назад Глебом на фартук жене; кроме того, он не раз заставал мальчика
с куском лепешки в руках, тогда как в этот день в доме о лепешках и помину не было.
Трудно предположить, однако ж, чтоб мальчик его
лет, прожив пять зимних месяцев постоянно, почти
с глазу на глаз
с одними и теми же людьми, не сделался сообщительнее или по крайней мере не освободился частию от своей одичалости; это дело тем невероятнее, что каждое движение его, даже самые глаза, смотревшие исподлобья, но тем не менее прыткие, исполненные зоркости и лукавства, обозначали в нем необычайную живость.
Новая жизнь, раздолье и простор самой местности пришлись ему, очевидно, более по сердцу, чем скучные деревушки и дымные избы, в которых провел он
с Акимом первые
годы своего детства.
То была хорошенькая девочка
лет восьми,
с голубыми, как васильки, глазами, румяными щечками и красными смеющимися губками; длинные пряди белокурых шелковистых волос сбегали золотистыми изгибами по обеим сторонам ее загорелого, но чистенького, как словно обточенного личика.
Да, было чем порадоваться на старости
лет Глебу Савинову! Одного вот только не мог он взять в толк: зачем бы обоим ребятам так часто таскаться к соседу Кондратию на озеро? Да мало ли что! Не все раскусят старые зубы, не все смекает старая стариковская опытность. Впрочем, Глеб, по обыкновению своему, так только прикидывался.
С чего же всякий раз, как только Гришка и Ваня возвращаются
с озера, щурит он глаза свои, подсмеивается втихомолку и потряхивает головою?..
Но Василиса, обыкновенно говорливая, ничего на этот раз не отвечала. Она была всего только один
год замужем. В качестве «молодой» ей зазорно, совестно было, притом и не следовало даже выставлять своего мнения, по которому присутствующие могли бы заключить о чувствах ее к мужу. Весьма вероятно, она ничего не думала и не чувствовала, потому что месяц спустя после замужества рассталась
с сожителем и
с той поры в глаза его не видела.
С той поры прошло без малого десять
лет!
Василий не терял времени: он не переставал обниматься и чмокаться со всеми, не выключая детей Петра и собственной жены,
с которой
год тому назад едва успел познакомиться.
Касатик, ненаглядный ты мой,
год с тобой не видалась, батюшка!
После завтрака три сына Глеба и приемыш, предводительствуемые самим стариком, появились
с баграми на плечах; все пятеро рассыпались по берегу — перехватывать плывучий лес, которым так щедро награждало их каждый
год водополье.
Угол налево, ближайший к двери (любимый уголок старичка: тут он плел обыкновенно свои лапти и чинил сети), не представлял ничего особенно примечательного, если не считать островерхой клетки
с перепелом да еще шапки Кондратия, прицепленной к деревянному гвоздю; верхушка шапки представлялась чем-то вроде туго набитого синего мешка; величиною и весом своим она могла только равняться
с знаменитою шапкой, купленной двадцать
лет тому назад покойным Акимом Гришке, когда ребенку исполнился
год.
Жили мы
с дядей Кондратием, почитай, тринадцать
лет, жили: два сапога — одна пара!
Все живущее как будто сдерживает дыхание, приготовляется к чему-то, снова собирается
с силами к шумному празднеству
лета.
Мать родная, прощаясь
с любимыми детьми, не обнимает их так страстно, не целует их так горячо, как целовали мужички землю, кормившую их столько
лет.
Все это куда бы еще ни шло, если бы челнок приносил существенную пользу дому и поддерживал семейство; но дело в том, что в промежуток десяти-двенадцати
лет парень успел отвыкнуть от родной избы; он остается равнодушным к интересам своего семейства; увлекаемый дурным сообществом, он скорей употребит заработанные деньги на бражничество; другая часть денег уходит на волокитство, которое сильнейшим образом развито на фабриках благодаря ежеминутному столкновению парней
с женщинами и девками, взросшими точно так же под влиянием дурных примеров.
С семи
лет до восемнадцати просидел он безвыходно за миткалевым станом.
У меня, как жил на фабрике под Серпуховом, у Григория Лукьянова — одних
лет был тогда
с тобою, — так ситцевых рубах однех было три, шаровары плисовые, никак, два жилета, а этих сапогов что переносил, так уж и не запомню.
Женитьба приемыша не произвела почти никакого изменения в хозяйстве рыбака. Порядок, заведенный Глебом тридцать
лет назад, без всякого сомнения, не мог пошатнуться от такой маловажной причины. Вообще говоря, в крестьянском быту сноха занимает довольно жалкую роль, особенно в первое время. Нужны какие-нибудь особенные благоприятные обстоятельства или
с ее стороны, или со стороны мужниной родни, чтобы житье ее в доме разнилось от житья простой работницы.
Трудно решить, слова ли дедушки Кондратия изменили образ мыслей Глеба или подействовали на него воспоминания о возлюбленном сыне — воспоминания, которые во всех случаях его жизни, во всякое время и во всякий час способны были размягчить крепкую душу старого рыбака, наполнить ее грустью и сорвать
с нее загрубелую оболочку; или же, наконец, способствовало самое время, преклонные
годы Глеба, которые заметно ослабляли его крутой, ретивый нрав, охлаждали кровь и энергию, — но только он послушался советов дедушки Кондратия.
Вспомни, Гришка, ведь ты жил у меня как односемьянин пятнадцать
лет, слышишь, пятнадцать
лет делил я
с тобою хлеб-соль, кормил, обувал тебя…
— Жили мы
с тобой, почитай, двадцать
лет по-соседски, как следует — ладно и безобидно.
В чем не осилишь — знамо,
лета твои уже немолодые, иной раз и рад бы сделать то, другое, да не по моготе — ну и бог
с тобой!
— Врете вы обе! Послушай поди, что мелют-то! Сеть, вишь, всему причиной!.. Эх ты, глупая, глупая! Мне нешто
с ней,
с сетью-то, впервой возиться?.. Слава те господи, пятьдесят
лет таскаю — лиха не чаял; и тут бы вот потащил ноне, да
с ног смотался!
— Вот, дядя, говорил ты мне в те поры, как звал тебя в дом к себе, говорил: «Ты передо мной что дуб стогодовалый!» — молвил ты, стало быть, не в добрый час. Вот тебе и дуб стогодовалый! Всего разломило, руки не смогу поднять… Ты десятью
годами меня старее… никак больше… а переживешь этот дуб-ат!.. — проговорил Глеб
с какою-то грустью и горечью, как будто упрекал в чем-нибудь дедушку Кондратия.
— Оборони, помилуй бог! Не говорил я этого; говоришь: всяк должен трудиться, какие бы ни были
года его. Только надо делать дело
с рассудком… потому время неровно… вот хоть бы теперь: время студеное, ненастное… самая что ни на есть кислота теперь… а ты все в воде мочишься… знамо, долго ли до греха, долго ли застудиться…
— Прощай, матушка Ока!.. — сказал Глеб, бессильно опуская на грудь голову, но не отнимая тусклых глаз своих от окна. — Прощай, кормилица… Пятьдесят
лет кормила ты меня и семью мою… Благословенна вода твоя! Благословенны берега твои!.. Нам уж больше не видаться
с тобой!.. Прощай и вы!.. — проговорил он, обращаясь к присутствующим. — Прощай, жена!..
В тряпице, завязанной в несколько узлов, нашлись, к сожалению, одни только заржавленные, старые скобки, задвижки, пуговицы, петли и гвозди, перемешанные, впрочем,
с несколькими пятаками. Несмотря на тщательный розыск, в сундуке не нашлось больше ни одного гроша; все сокровища Глеба заключались в кожаном кошеле; то был капитал, скопленный трудолюбивым стариком в продолжение целого десятка
лет!
То был малый
лет шестнадцати,
с широким румяным добродушным лицом и толстыми губами. Нельзя было не заметить, однако ж, что губы его на этот раз изменяли своему назначению: они не смеялись. И вообще во всей наружности парня проглядывало выражение какой-то озабоченности, вовсе ему не свойственной; он не отрывал глаз от старика, как словно ждал от него чего-то особенного.
— Яша, батюшка, голубчик, не оставь старика: услужи ты мне! — воскликнул он наконец, приподымаясь на ноги
с быстротою, которой нельзя было ожидать от его
лет. — Услужи мне! Поколь господь продлит мне век мой, не забуду тебя!.. А я… я было на них понадеялся! — заключил он, обращая тоскливо-беспокойное лицо свое к стороне Оки и проводя ладонью по глазам, в которых показались две тощие, едва приметные слезинки.
Семь верст, отделявшие Сосновку от площадки, пройдены были стариком
с невероятной для его
лет скоростью. В этот промежуток времени он передумал более, однако ж, чем в последние
годы своей жизни. Знамение креста, которым поминутно осенял себя старик, тяжкие вздохи и поспешность,
с какой старался он достигнуть своей цели, ясно показывали, как сильно взволнованы были его чувства и какое направление сохраняли его мысли.
— Эх, матушка Анна Савельевна, — сказал Кондратий, — уж лучше пожила бы ты
с нами! Не те уж
годы твои, чтобы слоняться по свету по белому, привыкать к новым, чужим местам… Останься
с нами. Много ли нам надыть? Хлебца ломоть да кашки ребенку — вот и все; пожили бы еще вместе: немного годков нам
с тобою жить остается.
Он нанялся в это
лето караулить комаревский сад заодно
с дочкой.
Жаркий луч солнца, скользнув между листами яблони и захватив на пути своем верхушку шалаша, падал на руки Дуни, разливая прозрачный, желтоватый полусвет на свежее, еще прекрасное лицо ее. В двух шагах от Дуни и дедушки Кондратия резвился мальчик
лет одиннадцати
с белокурыми вьющимися волосами, свежими глазами и лицом таким же кругленьким и румяным, как яблоки, которые над ними висели.