Неточные совпадения
— Кабы твоя бы милость
была, Глеб Савиныч, — жалобно
начал Аким, — век бы стал за тебя бога молить!.. Взмилуйся над сиротинкой,
будь отцом родным, возьми ты его — приставь к себе!..
— Вот что, —
начал он, когда оба они очутились в проулке и ворота
были заперты, — что ты на это скажешь: отпустить нам Петрушку али нет, не отпущать?
— А должно
быть, шустер твой мальчишка-то, сват Аким, не тебе чета! —
начал Глеб, снова принимаясь за работу. — Вишь, как отделал моего парня-то… Да и лукав же, видно, даром от земли не видок: «Поди, говорит, тятька зовет!» Смотри, не напроказил бы там чего.
— Полно вам, глупые! О чем орете? Добру учат! — сказал он, проводя ладонью по высокому лбу, который снова
начал проясниваться. — Небось не умрет,
будет только поумнее. Кабы на горох не мороз, он бы через тын перерос!.. Ну,
будет вам; пойдемте обедать.
Из разговоров Кондратия оказалось, что он занимается покуда еще стройкой, рыбную ловлю
начнет с осени и до того времени не
будет, следовательно, нуждаться в работнике.
— Глеб, —
начал снова дядя Аким, но уже совсем ослабевшим, едва внятным голосом. — Глеб, — продолжал он, отыскивая глазами рыбака, который стоял между тем перед самым лицом его, — тетушка Анна…
будьте отцами… сирота!.. Там рубашонка… новая осталась… отдайте… сирота!.. И сапожишки… в каморе… все… ему!.. Гриша… о-ох, господи.
— А все как словно страшно… Да нет, нет, Ваня не такой парень! Он хоть и проведает, а все не скажет… Ах, как стыдно! Я и сама не знаю: как только повстречаюсь с ним, так даже вся душа заноет… так бы, кажется, и убежала!.. Должно
быть, взаправду я обозналась: никого нету, — проговорила Дуня, быстро оглядываясь. — Ну, Гриша, так что ж ты
начал рассказывать? — заключила она, снова усаживаясь подле парня.
Хуже всего
было то, по мнению Глеба, что Ванюшка
начал с некоторых пор как словно задумываться.
— А то как же! Вестимо, встретили: «Кланяйся, говорили, маменьке, целуй у ней ручки!» —
начал было Нефед к неописанному восторгу молодого парня.
— Полно вам, вставай! Вишь, замораживать
начинает: дело идет к вечеру. Надо к ночи
поспеть в Сосновку… Ну, ну!
Петру стоило только обнаружить свою мысль, и Василий тотчас же согласился столько же по слабости духа и тому влиянию, какое производил на него буйно-несговорчивый нрав брата, сколько и потому, может статься, что он также не прочь
был высвободиться из-под грозного отцовского
начала и подышать на волюшке.
Глеб, подобно Петру, не
был охотник «хлебать губы» и радовался по-своему, но радость, на минуту оживившая его отцовское сердце, прошла, казалось, вместе с беспокойством, которое скрывал он от домашних, но которое тем не менее
начинало прокрадываться в его душу при мысли, что сыновья неспроста запоздали целой неделей.
— Ну, что, дьячок, что голову-то повесил? Отряхнись! — сказал Глеб, как только прошло первое движение досады. — Али уж так кручина больно велика?.. Эх ты! Раненько, брат, кручиной забираешься… Погоди,
будет время, придет и незваная, непрошеная!..
Пой, веселись — вот пока твоя вся забота… А ты нахохлился; подумаешь, взаправду несчастный какой… Эх ты, слабый, пра, слабый! Ну, что ты за парень? Что за рыбак? Мякина, право слово, мякина! — заключил Глеб, постепенно смягчаясь, и снова
начал ухмыляться в бороду.
Хоть на деревьях не
было еще листвы, только что
начинали завязываться почки, покрытые клейким, пахучим лаком; хотя луга, устланные илом, представляли еще темноватую однообразную площадь, — со всем тем и луга и деревья, затопленные желтым лучезарным светом весеннего утра, глядели необыкновенно радостно.
Обыкновенно понявы эти не бывают длинны; благодаря такому обстоятельству можно
было вдоволь любоваться тонкими босыми ногами молодой девушки, которые немного повыше пятки закруглялись, обозначая
начало свежей, розовой икры.
Одно и то же чувство — чувство неловкости, тягостного принуждения,
быть может, даже стыда со стороны девушки — проглядывало на лице того и другого. Но нечего
было долго думать. Глеб, чего доброго,
начнет еще подтрунивать. Ваня подошел к девушке и, переминая в руках шапку, поцеловал ее трижды (Глеб настоял на том), причем, казалось, вся душа кинулась в лицо Вани и колени его задрожали.
Заря между тем, чуть-чуть занимавшаяся на горизонте, не предвещала ничего особенно печального: напротив того, небо, в котором
начинали тухнуть звезды,
было чистоты и ясности необыкновенной; слегка зарумяненное восходом, оно приветливо улыбалось и спешило, казалось, освободиться от туч, которые, как последние морщинки на повеселевшем челе, убегали к востоку длинными, постепенно бледнеющими полосками.
Никто, однако ж, не решался «выходить»; из говора толпы можно
было узнать, что Федька уложил уже лоском целый десяток противников; кого угодил под «сусалы» либо под «микитки», кого под «хряшки в бока», кому «из носу клюквенный квас пустил» [Термины кулачных бойцов. (Прим. автора.)] — смел
был добре на руку. Никто не решался подступиться. Присутствующие
начинали уже переглядываться, как вдруг за толпой, окружавшей бойца, раздались неожиданно пронзительные женские крики...
Замашистая, разгульная камаринская подергивала даже тех, кто находился в числе зрителей; она действовала даже на седых стариков, которые, шествуя спокойно подле жен,
начинали вдруг притопывать сапогами и переводить локтями. О толпе, окружавшей певцов, и говорить нечего: она вся
была в движении, пронзительный свист, хлопанье в ладоши, восторженные восклицания: «Ходи, Яша!», «Молодца!», «Катай!», «Ох, люблю!», «Знай наших!» — сопровождали каждый удар смычка.
Только что
начали было разгуливаться…
— Провалиться мне на этом месте, когда я… —
начал было Гришка, выказывая плохо затаенную досаду.
— Здорово, хозяин, —
начал было с развязностию Захар, но старик перебил его...
Захар отлично
пел русские песни, и потому-то без него не обходилась ни одна попойка; но Захар не довольствовался угощением и ассигнациями, которыми благодарили его за песни: он тотчас же брал на себя какой-то «форс», тотчас же зазнавался,
начинал распоряжаться на фабрике, заводил ссоры и драки с работниками — словом, тотчас же ставил себя на одну ногу с хозяевами.
Единственный предмет, обращавший на себя теперь внимание Глеба,
было «время», которое, с приближением осени, заметно сокращало трудовые дни. Немало хлопот приносила также погода, которая
начинала хмуриться, суля ненастье и сиверку — неумолимых врагов рыбака. За всеми этими заботами, разумеется, некогда
было думать о снохе. Да и думать-то
было нечего!.. Живет себе бабенка наравне с другими, обиды никакой и ни в чем не терпит — живет, как и все люди. В меру работает, хлеб
ест вволю: чего ж ей еще?..
Но мало-помалу вместе с любезностию в нем стала появляться особенная какая-то смелость. Раз даже
начал он заигрывать с Дуней. Кроме молоденькой бабы и работника, на дворе никого не
было. Окинув быстрым взглядом навесы и крылечко, Захар ловко подкрался к Дуне и нежно прошептал...
— Провалиться мне на этом… —
начал было Гришка, но старик не дал ему договорить.
— А проучишь, так самого проучат: руки-то окоротят!.. Ты в ней не властен; сунься только, старик-ат самого оттреплет!.. Нам в этом заказу не
было: я как женат
был,
начала это также отцу фискалить; задал ей трезвону — и все тут… Тебе этого нельзя: поддался раз, делать нечего, сократись, таким манером… Погоди! Постой… куда? — заключил Захар, видя, что Гришка подымался на ноги.
Надо, пока время
есть, сократить его при самом
начале.
Несмотря на заманчивое плесканье рыбы, которая с приближением вечера
начинала играть, покрывая зеркальную поверхность Оки разбегающимися кругами, старый рыбак ни разу не обернулся поглядеть на реку. Молча приплелся он в избу, молча лег на печку. В ответ на замечание тетушки Анны, которая присоветовала
было ему подкрепить себя лапшою, Глеб произнес нетерпеливо...
— Как же быть-то? Придется ведь лезть через крышу, когда так… потому хуже, если услышат… не драться же с ними. Все дело спортим. Надо как-нибудь так, чтобы не догадались… Подумают, не оставил старик денег — да и все тут. Ну, пойдем:
начали — кончать, значит, надо! — проговорил Захар, ободряя товарища.
При всем том подлежит сильному сомнению, чтобы кто-нибудь из окрестных рыбарей,
начиная от Серпухова и кончая Коломной, оставался на берегу. Привыкшие к бурям и невзгодам всякого рода, они, верно, предпочитали теперь отдых на лавках или сидели вместе с женами, детьми и батраками вокруг стола, перед чашкой с горячей ушицей. Нужны
были самые крайние побудительные причины: лодка, оторванная от причала и унесенная в реку, верши, сброшенные в воду ветром, чтобы заставить кого-нибудь выйти из дому.
— Ге-ге! —
начал было Захар.
— Да какая… я что… —
начал было Гришка.
—
Было всего, —
начал высокий человек, — гнал это я — вот все одно, как теперь, — гнал гурты: мы больше по этой части; сами из Москвы, скупаем товар в Воронеже. Так вот раз увели у меня вола.
Надежда мало-помалу возвращалась к нему: лицо Дуни покрывалось по-прежнему мертвенною бледностью, глаза
были закрыты, губы сжаты, но грудь
начинала подыматься, и ноздри дрожали.
Когда они пришли в Болотово,
начинало уже смеркаться. Но сумерки замедлялись огненною багровою зарею, которая медленно потухала на западе. Надо
было ждать холодной ясной ночи. Небо очистилось уже от облаков: кое-где
начинали мигать звезды. На востоке, в туманном горизонте, чуть-чуть разгоралось другое зарево: то
был месяц, светлый лик которого не суждено уже
было видеть Григорию… Но месяц еще не показывался.
Тетушка Анна, всегда точная, верная своему слову, не сдержала, однако ж, своего обещания. Не
было о ней ни слуху ни духу. Уже дедушка Кондратий выплел все свои сети и давно бродил вместе с сосновским стадом по полям, которые теперь зеленели; уже Дуня
начинала меньше тосковать и часто даже с улыбкой поглядывала на своего сынишку, который теперь бегал; но тетушка Анна все еще не выполняла своего обещания и не приходила навестить их.