Неточные совпадения
— Э, э! Теперь так вот ко мне зачал жаться!.. Что, баловень? Э? То-то! — произнес Аким, скорчивая при этом лицо и
как бы поддразнивая ребенка. — Небось запужался, а?
Как услышал чужой голос, так ластиться стал: чужие-то
не свои,
знать… оробел, жмешься… Ну, смотри же, Гришутка,
не балуйся тут, — ох,
не балуйся, — подхватил он увещевательным голосом. — Станешь баловать, худо будет: Глеб Савиныч потачки давать
не любит… И-и-и, пропадешь — совсем пропадешь… так-таки и пропадешь…
как есть пропадешь!..
— Ну, нет, сватьюшка ты мой любезный, спасибо!
Знаем мы,
какие теперь зароки: слава те господи,
не впервые встречаемся… Ах ты, дядюшка Аким, Аким-простота по-нашему! Вот
не чаял,
не гадал, зачем пожаловал… В батраки наниматься! Ах ты, шутник-балясник, ей-богу, право!
— Твое дело:
как знаешь, так и делай, — сухо отвечал рыбак. — Мы эти виды-то видали: смолоду напрял ниток с узлами, да потом: нате, мол, вам, кормильцы, распутывайте!.. Я тебе сказал: парнишку возьму, пожалуй, а тебя мне
не надыть!
— Ей-богу, право! Сам сказал; сначала-то уж он и так и сяк, путал, путал… Сам
знаешь он
какой: и в толк
не возьмешь, так тебя и дурит; а опосля сам сказал: оставлю его, говорит, пускай живет!
— А я и сам
не знаю, за что, — отвечал со вздохом Ваня. — Я на дворе играл, а он стоял на крыльце; ну, я ему говорю: «Давай, говорю, играть»; а он
как пхнет меня: «Я-те лукну!» — говорит, такой серчалый!.. Потом он опять говорит: «Ступай, говорит, тебя тятька кличет». Я поглядел в ворота: вижу, ты меня
не кличешь, и опять стал играть; а он опять: «Тебя, говорит, тятька кличет; ступай!» Я
не пошел… что мне!.. Ну, а он тут и зачал меня бить… Я и пошел…
Никто
не знал, куда он ходит и за
какою надобностью.
Попав раз в этот тесный лабиринт, шалуны сами
не знали уже,
как выбраться.
— А все
как словно страшно… Да нет, нет, Ваня
не такой парень! Он хоть и проведает, а все
не скажет… Ах,
как стыдно! Я и сама
не знаю:
как только повстречаюсь с ним, так даже вся душа заноет… так бы, кажется, и убежала!.. Должно быть, взаправду я обозналась: никого нету, — проговорила Дуня, быстро оглядываясь. — Ну, Гриша, так что ж ты начал рассказывать? — заключила она, снова усаживаясь подле парня.
— Шут их
знает, чего они там замешкали! — говорил он обыкновенно в ответ на скорбные возгласы баб, которые, выбежав за ворота и
не видя Петра и Василия, обнаруживали всякий раз сильное беспокойство. — Ведь вот же, — продолжал он, посматривая вдаль, — дня нет, чтобы с той стороны
не было народу… Валом валит! Всякому лестно,
как бы скорее домой поспеть к празднику. Наших нет только… Шут их
знает, чего они там застряли!
—
Какое! Восьмеро ребят, мал мала меньше, — отвечал один из пильщиков, — да такой уж человек бесшабашный.
Как это попадут деньги — беда! Вот хоть бы теперь: всю дорогу пьянствовал.
Не знаю,
как это, с чем и домой придет.
— Нет, любезный,
не говори этого. Пустой речи недолог век. Об том, что вот он говорил, и деды и прадеды наши
знали; уж коли да весь народ веру дал, стало, есть в том
какая ни на есть правда. Один человек солжет, пожалуй: всяк человек — ложь, говорится, да только в одиночку; мир правду любит…
— Ну, вот поди ж ты! А все дохнет, братец ты мой! — подхватил пильщик. —
Не знаем,
как дальше будет, а от самого Серпухова до Комарева, сами видели, так скотина и валится. А в одной деревне так до последней шерстинки все передохло, ни одного копыта
не осталось.
Как бишь звать-то эту деревню?
Как бишь ее, — заключил он, обращаясь к длинному шерстобиту, — ну, вот еще где набор-то собирали…
как…
Тот утвердительно кивнул головою,
как будто хотел сказать: «Ладно,
не сумневайся:
знаем, что делать!» Дело в том, что им предстояло вести с отцом весьма щекотливую беседу.
— Перестань, братец! Кого ты здесь морочишь? — продолжал Ваня, скрестив на груди руки и покачивая головою. — Сам
знаешь, про что говорю. Я для эвтаго более и пришел, хотел сказать вам: господь, мол, с вами; я вам
не помеха! А насчет, то есть, злобы либо зависти
какой, я ни на нее, ни на тебя никакой злобы
не имею; живите только по закону,
как богом показано…
Во все время,
как они переезжали реку, старик
не переставал подтрунивать над молодым парнем. Тот хоть бы слово.
Не знаю, стало ли жаль Глебу своего сына или так, попросту, прискучило ему метать насмешки на безответного собеседника, но под конец и он замолк.
В ней легко было
узнать, однако ж, прежнего ребенка: глаза, голубые,
как васильки, остались все те же; так же привлекательно круглилось ее лицо, хотя на нем
не осталось уже следа бойкого, живого, ребяческого выражения.
Тяжело было старику произнести слово — слово, которое должно было разлучить его с дочерью; но, с другой стороны, он
знал, что этого
не избегнешь, что рано или поздно все-таки придется расставаться. Он давно помышлял о Ване: лучшего жениха
не найдешь, да и
не требуется; это ли еще
не парень! Со всем тем старику тяжко было произнести последнее слово; но сколько птице ни летать по воздуху,
как выразился Глеб, а наземь надо когда-нибудь сесть.
— Точно, — сказал он, — точно; слыхал я, рекрутов собирают; и
не знал, что черед за тобою, Глеб Савиныч. Ну, так
как же ты это… А? Что ж ты? — примолвил он, заботливо взглядывая на соседа.
— Полно, говорю! Тут хлюпаньем ничего
не возьмешь! Плакалась баба на торг, а торг про то и
не ведает; да и ведать нет нужды! Словно и взаправду горе
какое приключилось.
Не навек расстаемся, господь милостив: доживем, назад вернется —
как есть, настоящим человеком вернется; сами потом
не нарадуемся… Ну, о чем плакать-то? Попривыкли!
Знают и без тебя, попривыкли:
не ты одна… Слава те господи! Наслал еще его к нам в дом… Жаль, жаль, а все
не как своего!
Петр,
не мешает заметить, плохо что-то надеялся на брата: он
знал, что Василий
как раз «солжет» — оплошает перед отцом, если
не придашь ему заблаговременно надлежащей смелости.
Покидая дом, он
не подкрепляет себя,
как мы, мечтами и надеждами: он положительно
знает только то, что расстается с домом, расстается со всем, что привязывает его к жизни, и потому-то всеми своими чувствами, всею душою отдается своей скорби…
— Что так?
Какого еще надо? Этот ли еще
не работник! — сказал Старостин племянник. —
Знаем мы, брат, за что ты невзлюбил его.
— Федосьева-то Матрешка! Эка невидаль! — возразил молодцу мельник. — Нет. Глеб Савиныч,
не слушай его. Захар этот,
как перед богом,
не по нраву тебе: такой-то шальной, запивака… и-и,
знаю наперед,
не потрафит… самый что ни на есть гулящий!..
Никто, однако ж,
не решался «выходить»; из говора толпы можно было
узнать, что Федька уложил уже лоском целый десяток противников; кого угодил под «сусалы» либо под «микитки», кого под «хряшки в бока», кому «из носу клюквенный квас пустил» [Термины кулачных бойцов. (Прим. автора.)] — смел был добре на руку. Никто
не решался подступиться. Присутствующие начинали уже переглядываться,
как вдруг за толпой, окружавшей бойца, раздались неожиданно пронзительные женские крики...
Молодцы эти, с красивым лицом,
как у Захара,
не знают счета своим победам; это — сельские ловласы.
В мнении простолюдина физическая сила считается
не последним достоинством человека, и с этой стороны Захар совершенно удовлетворял Глеба, с другой — хмель и расположение к кутежу сильно
не нравились Глебу: старик,
как уже
знают,
не любил баловства.
— И того
не будет! — заговорило неожиданно несколько голосов. — Верст пяток… вот
как есть против Комарева,
как луга пройдешь… Мы его
знаем… из рыбаков… Глебом Савиновым звать… из здешних… мы его
знаем!
— То-то подгулял! Завалился спать — забыл встать! Я эвтаго
не люблю, — подхватил старик, между тем
как работник запрятывал под мышку гармонию, — я до эвтих до гулянок
не больно охоч… Там
как знаешь — дело твое, а только, по уговору по нашему, я за день за этот с тебя вычту — сколько, примерно, принадлежит получить за один день, столько и вычту… У меня, коли жить хочешь, вести себя крепко, дело делай — вот что! Чтоб я, примерно, эвтаго баловства и
не видел больше.
По крайней мере белая голова дедушки Кондратия
не переставала трястись и
как бы все еще давала
знать, что он
не совсем решился на тяжкую жертву.
Говоря таким образом, Захар
не имел дурного умысла. Он чуть ли даже
не был чистосердечен, потому что судил о Гришке по себе — судил безошибочно, и
знал, следовательно,
как мало соответствовало молодому парню настоящее его житье.
Не знаю, воздух ли подействовал так благодатно на Дуню, или душа ее была совершенно довольна (мудреного нет: Гришка обращался с ней совсем почти ласково), или, наконец, роды поправили ее,
как это часто случается, но она казалась на вид еще бодрее, веселее и красивее, чем когда была в девках.
— А я из Клишина: там и переехал; все берегом шел… Да
не об этом речь: я, примерно, все насчет… рази так со старым-то дружком встречаются?..
Как словно и
не узнала меня!.. А я так вот взглянул только в эвту сторону, нарочно с дороги свернул… Уж вот тебя так мудрено признать — ей-богу, правда!.. Вишь,
как потолстела…
Как есть коломенская купчиха; распрекрасные стали!.. Только бы и смотрел на тебя… Эх! — произнес Захар, сделав какой-то звук губами.
Он
не переставал хвастать перед женою; говорил, что плевать теперь хочет на старика, в грош его
не ставит и
не боится настолько — при этом он показывал кончик прута или соломки и отплевывал обыкновенно точь-в-точь,
как делал Захар; говорил, что сам стал себе хозяин, сам обзавелся семьею, сам над собой властен, никого
не уважит, и покажи ему только вид
какой, только его и
знали: возьмет жену, ребенка, станет жить своей волей; о местах заботиться нечего: местов
не оберешься — и
не здешним чета!
— Чего ты грозишь-то? Чего стращаешь? Думаешь, испугалась, — подхватила она, все более и более возвышая голос. — Нарочно буду кричать: пускай все придут, пускай все
узнают,
какой ты есть человек… Все расскажу про тебя, все дела твои… Ах ты, низкий! Да я и смотреть-то на тебя
не хочу! Низкий этакой! — кричала Дуня вслед Захару, который улепетывал со всех ног в задние ворота.
— Экой ты, братец ты мой, чудной
какой! Народ молодой: погулять хочет… Потому больше вечор и
не наказывал им об рыбке: оба больно хмельны были; ну, да теперь сам
знаешь. Неси же скорей, смотри, рыбу-то!..
—
Как не знаешь? — нетерпеливо вымолвил старик. — Ты должон
знать… потому это, примерно, твое выходит дело
знать, кто у тебя бывает…
Не тысяча человек сидит у тебя по ночам… должон
знать!..
Он, конечно,
не ограничился бы этим, если б
знал, в
какой мере повторялись ночные гулянки и попойки; но старик,
как мы уже имели случай заметить, ничего
не подозревал.
Других только
не тронь; сам с собою управляйся,
как знаешь; пожалуй, вовсе
не наблюдай себя, а к чужим людям пришел, живи
как велят — вот что!
— Гришка, — сказал он тоном дружбы и товарищества, — полно тебе… Ну, что ты, в самом деле? Слушай: ведь дело-то, братец ты мой, выходит неладно; надо полагать, кто-нибудь из домашних сфискалил. Сам старик,
как есть, ничего
не знал!
Зная нрав Глеба, каждый легко себе представит,
как приняты были им все эти известия. Он приказал жене остаться в избе, сам поднялся с лавки, провел ладонью по лицу своему, на котором
не было уже заметно кровинки, и вышел на крылечко. Заслышав голос Дуни, раздавшийся в проулке, он остановился. Это обстоятельство дало, по-видимому, другое направление его мыслям. Он
не пошел к задним воротам,
как прежде имел намерение, но выбрался на площадку, обогнул навесы и притаился за угол.
— Ах, ты, бессовестный, бессовестный! — воскликнула Дуня дрожащим от волнения голосом. —
Как у тебя язык
не отсохнет говорить такие речи!.. Кого ты морочишь, низкий ты этакой? Разве я
не знаю! Мне Гришка все рассказал: ты, ты, низкая твоя душа, заверил его, я, вишь, отцу сказала… Да накажи меня господь после того, накажи меня в младенце моем, коли сама теперь
не поведаю отцу об делах твоих…
Не знаю, в
какой степени действует на французского мужика или на английского перспектива барыша: надо полагать, одушевляет она и тех и других в равной степени, которая ничем
не уступает степени одушевления русского мужика.
Он
не знал еще хорошенько,
какое сделает употребление из сегодняшнего дня,
не знал также, к
какому способу прибегнет, чтобы вернее удивить товарищей.
Одним словом, Гришка
не знал «приличного обращенья»,
как говорил Захар.
Да вот и себя
не мешает маленечко того,
знаешь, этак, покуражить: ведь это,
как есть, братец ты мой, по правилу следует… а?
— Было точно целковых два,
как расчелся с хозяином; все вышли: то да се. Слушай, Гриша, ты
знаешь, каков я есть такой! — подхватил вдруг Захар решительным тоном. — Уж сослужу службу — одно говорю, слышь, заслужу! Теперь возьми ты: звал ребят, придут — угостить надо:
как же без денег-то? Никаким манером нельзя. Ведь Герасим в долг
не поверит — право, жид,
не поверит; надо как-нибудь перевернуться, а уж насчет себя одно скажу: заслужу тебе!
— Да где взять-то? Поди ж ты, в голову
не пришло,
как был дома! — произнес Гришка, проклиная свою опрометчивость. — Кабы наперед
знал… Куда за ними идти! Время позднее… ночь…
А уж нам-то — и
не знаем,
как и быть-то!
Не знаете ли, братцы,
какое здесь такое есть Комарево-село?
У меня вот отца и матери нет; кабы
не величали Силаичем,
не знал бы,
как и отца-то звали: сирота круглый, значит, все единственно, — а вишь,
не тужу! — заговорил Захар, успевший уже опорожнить шкальчик и пододвигая Гришке штоф.