Неточные совпадения
Время полной распутицы еще не наступило; но не
было уже никакой возможности ехать на санях: снег, подогреваемый сверху мартовским солнцем, снизу — отходившей
землею, заметно осаживался; дорога не держала копыта лошадей; темно-бурый цвет резко уже отделил ее от полей, покрытых тонкою ледяною коркой, сквозь которую проламывались черные засохшие стебли прошлогодних растений.
Этим, впрочем, и ограничивались признаки наступавшей весны: на проталинках не видно
было покуда ни жаворонка, ни грача — первого возвестника тепла, первой хлебной птицы;
землей еще не пахло…
— Как не промыть! — говорит Аким рассудительным, деловым тоном. — Тут не только промоет — все снесет, пожалуй.
Землей одной никак не удержишь — сила! Я, — говорит, — весь берег плитнячком выложу: оно
будет надежнее. Какая
земля! Здесь камень только впору!
— Сдается мне, отпускать его незачем, — сказал Глеб, устремляя пытливый взгляд на жену, которая стояла понуря голову и глядела в
землю, — проку никакого из этого не
будет — только что вот набалуется… Ну, что ж ты стоишь? Говори!
— А должно
быть, шустер твой мальчишка-то, сват Аким, не тебе чета! — начал Глеб, снова принимаясь за работу. — Вишь, как отделал моего парня-то… Да и лукав же, видно, даром от
земли не видок: «Поди, говорит, тятька зовет!» Смотри, не напроказил бы там чего.
Глеб не терпел возражений. Уж когда что сказал, слово его как свая, крепко засевшая в
землю, — ни за что не спихнешь! От молодого девятнадцатилетнего парня, да еще от сына, который в глазах его
был ни больше ни меньше как молокосос, он и подавно не вынес бы супротивности. Впрочем, и сын
был послушен — не захотел бы сердить отца. Ваня тотчас же повиновался и поспешил в избу.
Глеб стоял как прикованный к
земле и задумчиво смотрел под ноги; губы его
были крепко сжаты, как у человека, в душе которого происходит сильная борьба. Слова сына, как крупные капли росы, потушили, казалось, огонь, за минуту еще разжигавший его ретивое сердце. Разлука с приемышем показалась ему почему-то в эту минуту тяжелее, чем когда-нибудь.
Со всем тем Захар все-таки глядел с прежнею наглостью и самоуверенностью, не думал унывать или падать духом. В ястребиных глазах его
было даже что-то презрительно-насмешливое, когда случайно обращались они на прорехи рубашки. Казалось, жалкие остатки «форсистой» одежды
были не на плечах его, а лежали скомканные на
земле и он попирал их ногами, как предметы, недостойные внимания.
— Самую что ни на
есть мелкую пташку, и ту не оставляет господь без призрения, Глеб Савиныч, и об той заботится творец милосердный! Много рассыпал он по
земле всякого жита, много зерен на полях и дорогах! Немало также и добрых людей посылает господь на помощь ближнему неимущему!.. Тогда… тогда к тебе приду, Глеб Савиныч!
Море
было далеко — верст за восемьсот, или даже за целую тысячу отстояло море, — но буря ревела с такой силой, что не
было никакой возможности представить себе, чтобы находилось на
земле хотя одно место, где бы светило солнце и раскидывалось голубое, ясное небо.
Октябрь
был в половине. Полный месяц ярко светил теперь в звездном небе. А между тем над поверхностью
земли висели слои тяжелых, зловещих туч, шел ливень, грохотала буря и немолчно раздавались удары грома, повторявшиеся в ущельях и долинах высокого берега.
Петроград встретил оттепелью, туманом, все на
земле было окутано мокрой кисеей, она затрудняла дыхание, гасила мысли, вызывала ощущение бессилия. Дома ждала неприятность: Агафья, сложив, как всегда, руки на груди, заявила, что уходит работать в госпиталь сиделкой.
— И! нет, какой характер! Не глупа, училась хорошо, читает много книг и приодеться любит. Поп-то не бедный: своя
земля есть. Михайло Иваныч, помещик, любит его, — у него там полная чаша! Хлеба, всякого добра — вволю; лошадей ему подарил, экипаж, даже деревьями из оранжерей комнаты у него убирает. Поп умный, из молодых — только уж очень по-светски ведет себя: привык там в помещичьем кругу. Даже французские книжки читает и покуривает — это уж и не пристало бы к рясе…
Неточные совпадения
Аммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось! А я, признаюсь, шел
было к вам, Антон Антонович, с тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная сестра тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу, и теперь мне роскошь: травлю зайцев на
землях и у того и у другого.
Такая рожь богатая // В тот год у нас родилася, // Мы
землю не ленясь // Удобрили, ухолили, — // Трудненько
было пахарю, // Да весело жнее! // Снопами нагружала я // Телегу со стропилами // И
пела, молодцы. // (Телега нагружается // Всегда с веселой песнею, // А сани с горькой думою: // Телега хлеб домой везет, // А сани — на базар!) // Вдруг стоны я услышала: // Ползком ползет Савелий-дед, // Бледнешенек как смерть: // «Прости, прости, Матренушка! — // И повалился в ноженьки. — // Мой грех — недоглядел!..»
Не ветры веют буйные, // Не мать-земля колышется — // Шумит,
поет, ругается, // Качается, валяется, // Дерется и целуется // У праздника народ! // Крестьянам показалося, // Как вышли на пригорочек, // Что все село шатается, // Что даже церковь старую // С высокой колокольнею // Шатнуло раз-другой! — // Тут трезвому, что голому, // Неловко… Наши странники // Прошлись еще по площади // И к вечеру покинули // Бурливое село…
— Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то поднял он, // Да в
землю сам ушел по грудь // С натуги! По лицу его // Не слезы — кровь течет! // Не знаю, не придумаю, // Что
будет? Богу ведомо! // А про себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда ты, сила, делася? // На что ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам ушла!
И то уж благо: с Домною // Делился им; младенцами // Давно в
земле истлели бы // Ее родные деточки, // Не
будь рука вахлацкая // Щедра, чем Бог послал.