Неточные совпадения
— Батюшка, Глеб Савиныч! — воскликнул дядя Аким, приподнимаясь с места. — Выслушай только, что я скажу тебе… Веришь ты в бога… Вот перед образом зарок дам, — примолвил он, быстро поворачиваясь к красному углу и принимаясь креститься, — вот накажи меня господь всякими болестями, разрази меня
на месте, отсохни мои руки и
ноги, коли в чем тебя ослушаюсь! Что велишь — сработаю, куда пошлешь — схожу; слова супротивного не услышишь!
Будь отцом родным, заставь за себя вечно бога молить!..
— Смотри же, ни полсловечка; смекай да послушивай, а лишнего не болтай… Узнаю, худо
будет!.. Эге-ге! — промолвил он, делая несколько шагов к ближнему углу избы, из-за которого сверкнули вдруг первые лучи солнца. — Вот уж и солнышко! Что ж они, в самом деле, долго проклажаются? Ступай, буди их. А я пойду покуда до берега:
на лодки погляжу… Что ж ты стала? — спросил Глеб, видя, что жена не трогалась с места и переминалась с
ноги на ногу.
Молотки выпали из рук четырех работников, пораженных ужасом. Глеб быстрее юноши поднялся
на ноги; он
был бледен как полотно.
На мальчике лица не
было. Открытая грудь его тяжело дышала;
ноги подламывались; его черные, дико блуждавшие глаза, всклоченные волосы, плотно стиснутые зубы придавали ему что-то злобное, неукротимо-свирепое. Он
был похож
на дикую кошку, которую только что поймали и посадили в клетку.
Тут все бросали свою работу и бежали спасать старушку, которая, не чувствуя уже никаких преград под
ногами, торжественно продолжала свое шествие. Взглянув
на усердие и бережливость, с какими таскала она и ставила горшки свои, можно
было подумать, что судьба нового жилища единственно зависела от сохранности этих предметов.
На этот раз, впрочем,
было из чего суетиться. Вчуже забирал страх при виде живых людей, которые, можно сказать,
на ниточке висели от смерти: местами вода, успевшая уже затопить во время дня половину реки, доходила им до колен; местами приводилось им обходить проруби или перескакивать через широкие трещины, поминутно преграждавшие путь. Дороги нечего
было искать: ее вовсе не
было видно; следовало идти
на авось: где лед держит пока
ногу, туда и ступай.
Но и путешественники, которых числом
было шесть, хотя и внимательно, казалось, прислушивались к голосам людей, стоявших
на берегу, тем не менее, однако ж, все-таки продолжали идти своей дорогой. Они как словно дали крепкий зарок ставить
ноги в те самые углубления, которые производили лаптишки их предводителя — коренастого пожилого человека с огромною
пилою на правом плече; а тот, в свою очередь, как словно дал зарок не слушать никаких советов и действовать по внушению каких-то тайных убеждений.
Предводитель отступил шаг назад и поправил шапку. Затем он посмотрел направо: вода с этой стороны затопляла реку
на далекое расстояние; посмотрел налево: с этой стороны вода простиралась еще дальше. Предводитель снова поправил шапку, тряхнул
пилою и пошел отхватывать прямо, останавливаясь, однако ж, кое-где и ощупывая
ногами лед, скрытый под водою. Остальные путники, как бараны, последовали тотчас же за своим товарищем.
Кроме этих ремесленных орудий, за спиною почти каждого виднелся холстяной мешок, который, судя по объему, мог только вмещать рубаху да еще, может статься, заработанные деньжишки, завязанные в тряпицу; тут же, подле мешков или
на верхних концах
пил и смычков, качались сапоги, весьма похожие
на сморчки, но которыми владельцы дорожили, очевидно, более, чем собственными
ногами, обутыми в никуда не годные лаптишки, свободно пропускавшие воду.
Предводитель снял низенькую шапку, отороченную лохмотьями белого барана, опустил конец
пилы наземь и засеменил
ногами мелкую дробь, причем брызги воды полетели
на присутствующих.
В бывалое время он не простоял бы так спокойно
на одном месте; звучный голос его давно бы поставил
на ноги жену и детей; все, что
есть только в избе, — все пошевеливайся; все, и малый и большой, ступай
на берег поглядеть, как реку ломает, и поблагодарить господа за его милости.
Глеб и сын его подошли к избушке; осмотревшись
на стороны, они увидели шагах в пятнадцати дедушку Кондратия, сидевшего
на берегу озера. Свесив худощавые
ноги над водою, вытянув вперед белую как лунь голову, освещенную солнцем, старик удил рыбу. Он так занят
был своим делом, что не заметил приближения гостей: несколько пескарей и колюшек, два-три окуня, плескавшиеся в сером глиняном кувшине, сильно, по-видимому, заохотили старика.
Старуха бросилась
было за сыном; но
ноги ее ослабли. Она упала
на колени и простерла вперед руки.
Подле него, возле ступенек крыльца и
на самых ступеньках, располагалось несколько пьяных мужиков, которые сидели вкривь и вкось, иной даже лежал, но все держались за руки или обнимались; они не обращали внимания
на то, что через них шагали, наступали им
на ноги или же попросту валились
на них: дружеские объятия встречали того, кто спотыкался и падал; они горланили что
было моченьки, во сколько хватало духу какую-то раздирательную, нескладную песню и так страшно раскрывали рты, что видны
были не только коренные зубы, но даже нёбо и маленький язычок, болтавшийся в горле.
То
был человек необыкновенно высокого роста, но худощавый как остов: широкие складки красной как кровь рубахи и синие широчайшие шаровары из крашенины болтались
на его членах, как
на шестах; бабьи коты, надетые
на босые костлявые
ноги, заменяли обувь.
Попытка не увенчалась, однако ж, ожидаемым успехом; тут
было хуже еще, чем посреди толпы: солнце, клонившееся к западу, било им прямехонько в глаза;
ноги между тем поминутно натыкались
на пьяных, которые лежали или сидели, подкатившись к самым завалинкам.
Крики бабы усиливались: видно
было, что ее не пропускали, а, напротив, давали дорогу тому, кого она старалась удержать. Наконец из толпы показался маленький, сухопарый пьяненький мужичок с широкою лысиною и вострым носом, светившимся, как фонарь. Он решительно выходил из себя: болтал без толку худенькими руками, мигал глазами и топал
ногами, которые, мимоходом сказать, и без того никак не держались
на одном месте.
Тут находились еще четыре человека, также сильно раскрасневшиеся: то
были фабричные ребята. Один из них наигрывал
на гармонии, другие били в ладоши, топали
ногами и, подергивая в такт плечами,
пели, как дробью пересыпали...
В движениях и взглядах молодого парня заметно
было какое-то нетерпение, смешанное с любопытством: он то становился
на ноги и прищуривал глаза, то повертывал челнок, который поминутно прибивало к берегу течением реки, то ложился
на палубу и приводил черные, лукавые глаза свои в уровень с луговою плоскостью.
Захар отлично
пел русские песни, и потому-то без него не обходилась ни одна попойка; но Захар не довольствовался угощением и ассигнациями, которыми благодарили его за песни: он тотчас же брал
на себя какой-то «форс», тотчас же зазнавался, начинал распоряжаться
на фабрике, заводил ссоры и драки с работниками — словом, тотчас же ставил себя
на одну
ногу с хозяевами.
Со всем тем Захар все-таки глядел с прежнею наглостью и самоуверенностью, не думал унывать или падать духом. В ястребиных глазах его
было даже что-то презрительно-насмешливое, когда случайно обращались они
на прорехи рубашки. Казалось, жалкие остатки «форсистой» одежды
были не
на плечах его, а лежали скомканные
на земле и он попирал их
ногами, как предметы, недостойные внимания.
— Чего ты грозишь-то? Чего стращаешь? Думаешь, испугалась, — подхватила она, все более и более возвышая голос. — Нарочно
буду кричать: пускай все придут, пускай все узнают, какой ты
есть человек… Все расскажу про тебя, все дела твои… Ах ты, низкий! Да я и смотреть-то
на тебя не хочу! Низкий этакой! — кричала Дуня вслед Захару, который улепетывал со всех
ног в задние ворота.
— А проучишь, так самого проучат: руки-то окоротят!.. Ты в ней не властен; сунься только, старик-ат самого оттреплет!.. Нам в этом заказу не
было: я как женат
был, начала это также отцу фискалить; задал ей трезвону — и все тут… Тебе этого нельзя: поддался раз, делать нечего, сократись, таким манером… Погоди! Постой… куда? — заключил Захар, видя, что Гришка подымался
на ноги.
Он упрямился и крепился до последней минуты, наконец покинул берег: ему уже невмочь
было стоять
на ногах, — но и тут-таки, раз или два, пересилил себя и вернулся к лодкам; его точно притягивало к реке и лодкам какою-то непонятною силой.
— Полно, — сказал он, обратясь к старухе, которая рыдала и причитала, обнимая
ноги покойника, — не печалься о том, кто от греха свободен!.. Не тревожь его своими слезами… Душа его еще между нами… Дай ей отлететь с миром, без печали…
Была, знать,
на то воля господня… Богу хорошие люди угодны…
Попасть
на чердак не стоило ни малейшего труда, стоило только лечь грудью
на край навеса, спустить
ноги в отверстие кровли — и делу конец: несравненно труднее
было найти в темноте ход в сени.
Захар пригнулся к полу; секунду спустя синий огонек сверкнул между его пальцами, разгорелся и осветил узенькие бревенчатые стены, кой-где завешанные одеждой, прицепленной к деревянным гвоздям; кой-где сверкнули хозяйственные орудия,
пила, рубанок, топор, державшиеся
на стене также помощию деревянных колышков; во всю длину стены, где прорублено
было окошко, лепились дощатые нары, намощенные
на козла, — осеннее ложе покойного Глеба; из-под нар выглядывали голые
ноги приемыша.
Отпечатки грязных
ног явственно обозначались
на полу сеней и каморы. Комки мокрой грязи висели еще
на перекладинах лестницы, ведшей
на чердак. Спинка сундука, кой-как прислоненная, обвалилась сама собою во время ночи. Подле лежали топор и замок. Окно
было отворено!.. Но кто ж
были воры? Старушка и Дуня долго не решались произнести окончательного приговора. Отсутствие Гришки, прогулки в лодке, бражничество, возобновленная дружба с Захаром обличили приемыша. Надо
было достать откуда-нибудь денег.
Гришка не успел прийти в себя, как уже в дверях показалось несколько человек. Первое движение Захара
было броситься к лучине и затушить огонь. Гришка рванулся к окну, вышиб раму и выскочил
на площадку. Захар пустился вслед за ним, но едва просунул он голову, как почувствовал, что в
ноги ему вцепилось несколько дюжих рук.
— Яша, батюшка, голубчик, не оставь старика: услужи ты мне! — воскликнул он наконец, приподымаясь
на ноги с быстротою, которой нельзя
было ожидать от его лет. — Услужи мне! Поколь господь продлит мне век мой, не забуду тебя!.. А я… я
было на них понадеялся! — заключил он, обращая тоскливо-беспокойное лицо свое к стороне Оки и проводя ладонью по глазам, в которых показались две тощие, едва приметные слезинки.
Молодому парню достаточно
было одного получаса, чтобы сбегать в Сосновку и снова вернуться к старику. Он застал его уже сидящего
на прежнем месте; старик казался теперь спокойнее. Увидев Яшу, он поднялся
на ноги и поспешно, однако ж, пошел к нему навстречу.
На этот раз стариковские
ноги изменили; не успели сделать они и двадцати шагов, как уже Дуня
была подле братьев.