Неточные совпадения
Сильный, красивый и неглупый, он был одним из
тех людей, которым всегда и во всем сопутствует удача — не потому, что они талантливы и трудолюбивы, а скорее потому, что, обладая огромным запасом энергии, они по пути к своим целям не умеют — даже не могут — задумываться над выбором средств и не знают иного закона, кроме своего желания.
На Волге его уважали, как богача и умного
человека, но дали ему прозвище — Шалый, ибо жизнь его не текла ровно, по прямому руслу, как у других
людей, ему подобных, а
то и дело, мятежно вскипая, бросалась вон из колеи, в стороны от наживы, главной цели существования.
Относясь философски к потерям тысяч, Игнат знал цену каждой копейки; он даже нищим подавал редко и только
тем, которые были совершенно неспособны к работе. Если же милостыню просил
человек мало-мальски здоровый, Игнат строго говорил...
Не прошло полугода со дня смерти жены, как он уже посватался к дочери знакомого ему по делам уральского казака-старообрядца. Отец невесты, несмотря на
то, что Игнат был и на Урале известен как «шалый»
человек, выдал за него дочь. Ее звали Наталья. Высокая, стройная, с огромными голубыми глазами и длинной темно-русой косой, она была достойной парой красавцу Игнату; а он гордился своей женой и любил ее любовью здорового самца, но вскоре начал задумчиво и зорко присматриваться к ней.
Мальчик знал, что крестный говорит это о
человеке из земли Уц, и улыбка крестного успокаивала мальчика. Не изломает неба, не разорвет его
тот человек своими страшными руками… И Фома снова видит
человека — он сидит на земле, «тело его покрыто червями и пыльными струпьями, кожа его гноится». Но он уже маленький и жалкий, он просто — как нищий на церковной паперти…
Чудесные царства не являлись пред ним. Но часто на берегах реки являлись города, совершенно такие же, как и
тот, в котором жил Фома. Одни из них были побольше, другие — поменьше, но и
люди, и дома, и церкви — все в них было такое же, как в своем городе. Фома осматривал их с отцом, оставался недоволен ими и возвращался на пароход хмурый, усталый.
— Вот оно что!.. — проговорил он, тряхнув головой. — Ну, ты не
того, — не слушай их. Они тебе не компания, — ты около них поменьше вертись. Ты им хозяин, они — твои слуги, так и знай. Захочем мы с тобой, и всех их до одного на берег швырнем, — они дешево стоят, и их везде как собак нерезаных. Понял? Они про меня много могут худого сказать, — это потому они скажут, что я им — полный господин. Тут все дело в
том завязло, что я удачливый и богатый, а богатому все завидуют. Счастливый
человек — всем
людям враг…
Фоме понравилось
то, что отец его может так скоро переменять
людей на пароходе. Он улыбнулся отцу и, сойдя вниз на палубу, подошел к одному матросу, который, сидя на полу, раскручивал кусок каната, делая швабру.
— Нет, уж это без всякой совести! Не было у меня такого уговору, чтобы дрова таскать. Матрос — ну, стало быть, дело твое ясное!.. А чтобы еще и дрова… спасибо! Это значит — драть с меня
ту шкуру, которой я не продал… Это уж без совести! Ишь ты, какой мастер соки-то из
людей выжимать.
Часа два говорил Игнат сыну о своей молодости, о трудах своих, о
людях и страшной силе их слабости, о
том, как они любят и умеют притворяться несчастными для
того, чтобы жить на счет других, и снова о себе — о
том, как из простого работника он сделался хозяином большого дела.
—
Человек должен себя беречь для своего дела и путь к своему делу твердо знать…
Человек, брат,
тот же лоцман на судне… В молодости, как в половодье, — иди прямо! Везде тебе дорога… Но — знай время, когда и за правеж взяться надо… Вода сбыла, — там, гляди, мель, там карча, там камень; все это надо усчитать и вовремя обойти, чтобы к пристани доплыть целому…
Ежов нравился Фоме больше, чем Смолин, но со Смолиным Фома жил дружнее. Он удивлялся способностям и живости маленького
человека, видел, что Ежов умнее его, завидовал ему и обижался на него за это и в
то же время жалел его снисходительной жалостью сытого к голодному. Может быть, именно эта жалость больше всего другого мешала ему отдать предпочтение живому мальчику перед скучным, рыжим Смолиным. Ежов, любя посмеяться над сытыми товарищами, часто говорил им...
— А что ты сам за себя отвечаешь — это хорошо. Там господь знает, что выйдет из тебя, а пока… ничего! Дело не малое, ежели
человек за свои поступки сам платить хочет, своей шкурой… Другой бы, на твоем месте, сослался на товарищей, а ты говоришь — я сам… Так и надо, Фома!.. Ты в грехе, ты и в ответе… Что, — Чумаков-то… не
того… не ударил тебя? — с расстановкой спросил Игнат сына.
— Ах… пес! Вот, гляди, каковы есть
люди: его грабят, а он кланяется — мое вам почтение! Положим, взяли-то у него, может, на копейку, да ведь эта копейка ему — как мне рубль… И не в копейке дело, а в
том, что моя она и никто не смей ее тронуть, ежели я сам не брошу… Эх! Ну их! Ну-ка говори — где был, что видел?
Его жест смутил Фому, он поднялся из-за стола и, отойдя к перилам, стал смотреть на палубу баржи, покрытую бойко работавшей толпой
людей. Шум опьянял его, и
то смутное, что бродило в его душе, определилось в могучее желание самому работать, иметь сказочную силу, огромные плечи и сразу положить на них сотню мешков ржи, чтоб все удивились ему…
— Крестного держись… у него ума в башке — на весь город хватит! Он только храбрости лишен, а
то — быть бы ему высоко. Да, — так, говорю, недолго мне жить осталось… По-настоящему, пора бы готовиться к смерти… Бросить бы все, да поговеть, да заботиться, чтоб
люди меня добром вспомянули…
— На
людей — не надейся… многого от них не жди… Мы все для
того живем, чтобы взять, а не дать… О, господи! помилуй грешника!
Сначала Фома не вслушивался в шепот крестного, но когда
тот сказал ему о Медынской, он невольно оглянулся назад и увидал губернатора. Маленькая капелька чего-то приятного канула в душу его при виде этого важного
человека в яркой ленте через плечо, в орденах на груди, и шагавшего за гробом с грустью на строгом лице.
Фома, удивленный быстротой его превращения, слушал его слова, и почему-то они напомнили ему об ударах
тех комьев земли, которыми
люди бросали в могилу Игната, на гроб его.
— Ты и слушай!.. Ежели мой ум присовокупить к твоей молодой силе — хорошую победу можно одержать… Отец твой был крупный
человек… да недалеко вперед смотрел и не умел меня слушаться… И в жизни он брал успех не умом, а сердцем больше… Ох, что-то из тебя выйдет… Ты переезжай ко мне, а
то одному жутко будет в доме…
— Вот этого умный
человек никогда не спросит. Умный
человек сам видит, что ежели река — так она течет куда-нибудь… а кабы она стояла,
то было бы болото…
— Эх ты… Ты вот что знай — любит
тот, кто учит… Твердо это знай… И насчет смерти не думай… Безумно живому
человеку о смерти думать. «Екклезиаст» лучше всех о ней подумал, подумал и сказал, что даже псу живому лучше, чем мертвому льву…
Он ехал и думал о
том, как все это будет и как нужно ему вести себя, чтобы не сконфузиться перед
людьми.
— И я говорю: совершенно незачем. Потому деньги дадены твоим отцом, а почет тебе должен пойти по наследству. Почет —
те же деньги… с почетом торговому
человеку везде кредит, всюду дорога… Ты и выдвигайся вперед, чтобы всяк тебя видел и чтоб, ежели сделал ты на пятак, — на целковый тебе воздали… А будешь прятаться — выйдет неразумие одно.
А Маякин сидел рядом с городским головой, быстро вертел вилкой в воздухе и все что-то говорил ему, играя морщинами. Голова, седой и краснорожий
человек с короткой шеей, смотрел на него быком с упорным вниманием и порой утвердительно стукал большим пальцем по краю стола. Оживленный говор и смех заглушали бойкую речь крестного, и Фома не мог расслышать ни слова из нее,
тем более что в ушах его все время неустанно звенел тенорок секретаря...
— В душе у меня что-то шевелится, — продолжал Фома, не глядя на нее и говоря как бы себе самому, — но понять я этого не могу. Вижу вот я, что крестный говорит… дело все… и умно… Но не привлекает меня…
Те люди куда интереснее для меня.
— «Так как оно мне от господа послано,
то я, ваше превосходительство, не ропщу…» Так бы сказал или что другое в этом духе… Губернаторы, братец ты мой, смирение в
человеке любят.
— Прежде всего, Фома, уж ежели ты живешь на сей земле,
то обязан надо всем происходящим вокруг тебя думать. Зачем? А дабы от неразумия твоего не потерпеть тебе и не мог ты повредить
людям по глупости твоей. Теперь: у каждого человеческого дела два лица, Фома. Одно на виду у всех — это фальшивое, другое спрятано — оно-то и есть настоящее. Его и нужно уметь найти, дабы понять смысл дела… Вот, к примеру, дома ночлежные, трудолюбивые, богадельни и прочие такие учреждения. Сообрази — на что они?
Нищий есть
человек, вынужденный судьбой напоминать нам о Христе, он брат Христов, он колокол господень и звонит в жизни для
того, чтоб будить совесть нашу, тревожить сытость плоти человеческой…
Когда крестный говорил о чиновниках, он вспомнил о лицах, бывших на обеде, вспомнил бойкого секретаря, и в голове его мелькнула мысль о
том, что этот кругленький человечек, наверно, имеет не больше тысячи рублей в год, а у него, Фомы, — миллион. Но этот
человек живет так легко и свободно, а он, Фома, не умеет, конфузится жить. Это сопоставление и речь крестного возбудили в нем целый вихрь мыслей, но он успел схватить и оформить лишь одну из них.
Фома удивлялся ее речам и слушал их так же жадно, как и речи ее отца; но когда она начинала с любовью и тоской говорить о Тарасе, ему казалось, что под именем этим она скрывает иного
человека, быть может,
того же Ежова, который, по ее словам, должен был почему-то оставить университет и уехать из Москвы.
Он не обернулся посмотреть, кто бросил эти слова. Богатые
люди, сначала возбуждавшие в нем робость перед ними, утрачивали в его глазах обаяние. Не раз они уже вырывали из рук его
ту или другую выгодную поставку; он ясно видел, что они и впредь это сделают, все они казались ему одинаково алчными до денег, всегда готовыми надуть друг друга. Когда он сообщил крестному свое наблюдение, старик сказал...
— Фу-у! Ка-ак ты говорить научился!
То есть как град по крыше… сердито! Ну ладно, — будь похож на
человека… только для этого безопаснее в трактир ходить; там человеки все же лучше Софьиных… А ты бы, парень, все-таки учился бы людей-то разбирать, который к чему… Например — Софья… Что она изображает? Насекомая для украшения природы и больше — ничего!
Маякин, бросив в грязь Медынскую,
тем самым сделал ее доступной для крестника, и скоро Фома понял это. В деловых весенних хлопотах прошло несколько дней, и возмущенные чувства Фомы затихли. Грусть о потере
человека притупила злобу на женщину, а мысль о доступности женщины усилила влечение к ней. Незаметно для себя он решил, что ему следует пойти к Софье Павловне и прямо, просто сказать ей, чего он хочет от нее, — вот и все!
— Жизнь строга… она хочет, чтоб все
люди подчинялись ее требованиям, только очень сильные могут безнаказанно сопротивляться ей… Да и могут ли? О, если б вы знали, как тяжело жить…
Человек доходит до
того, что начинает бояться себя… он раздвояется на судью и преступника, и судит сам себя, и ищет оправдания перед собой… и он готов и день и ночь быть с
тем, кого презирает, кто противен ему, — лишь бы не быть наедине с самим собой!
Тут его мысль остановилась на жалобах Любови. Он пошел тише, пораженный
тем, что все
люди, с которыми он близок и помногу говорит, — говорят с ним всегда о жизни. И отец, и тетка, крестный, Любовь, Софья Павловна — все они или учат его понимать жизнь, или жалуются на нее. Ему вспомнились слова о судьбе, сказанные стариком на пароходе, и много других замечаний о жизни, упреков ей и горьких жалоб на нее, которые он мельком слышал от разных
людей.
— И это… Ты не думай — я ведь и
то знаю, что смешно тебе слушать меня… Какой-де прозорливец! Но
человек, который много согрешил, — всегда умен… Грех — учит… Оттого Маякин Яшка и умен на редкость…
Теперь в вагоне едут… депеши рассылают… а
то вон, слышь, так выдумали, что в конторе у себя говорит
человек, и за пять верст его слышно… тут уж не без дьяволова ума!..
— Да, парень! Думай… — покачивая головой, говорил Щуров. — Думай, как жить тебе… О-о-хо-хо! как я давно живу! Деревья выросли и срублены, и дома уже построили из них… обветшали даже дома… а я все это видел и — все живу! Как вспомню порой жизнь свою,
то подумаю: «Неужто один
человек столько сделать мог? Неужто я все это изжил?..» — Старик сурово взглянул на Фому, покачал головой и умолк…
— Я! — уверенно сказал Щуров. — И всякий умный
человек… Яшка понимает… Деньги? Это, парень, много! Ты разложи их пред собой и подумай — что они содержат в себе? Тогда поймешь, что все это — сила человеческая, все это — ум людской… Тысячи
людей в деньги твои жизнь вложили. А ты можешь все их, деньги-то, в печь бросить и смотри, как они гореть будут… И будешь ты в
ту пору владыкой себя считать…
— Оттого, что у дураков денег не бывает… Деньги пускают в дело… около дела народ кормится… а ты надо всем
тем народом — хозяин… Бог
человека зачем создал? А чтобы
человек ему молился… Он один был, и было ему одному-то скучно… ну, захотелось власти… А как
человек создан по образу, сказано, и по подобию его,
то человек власти хочет… А что, кроме денег, власть дает?.. Так-то… Ну, а ты — деньги принес мне?
Холодный, бодрящий ветер порывисто метался в улице, гоняя сор, бросая пыль в лицо прохожих. Во
тьме торопливо шагали какие-то
люди. Фома морщился от пыли, щурил глаза и думал...
Фома глуповато улыбался и растерянно смотрел на усатого
человека — собеседника Ухтищева.
Тот важным жестом разглаживал усы свои, и из-под них лились на Фому тяжелые, жирные, противные слова...
Фома тихо зарычал и, прежде чем
тот успел отшатнуться от него, правой рукой вцепился в курчавые с проседью волосы усатого
человека. Судорожным движением руки он начал раскачивать его голову и все большое, грузное тело, а левую руку поднял вверх и глухим голосом приговаривал в такт трепки...
Несмотря на
то, что рядом с ним шел
человек, он чувствовал себя одиноким, потерявшимся во
тьме.
Фома с усмешкой следил за ним и был доволен, что этот изломанный
человек скучает, и
тем, что Саша обидела его. Он ласково поглядывал на свою подругу, — нравилось ему, что она говорит со всеми резко и держится гордо, как настоящая барыня.
— Дурак и подлец
тот человек, который позволяет брюху иметь власть над собой!
— Видал, как же! Так это он? Мышонок!.. И в
ту пору видно уже было, что выйдет из него — непутевое… Надо бы мне тогда заняться им… может,
человеком стал бы…
— А разве
тот, кто в газетах пишет, не
человек?
— Это не
люди, а — нарывы! Кровь в
людях русских испортилась, и от дурной крови явились в ней все эти книжники-газетчики, лютые фарисеи… Нарвало их везде и все больше нарывает… Порча крови — отчего? От медленности движения… Комары откуда? От болота… В стоячей воде всякая нечисть заводится… И в неустроенной жизни
то же самое…