Неточные совпадения
— Вот оно что!.. — проговорил он, тряхнув головой. — Ну, ты не
того, — не слушай их. Они тебе не компания, — ты около них поменьше вертись. Ты им хозяин, они — твои слуги, так и знай. Захочем мы с тобой, и всех их до одного на берег швырнем, — они дешево стоят, и их везде как собак нерезаных.
Понял? Они про меня много могут худого сказать, — это потому они скажут, что я им — полный господин. Тут все дело в
том завязло, что я удачливый и богатый, а богатому все завидуют. Счастливый человек — всем людям враг…
Фома, наблюдая за игрой физиономии старика,
понял, что он боится отца. Исподлобья, как волчонок, он смотрел на Чумакова; а
тот со смешной важностью крутил седые усы и переминался с ноги на ногу перед мальчиком, который не уходил, несмотря на данное ему разрешение.
— Это, положим, верно, — бойка она — не в меру… Но это — пустое дело! Всякая ржавчина очищается, ежели руки приложить… А крестный твой — умный старик… Житье его было спокойное, сидячее, ну, он, сидя на одном-то месте, и думал обо всем… его, брат, стоит послушать, он во всяком житейском деле изнанку видит… Он у нас — ристократ — от матушки Екатерины! Много о себе
понимает… И как род его искоренился в Тарасе,
то он и решил — тебя на место Тараса поставить, чувствуешь?
Оба говорили много, искренно — но Фоме казалось, что все, о чем говорит Люба, чуждо ему и не нужно ей; в
то же время он ясно видел, что его неумелые речи нимало не интересуют ее и она не умеет
понять их.
— Ну, я этого не
понимаю… — качая головой, сказал Фома. — Кто это там о моем счастье заботится? И опять же, какое они счастье мне устроить могут, ежели я сам еще не знаю, чего мне надо? Нет, ты вот что, ты бы на этих посмотрела… на
тех, что вот обедали…
— В душе у меня что-то шевелится, — продолжал Фома, не глядя на нее и говоря как бы себе самому, — но
понять я этого не могу. Вижу вот я, что крестный говорит… дело все… и умно… Но не привлекает меня…
Те люди куда интереснее для меня.
Она пишет: «Читай!» Ах, я читаю! — с отчаянием в голосе воскликнула она и, помолчав секунду, тоскливо продолжала: — В книжках нет
того, что нужно сердцу… и я не
понимаю многого в них…
— Прежде всего, Фома, уж ежели ты живешь на сей земле,
то обязан надо всем происходящим вокруг тебя думать. Зачем? А дабы от неразумия твоего не потерпеть тебе и не мог ты повредить людям по глупости твоей. Теперь: у каждого человеческого дела два лица, Фома. Одно на виду у всех — это фальшивое, другое спрятано — оно-то и есть настоящее. Его и нужно уметь найти, дабы
понять смысл дела… Вот, к примеру, дома ночлежные, трудолюбивые, богадельни и прочие такие учреждения. Сообрази — на что они?
Маякин, бросив в грязь Медынскую,
тем самым сделал ее доступной для крестника, и скоро Фома
понял это. В деловых весенних хлопотах прошло несколько дней, и возмущенные чувства Фомы затихли. Грусть о потере человека притупила злобу на женщину, а мысль о доступности женщины усилила влечение к ней. Незаметно для себя он решил, что ему следует пойти к Софье Павловне и прямо, просто сказать ей, чего он хочет от нее, — вот и все!
—
Тем лучше… — повторила она сухо и твердо. — Так вы узнали все, да? И, конечно, осудили меня, как и следовало… Я
понимаю… я виновата пред вами… Но… нет, я не буду оправдываться…
— Не
пойму никак я — что такое? И Любовь
то же говорит…
Тут его мысль остановилась на жалобах Любови. Он пошел тише, пораженный
тем, что все люди, с которыми он близок и помногу говорит, — говорят с ним всегда о жизни. И отец, и тетка, крестный, Любовь, Софья Павловна — все они или учат его
понимать жизнь, или жалуются на нее. Ему вспомнились слова о судьбе, сказанные стариком на пароходе, и много других замечаний о жизни, упреков ей и горьких жалоб на нее, которые он мельком слышал от разных людей.
— Я! — уверенно сказал Щуров. — И всякий умный человек… Яшка
понимает… Деньги? Это, парень, много! Ты разложи их пред собой и подумай — что они содержат в себе? Тогда
поймешь, что все это — сила человеческая, все это — ум людской… Тысячи людей в деньги твои жизнь вложили. А ты можешь все их, деньги-то, в печь бросить и смотри, как они гореть будут… И будешь ты в
ту пору владыкой себя считать…
«И этот тоже про жизнь говорит… и вот — грехи свои знает, а не плачется, не жалуется… Согрешил — подержу ответ… А
та?..» — Он вспомнил о Медынской, и сердце его сжалось тоской. «А
та — кается… не
поймешь у ней — нарочно она или в самом деле у нее сердце болит…»
— Подожди! И я перестаю
понимать, что делается… Все мне не нравится, все чужое стало… Все не так, как надо, все не
то… Я
понимаю это, а сказать, что не так и почему, — не могу!..
— А в какой газете написано про
то, что тебе жить скучно и давно уж замуж пора? Вот
те и не защищают твоего интересу! Да и моего не защищают… Кто знает, чего я хочу? Кто, кроме меня, интересы мои
понимает?
—
То самое! — твердо сказал старик. — Смутилась Россия, и нет в ней ничего стойкого: все пошатнулось! Все набекрень живут, на один бок ходят, никакой стройности в жизни нет… Орут только все на разные голоса. А кому чего надо — никто не
понимает! Туман на всем… туманом все дышат, оттого и кровь протухла у людей… оттого и нарывы… Дана людям большая свобода умствовать, а делать ничего не позволено — от этого человек не живет, а гниет и воняет…
— Вот то-то! — поучительно сказал Фома, довольный
тем, что парень уступил ему, и не замечая косых, насмешливых взглядов. — А кто
понимает…
тот чувствует, что нужно — вечную работу делать!
— Кутить я не хочу… Все одно и
то же: и люди, и забавы, и вино… Злой я становлюсь — так бы всех и бил… Не нравятся мне люди… Никак не
поймешь — зачем живут?
Яков Маякин остался в трактире один. Он сидел за столом и, наклонясь над ним, рисовал на подносе узоры, макая дрожащий палец в пролитый квас. Острая голова его опускалась все ниже над столом, как будто он не мог
понять того, что чертил на подносе его сухой палец.
Его отыскивали в трактирах, расспрашивали его о
том, как и что нужно делать; он говорил им, порой совсем не
понимая, так это нужно делать или иначе, замечал их скрытое пренебрежение к нему и почти всегда видел, что они делают дело не так, как он приказал, а иначе и лучше.
— Я так
понимаю: одни люди — черви, другие — воробьи… Воробьи — это купцы… Они клюют червей… Так уж им положено… Они — нужны… А я и все вы — ни к чему… Мы живем без оправдания… Совсем не нужно нас… Но и
те… и все — для чего? Это надо
понять… Братцы!.. На что меня нужно? Не нужно меня!.. Убейте меня… чтобы я умер… хочу, чтобы я умер…
— Мне говорили, что ты и
то уж написал про меня что-то? — с любопытством спросил Фома и еще раз внимательно осмотрел старого товарища, не
понимая, что может написать он, такой жалкий.
Девушка
поняла, что он не будет слушать ее и не захочет
понять того, как унизительны для нее его слова.
— Насколько я
понимаю Африкана Дмитриевича, он покупает газету совсем не для
того, чтобы зажать ей рот, как вы говорите…
— Ты сказал — я не
поняла — как это? Я спросила: «Если все это утопии, по-твоему, если это невозможно… мечты…
то что же делать человеку, которого не удовлетворяет жизнь?»
Через несколько минут Фома, раздетый, лежал на диване и сквозь полузакрытые глаза следил за Ежовым, неподвижно в изломанной позе сидевшим за столом. Он смотрел в пол, и губы его тихо шевелились… Фома был удивлен — он не
понимал, за что рассердился на него Ежов? Не за
то же, что ему отказали от квартиры? Ведь он сам кричал…
— Милостивые государи! — повысив голос, говорил Маякин. — В газетах про нас, купечество,
то и дело пишут, что мы-де с этой культурой не знакомы, мы-де ее не желаем и не
понимаем. И называют нас дикими людьми… Что же это такое — культура? Обидно мне, старику, слушать этакие речи, и занялся я однажды рассмотрением слова — что оно в себе заключает?