Он слушал кипучую речь маленького
человека молча, не стараясь понять ее смысла, не желая знать, против кого она направлена, — глотая лишь одну ее силу.
Неточные совпадения
—
Молчал бы! — крикнул Ананий, сурово сверкая глазами. — Тогда силы у
человека больше было… по силе и грехи! Тогда
люди — как дубы были… И суд им от господа будет по силам их… Тела их будут взвешены, и измерят ангелы кровь их… и увидят ангелы божии, что не превысит грех тяжестью своей веса крови и тела… понимаешь? Волка не осудит господь, если волк овцу пожрет… но если крыса мерзкая повинна в овце — крысу осудит он!
— Не смотри, что я гулящая! И в грязи
человек бывает чище того, кто в шелках гуляет… Знал бы ты, что я про вас, кобелей, думаю, какую злобу я имею против вас! От злобы и
молчу… потому — боюсь, что, если скажу ее, — пусто в душе будет… жить нечем будет!..
А Фома воодушевлялся желанием говорить что-то правильное и веское, после чего бы все эти
люди отнеслись к нему как-нибудь иначе, — ему не нравилось, что все они, кроме русого,
молчат и смотрят на него недружелюбно, исподлобья, такими скучными, угрюмыми глазами.
—
Молчи уж! — грубо крикнул на нее старик. — Даже того не видишь, что из каждого
человека явно наружу прет… Как могут быть все счастливы и равны, если каждый хочет выше другого быть? Даже нищий свою гордость имеет и пред другими чем-нибудь всегда хвастается… Мал ребенок — и тот хочет первым в товарищах быть… И никогда
человек человеку не уступит — дураки только это думают… У каждого — душа своя… только тех, кто души своей не любит, можно обтесать под одну мерку… Эх ты!.. Начиталась, нажралась дряни…
—
Молчи! Ты ничего не понимаешь! — резко крикнул Ежов. — Ты думаешь — я пьян? Это тело мое пьяно, а душа — трезва… она всегда трезва и все чувствует… О, сколько гнусного на свете, тупого, жалкого! И
люди эти, глупые, несчастные
люди…
Купечество
молча и внимательно смотрело ему в рот, и все лица были напряжены вниманием.
Люди так и замерли в тех позах, в которых их застала речь Маякина.
Этот шепот придал силы Фоме, и он с уверенностью начал швырять насмешки и ругательства в тех, кто попадался ему на глаза. Он радостно рычал, видя, как действуют его слова. Его слушали
молча, внимательно; несколько
человек подвинулись поближе к нему.
Теперь, при Маякине,
люди, издевавшиеся над Фомой, —
молчали, вопросительно и с любопытством поглядывая на старика и ожидая от него чего-то. Он был спокоен, но глаза у него поблескивали как-то несообразно событию, — светло…
Локомотив снова свистнул, дернул вагон, потащил его дальше, сквозь снег, но грохот поезда стал как будто слабее, глуше, а остроносый — победил:
люди молча смотрели на него через спинки диванов, стояли в коридоре, дымя папиросами. Самгин видел, как сетка морщин, расширяясь и сокращаясь, изменяет остроносое лицо, как шевелится на маленькой, круглой голове седоватая, жесткая щетина, двигаются брови. Кожа лица его не краснела, но лоб и виски обильно покрылись потом, человек стирал его шапкой и говорил, говорил.
— Знаем, какое у тебя дело, родимый мой… Совсем хорошее твое дело, Макарушко, ежели на всю улицу похваляешься. Про худые-то дела добрые
люди молчат, а ты вон как пасть разинул… А где у тебя шапка-то?
Напрасно в продолжение получаса молодые
люди молчали, напрасно заговаривали о предметах, совершенно чуждых для капитана: он не трогался с места и продолжал смотреть в книгу.
Неточные совпадения
Всю дорогу приятели
молчали. Левин думал о том, что означала эта перемена выражения на лице Кити, и то уверял себя, что есть надежда, то приходил в отчаяние и ясно видел, что его надежда безумна, а между тем чувствовал себя совсем другим
человеком, не похожим на того, каким он был до ее улыбки и слов: до свидания.
— Каждый член общества призван делать свойственное ему дело, — сказал он. — И
люди мысли исполняют свое дело, выражая общественное мнение. И единодушие и полное выражение общественного мнения есть заслуга прессы и вместе с тем радостное явление. Двадцать лет тому назад мы бы
молчали, а теперь слышен голос русского народа, который готов встать, как один
человек, и готов жертвовать собой для угнетенных братьев; это великий шаг и задаток силы.
— Жалкие
люди! — сказал я штабс-капитану, указывая на наших грязных хозяев, которые
молча на нас смотрели в каком-то остолбенении.
— В чем это? — спросил я, желая узнать мнение
человека, который до сих пор
молчал.
— Хорошо! И, вероятно, по-твоему, порядочный
человек должен тоже
молчать о своей страсти?..