Неточные совпадения
Потом он шагал в комнату, и за его широкой, сутулой спиной всегда оказывалась докторша, худенькая, желтолицая, с огромными глазами.
Молча поцеловав Веру Петровну, она кланялась всем
людям в комнате, точно иконам в церкви, садилась подальше от них и сидела, как на приеме у дантиста, прикрывая рот платком. Смотрела она в тот угол, где потемнее, и как будто ждала, что вот сейчас из темноты кто-то позовет ее...
Степа,
человек широкоплечий, серобородый, голубоглазый, всегда сидел в стороне от
людей, меланхолически размешивал ложкой чай в стакане и, согласно помавая головой,
молчал час, два.
Изредка являлся Томилин, он проходил по двору медленно, торжественным шагом, не глядя в окна Самгиных; войдя к писателю,
молча жал руки
людей и садился в угол у печки, наклонив голову, прислушиваясь к спорам, песням.
Вполголоса, скучно повторяя знакомые Климу суждения о Лидии, Макарове и явно опасаясь сказать что-то лишнее, она ходила по ковру гостиной, сын
молча слушал ее речь
человека, уверенного, что он говорит всегда самое умное и нужное, и вдруг подумал: а чем отличается любовь ее и Варавки от любви, которую знает, которой учит Маргарита?
Было неловко с
человеком, который
молча рассматривает тебя, как бы догадываясь о чем-то.
— Что ж ты как вчера? — заговорил брат, опустив глаза и укорачивая подтяжки брюк. —
Молчал,
молчал… Тебя считали серьезно думающим
человеком, а ты вдруг такое, детское. Не знаешь, как тебя понять. Конечно, выпил, но ведь говорят: «Что у трезвого на уме — у пьяного на языке».
— Ой, Надсон! — пренебрежительно, с гримасой, воскликнула Алина. — Мне кажется, что спорить любят только
люди неудачные, несчастливые. Счастливые — живут
молча.
Все
молчали, глядя на реку: по черной дороге бесшумно двигалась лодка, на носу ее горел и кудряво дымился светец, черный
человек осторожно шевелил веслами, а другой, с длинным шестом в руках, стоял согнувшись у борта и целился шестом в отражение огня на воде; отражение чудесно меняло формы, становясь похожим то на золотую рыбу с множеством плавников, то на глубокую, до дна реки, красную яму, куда
человек с шестом хочет прыгнуть, но не решается.
Маленький пианист в чесунчовой разлетайке был похож на нетопыря и
молчал, точно глухой, покачивая в такт словам женщин унылым носом своим. Самгин благосклонно пожал его горячую руку, было так хорошо видеть, что этот
человек с лицом, неискусно вырезанным из желтой кости, совершенно не достоин красивой женщины, сидевшей рядом с ним. Когда Спивак и мать обменялись десятком любезных фраз, Елизавета Львовна, вздохнув, сказала...
Иногда он называл фамилии арестованных, и этот перечень
людей, взятых в плен, все слушали
молча. Потом старый литератор угрюмо говорил...
Вошли двое: один широкоплечий, лохматый, с курчавой бородой и застывшей в ней неопределенной улыбкой, не то пьяной, не то насмешливой. У печки остановился, греясь, кто-то высокий, с черными усами и острой бородой. Бесшумно явилась молодая женщина в платочке, надвинутом до бровей. Потом один за другим пришло еще
человека четыре, они столпились у печи, не подходя к столу, в сумраке трудно было различить их. Все
молчали, постукивая и шаркая ногами по кирпичному полу, только улыбающийся
человек сказал кому-то...
Клим посмотрел на
людей, все они сидели
молча; его сосед, нагнувшись, свертывал папиросу. Диомидов исчез. Закипала, булькая, вода в котлах; усатая женщина полоскала в корыте «сычуги», коровьи желудки, шипели сырые дрова в печи. Дрожал и подпрыгивал огонь в лампе, коптило надбитое стекло. В сумраке
люди казались бесформенными, неестественно громоздкими.
Клим чувствовал себя пылающим. Он хотел сказать множество обидных, но неотразимо верных слов, хотел заставить
молчать этих
людей, он даже просил, устав сердиться...
Самгин
молча соглашался с ним, находя, что хвастливому шуму тщеславной Москвы не хватает каких-то важных нот. Слишком часто и бестолково
люди ревели ура, слишком суетились, и было заметно много неуместных шуточек, усмешек. Маракуев, зорко подмечая смешное и глупое, говорил об этом Климу с такой радостью, как будто он сам, Маракуев, создал смешное.
— Лечат? Кого? — заговорил он громко, как в столовой дяди Хрисанфа, и уже в две-три минуты его окружило
человек шесть темных
людей. Они стояли
молча и механически однообразно повертывали головы то туда, где огненные вихри заставляли трактиры подпрыгивать и падать, появляться и исчезать, то глядя в рот Маракуева.
Самгин завидовал уменью Маракуева говорить с жаром, хотя ему казалось, что этот
человек рассказывает прозой всегда одни и те же плохие стихи. Варвара слушает его
молча, крепко сжав губы, зеленоватые глаза ее смотрят в медь самовара так, как будто в самоваре сидит некто и любуется ею.
Против него твердо поместился, разложив локти по столу, пожилой, лысоватый
человек, с большим лицом и очень сильными очками на мягком носу, одетый в серый пиджак, в цветной рубашке «фантазия», с черным шнурком вместо галстука. Он сосредоточенно кушал и
молчал. Варавка, назвав длинную двойную фамилию, прибавил...
Сверху спускалась Лидия. Она садилась в угол, за роялью, и чужими глазами смотрела оттуда, кутая, по привычке, грудь свою газовым шарфом. Шарф был синий, от него на нижнюю часть лица ее ложились неприятные тени. Клим был доволен, что она
молчит, чувствуя, что, если б она заговорила, он стал бы возражать ей. Днем и при
людях он не любил ее.
Говорил он быстро и точно бежал по капризно изогнутой тропе, перепрыгивая от одной темы к другой. В этих прыжках Клим чувствовал что-то очень запутанное, противоречивое и похожее на исповедь. Сделав сочувственную мину, Клим
молчал; ему было приятно видеть
человека менее значительным, чем он воображал его.
— Вы, кажется,
человек внимательного ума и шикарной словесностью не увлечены,
молчите все, так — как же, по-вашему: можно ли пренебрегать историей?
Из всех знакомых
людей только один историк Козлов не выразил Климу сочувствия, а, напротив, поздоровался с ним
молча, плотно сомкнув губы, как бы удерживаясь от желания сказать какое-то словечко; это обидно задело Клима.
Выругавшись, рассматривал свои ногти или закуривал тоненькую, «дамскую» папиросу и
молчал до поры, пока его не спрашивали о чем-нибудь. Клим находил в нем и еще одно странное сходство — с Диомидовым; казалось, что Тагильский тоже, но без страха, уверенно ждет, что сейчас явятся какие-то
люди, — может быть, идиоты, — и почтительно попросят его...
Любаша бесцеремонно прервала эту речь, предложив дяде Мише покушать. Он
молча согласился, сел к столу, взял кусок ржаного хлеба, налил стакан молока, но затем встал и пошел по комнате, отыскивая, куда сунуть окурок папиросы. Эти поиски тотчас упростили его в глазах Самгина, он уже не мало видел
людей, жизнь которых стесняют окурки и разные иные мелочи, стесняют, разоблачая в них обыкновенное человечье и будничное.
Он мешал
людям проходить в буфет, дымил на них, его толкали, извинялись, он
молчал, накручивая на палец бородку, подстриженную очень узко, но длинную и совершенно лишнюю на его лице, голом и опухшем.
Самгин
молча отстранил его. На подоконнике сидел, покуривая, большой
человек в полумаске, с широкой, фальшивой бородой; на нем костюм средневекового цехового мастера, кожаный передник; это делало его очень заметным среди пестрых фигур. Когда кончили танцевать и китаец бережно усадил Варвару на стул,
человек этот нагнулся к ней и, придерживая бороду, сказал...
Варвара, стоя бок о бок с ним, вздрагивала, нерешительно шевелила правой рукой, прижатой ко груди, ее застывшее лицо Самгин находил деланно благочестивым и
молчал, желая услышать жалобу на холод и на
людей, толкавших Варвару.
Клим рассказывал гостям впечатления своих поездок и не без удовольствия видел, что рассказы эти заставляют
людей печально
молчать.
— Рабочие и о нравственном рубле слушали
молча, покуривают, но не смеются, — рассказывала Татьяна, косясь на Сомову. — Вообще там, в разных местах, какие-то
люди собирали вокруг себя небольшие группы рабочих, уговаривали. Были и бессловесные зрители; в этом качестве присутствовал Тагильский, — сказала она Самгину. — Я очень боялась, что он меня узнает. Рабочие узнавали сразу: барышня! И посматривают на меня подозрительно… Молодежь пробовала в царь-пушку залезать.
Самгин видел, что большинство
людей стоит и сидит
молча, они смотрят на кричащих угрюмо или уныло и почти у всех лица измяты, как будто
люди эти давно страдают бессонницей. Все, что слышал Самгин, уже несколько поколебало его настроение. Он с досадой подумал: зачем Туробоев направил его сюда? Благообразный старик говорил...
По площади ползали окровавленные
люди, другие
молча подбирали их, несли куда-то; валялось много шапок, галош; большая серая шаль лежала комом, точно в ней был завернут ребенок, а около ее, на снеге — темная кисть руки вверх ладонью.
В большой, светлой комнате было
человек пять, все они как бы только что поссорились и
молчали.
Толпа, отхлынув от собора, попятилась к решетке сада, и несколько минут Самгин не мог видеть ничего, кроме затылков, но вскоре
люди, обнажая головы, начали двигаться вдоль решетки,
молча тиская друг друга, и пред Самгиным поплыли разнообразные, но одинаково серьезно настроенные профили.
Большинство
людей стояло
молча, сосредоточенно, как стоят на кулачных боях взрослые бойцы, наблюдая горячую драку подростков.
Самгин
молчал. Да, политического руководства не было, вождей — нет. Теперь, после жалобных слов Брагина, он понял, что чувство удовлетворения, испытанное им после демонстрации, именно тем и вызвано: вождей — нет, партии социалистов никакой роли не играют в движении рабочих. Интеллигенты, участники демонстрации, — благодушные
люди, которым литература привила с детства «любовь к народу». Вот кто они, не больше.
— Ты —
молчи, потерянный
человек, я уж знаю, кого чем кормить надо!
На улице Самгин почувствовал себя пьяным. Дома прыгали, точно клавиши рояля; огни, сверкая слишком остро, как будто бежали друг за другом или пытались обогнать черненькие фигурки
людей, шагавших во все стороны. В санях, рядом с ним, сидела Алина, теплая, точно кошка. Лютов куда-то исчез. Алина
молчала, закрыв лицо муфтой.
Можно было подумать, что
люди — недовольны и
молча протестуют против того, что вот снова надобно куда-то идти.
Невозможно было бы представить, что десятки тысяч
людей могут
молчать так торжественно, а они
молчали, и вздохи, шепоты их стирались шлифующим звуком шагов по камням мостовой.
«Именно — так: здесь
молча и торжественно благодарят
человека за то, что он умер…»
У него дрожали ноги, он все как-то приседал, покачивался. Самгин слушал его
молча, догадываясь — чем ушиблен этот
человек? Отодвинув Клима плечом, Лютов прислонился к стене на его место, широко развел руки...
Эта философия казалась Климу очень туманной, косноязычной, неприятной. Но и в ней было что-то, совпадающее с его настроением. Он слушал Кумова
молча, лишь изредка ставя краткие вопросы, и еще более раздражался, убеждаясь, что слова этого развинченного
человека чем-то совпадают с его мыслями. Это было почти унизительно.
«Если меня арестуют, они, разумеется, не станут
молчать», — соображал Самгин и решил, что лучше не попадаться на глаза этим
людям.
«
Человеку с таким лицом следовало бы
молчать», — решил Самгин. Но
человек этот не умел или не хотел
молчать. Он непрощенно и вызывающе откликался на все речи в шумном вагоне. Его бесцветный, суховатый голос, ехидно сладенький голосок в соседнем отделении и бас побеждали все другие голоса. Кто-то в коридоре сказал...
Люди все еще
молчали, разглядывая его. Первый устал ждать рябой.
Сказав последние слова с явным удовольствием, Безбедов вздохнул, и лицо его исчезло в облаке табачного дыма. Самгин тоже курил и
молчал, думая, что он, кажется, поторопился признать в этом
человеке что-то симпатичное.
В помещение под вывеской «Магазин мод» входят, осторожно и
молча, разнообразно одетые, но одинаково смирные
люди, снимают верхнюю одежду, складывая ее на прилавки, засовывая на пустые полки; затем они, «гуськом» идя друг за другом, спускаются по четырем ступенькам в большую, узкую и длинную комнату, с двумя окнами в ее задней стене, с голыми стенами, с печью и плитой в углу, у входа: очевидно — это была мастерская.
Люди не шевелились,
молчали. Тишина продолжалась, вероятно, несколько секунд, становясь с каждой секундой как будто тяжелее, плотней.
И, улыбаясь навстречу Турчанинову, она осыпала его любезностями. Он ответил, что спал прекрасно и что все вообще восхитительно, но притворялся он плохо, было видно, что говорит неправду. Самгин
молча пил чай и, наблюдая за Мариной, отмечал ее ловкую гибкость в отношении к
людям, хотя был недоволен ею. Интересовало его мрачное настроение Безбедова.
Лицо Владимира Лютова побурело, глаза, пытаясь остановиться, дрожали, он слепо тыкал вилкой в тарелку, ловя скользкий гриб и возбуждая у Самгина тяжелое чувство неловкости. Никогда еще Самгин не слышал, не чувствовал, чтоб этот
человек говорил так серьезно, без фокусов, без неприятных вывертов. Самгин
молча налил еще водки, а Лютов, сорвав салфетку с шеи, продолжал...
Он сосчитал огни свеч: двадцать семь. Четверо мужчин — лысые, семь
человек седых. Кажется, большинство их, так же как и женщин, все
люди зрелого возраста. Все —
молчали, даже не перешептывались. Он не заметил, откуда появился и встал около помоста Захарий; как все, в рубахе до щиколоток, босой, он один из всех мужчин держал в руке толстую свечу; к другому углу помоста легко подбежала маленькая, — точно подросток, — коротковолосая, полуседая женщина, тоже с толстой свечой в руке.