Неточные совпадения
Приняв молитву, Наталья впала в беспамятство и на вторые сутки умерла, ни слова не
сказав никому больше, — умерла так же молча,
как жила.
— Вот оно что!.. — проговорил он, тряхнув головой. — Ну, ты не того, — не слушай их. Они тебе не компания, — ты около них поменьше вертись. Ты им хозяин, они — твои слуги, так и знай. Захочем мы с тобой, и всех их до одного на берег швырнем, — они дешево стоят, и их везде
как собак нерезаных. Понял? Они про меня много могут худого
сказать, — это потому они
скажут, что я им — полный господин. Тут все дело в том завязло, что я удачливый и богатый, а богатому все завидуют. Счастливый человек — всем людям враг…
— Ну — учи! Хуже других в науке не будь. Хоша
скажу тебе вот что: в училище, — хоть двадцать пять классов в нем будь, — ничему, кроме
как писать, читать да считать, — не научат. Глупостям разным можно еще научиться, — но не дай тебе бог! Запорю, ежели что… Табак курить будешь, губы отрежу…
Ежов знал все: он рассказывал в училище, что у прокурора родила горничная, а прокуророва жена облила за это мужа горячим кофе; он мог
сказать, когда и где лучше ловить ершей, умел делать западни и клетки для птиц; подробно сообщал, отчего и
как повесился солдат в казарме, на чердаке, от кого из родителей учеников учитель получил сегодня подарок и
какой именно подарок.
К Ежову он относился так же снисходительно,
как и Фома, но более дружески и ровно. Каждый раз, когда Гордеев ссорился с Ежовым, он стремился примирить их, а как-то раз, идя домой из школы,
сказал Фоме...
— Слепая, —
сказал Игнат. — Иной человек вот так же,
как сова днем, мечется в жизни… Ищет, ищет своего места, бьется, бьется, — только перья летят от него, а все толку нет… Изобьется, изболеет, облиняет весь, да с размаха и ткнется куда попало, лишь бы отдохнуть от маеты своей… Эх, беда таким людям — беда, брат!
— Фи,
какой ты глупый, злой, — гадкий! — презрительно
сказала девушка и ушла, оставив его одного в саду. Он угрюмо и обиженно посмотрел вслед ей, повел бровями и, опустив голову, медленно направился в глубь сада.
— Симбирск… —
как эхо повторил Фома, чувствуя, что он снова не в состоянии
сказать ни слова. Но она, должно быть, поняв, с кем имеет дело, — вдруг бойким шепотом спросила его...
— Видал? — заключил он свой рассказ. — Так что — хорошей породы щенок, с первой же охоты — добрый пес… А ведь с виду он — так себе… человечишко мутного ума… Ну, ничего, пускай балуется, — дурного тут, видать, не будет… при таком его характере… Нет,
как он заорал на меня! Труба, я тебе
скажу!.. Сразу определился, будто власти и строгости ковшом хлебнул…
— Ах старый ворон, а? Это ты верно… Для него что свои деньги, что мои — все едино, — вот он и дрожит… Цель есть у него, лысого… Ну-ка
скажи —
какая?
— Та-ак! Ах ты,
скажите, пожалуйста!
Какие же вам, сударь, больше по вкусу?..
— Ну-ка, подвези-ка меня! — говорил старик, ловко,
как обезьяна, прыгнув в экипаж. — Я, признаться
сказать, поджидал тебя, поглядывал; время, думаю, ему ехать…
Фома не любил дочь Маякина, а после того,
как он узнал от Игната о намерении крестного женить его на Любе, молодой Гордеев стал даже избегать встреч с нею. Но после смерти отца он почти каждый день бывал у Маякиных, и как-то раз Люба
сказала ему...
— Не люблю я этого… — недовольно
сказал Фома. — Выдумки, обман. Театр тоже вот… Купцы выставлены для насмешки… разве они в самом деле такие глупые?
Как же! Возьми-ка крестного…
— Театр — это та же школа, Фома, — поучительно
сказала Люба. — Купцы такие были… И
какой может быть в книгах обман?
— Ну, я этого не понимаю… — качая головой,
сказал Фома. — Кто это там о моем счастье заботится? И опять же,
какое они счастье мне устроить могут, ежели я сам еще не знаю, чего мне надо? Нет, ты вот что, ты бы на этих посмотрела… на тех, что вот обедали…
— «Так
как оно мне от господа послано, то я, ваше превосходительство, не ропщу…» Так бы
сказал или что другое в этом духе… Губернаторы, братец ты мой, смирение в человеке любят.
— Вот вы и
сказали! — удовлетворенно вздыхала Медынская и отодвигалась от него подальше. — Мне всегда страшно приятно слушать,
как вы это говорите… молодо, цельно… Хотите поцеловать мне руку?
— Что вам? — грубовато
сказал Фома. — И
какая она для вас Сонька?
— Иной раз подумаешь — а потом опять забудешь. Некогда! —
сказал Фома и усмехнулся. — Да и что думать? Видишь,
как живут люди… ну, стало быть, надо им подражать.
Но ему стало неловко и даже смешно при мысли о том,
как легко ему жениться. Можно завтра же
сказать крестному, чтоб он сватал невесту, и — месяца не пройдет,
как уже в доме вместе с ним будет жить женщина. И день и ночь будет около него.
Скажет он ей: «Пойдем гулять!» — и она пойдет…
Скажет: «Пойдем спать!» — тоже пойдет… Захочется ей целовать его — и она будет целовать, если бы он и не хотел этого. А
сказать ей «не хочу, уйди!» — она обидится…
— Вот всё говорят — деньги? —
сказал Фома с неудовольствием. — А
какая от них радость человеку?
— Я! — уверенно
сказал Щуров. — И всякий умный человек… Яшка понимает… Деньги? Это, парень, много! Ты разложи их пред собой и подумай — что они содержат в себе? Тогда поймешь, что все это — сила человеческая, все это — ум людской… Тысячи людей в деньги твои жизнь вложили. А ты можешь все их, деньги-то, в печь бросить и смотри,
как они гореть будут… И будешь ты в ту пору владыкой себя считать…
— Подожди! И я перестаю понимать, что делается… Все мне не нравится, все чужое стало… Все не так,
как надо, все не то… Я понимаю это, а
сказать, что не так и почему, — не могу!..
— Ты ее положи-ка на стол мне… Это неспроста тоже сказано — все на земле разумно! Ишь… догадался какой-то!.. Н-да… это очень даже ловко выражено… И кабы не дураки — то совсем бы это верно было… Но
как дураки всегда не на своем месте находятся, — нельзя
сказать, что все на земле разумно… Прощай, Фома! Посидишь, али подвезти?..
—
Какой он у тебя, — кивнув головой вслед крестному,
сказал Фома.
— Да-а… умный!.. А вот не понимает,
как тяжело мне жить… — печально
сказала Любовь.
— Ну, это хорошо, что поссорился, — одобрительно
сказала девушка, — а то бы она тебя завертела… она — дрянь, кокетка… ух,
какие я про нее вещи знаю!
— Са-ама?! — удивленно воскликнула Люба. —
Какая… странная! Что же она
сказала?..
— Не видал! — согласился Фома и, помолчав, нерешительно
сказал: — Может, лучше и нет… Она для меня — очень нужна! — задумчиво и тихо продолжал он. — Боюсь я ее, — то есть не хочу я, чтобы она обо мне плохо думала… Иной раз — тошно мне! Подумаешь — кутнуть разве, чтобы все жилы зазвенели? А вспомнишь про нее и — не решишься… И во всем так — подумаешь о ней: «А
как она узнает?» И побоишься сделать…
—
Какие мы с тобой оба несчастные… —
сказала Люба и вздохнула.
— Ты к этому —
как пьяница к водке… — с сожалением
сказал он.
— Позвольте! Я желаю спросить господина, что такое, —
какое он слово
сказал?
— Милый человек! — ласково
сказал Фома. — Аль он не стоит трепки? Не подлец он?
Как можно за глаза
сказать такое? Нет, ты к ней поди и ей
скажи… самой ей, прямо!..
— Барин! — твердо
сказал Фома, кладя руку на плечо Ухтищева. — Ты мне всегда очень нравился… и вот идешь со мной теперь… Я это понимаю и могу ценить… Но только про нее не говори мне худо.
Какая бы она по-вашему ни была, — по-моему… мне она дорога… для меня она — лучшая! Так я прямо говорю… уж если со мной ты пошел — и ее не тронь… Считаю я ее хорошей — стало быть, хороша она…
—
Скажу в городе… И, если подаришь, что я хочу, — о,
как я тебя любить буду!
— Не… совсем… — тихо ответил Ефим, искоса посмотрев на Любовь. — Барыня при них… черная такая… Вроде
как не в своем уме женщина… — вздыхая,
сказал Ефим. — Все поет… очень хорошо поет… соблазн большой!
Как-то раз Фома
сказал ей...
— Мало тебе! А больше — я ничего не
скажу… На что? Все из одного места родом — и люди и скоты… Пустяки все эти разговоры… Ты вот давай подумаем,
как нам жить сегодня?
—
Скажи ему! С
какой это стати стану я думать о всяком? Мне о себе подумать и то — некогда… А может, не хочется…
— О душе моей ты не смеешь говорить… Нет тебе до нее дела! Я — могу говорить! Я бы, захотевши,
сказала всем вам — эх
как! Есть у меня слова про вас…
как молотки! Так бы по башкам застукала я… с ума бы вы посходили… Но — словами вас не вылечишь… Вас на огне жечь надо, вот
как сковороды в чистый понедельник выжигают…
— Не смотри, что я гулящая! И в грязи человек бывает чище того, кто в шелках гуляет… Знал бы ты, что я про вас, кобелей, думаю,
какую злобу я имею против вас! От злобы и молчу… потому — боюсь, что, если
скажу ее, — пусто в душе будет… жить нечем будет!..
Сказал и, сплюнув под ноги себе, равнодушно отошел от Фомы, войдя в толпу,
как клин в дерево. Его речь окончательно пришибла Фому; он чувствовал, что мужики считают его глупым и смешным. И, чтобы спасти свое хозяйское значение в их глазах, чтобы снова привлечь к себе уже утомленное внимание мужиков, он напыжился, смешно надул щеки и внушительным голосом бухнул...
— Перемахните-ка меня на берег, —
сказал Фома, чувствуя, что вновь возникающее возбуждение недолго продержится в нем. Какой-то червь сосал его сердце.
— Однако — все живут, шумят, а я только глазами хлопаю… Мать, что ли, меня бесчувственностью наградила? Крестный говорит — она
как лед была… И все ее тянуло куда-то… Пошел бы к людям и
сказал: «Братцы, помогите! Жить не могу!» Оглянешься — некому
сказать… Все — сволочи!
— Похвально, сударь мой! — весь просияв,
сказал Яков Тарасович. — Барынька-то с перьями
как вам приходится?
—
Как хотите! — махнув рукой,
сказал Фома.
— До скорого свиданья! —
сказал Маякин тихо и
как будто задыхаясь.
— Зачем обижать меня, папаша? Ведь видите вы — одна я! всегда одна! Ведь понятно вам,
как тяжело мне жить, — а никогда вы слова ласкового не
скажете мне… И вы ведь одиноки, и вам тяжело…
—
Скажи, — спросил он ее, — чего тебе надо?
Как, по-твоему, жить надо? Чего ты хочешь? Ты училась, читала — что тебе нужно?