Неточные совпадения
Но во
всех трех полосах жизни Игната не покидало
одно страстное желание — желание иметь сына, и чем старее он становился, тем сильнее желал. Часто между ним и женой происходили такие беседы. Поутру, за чаем, или в полдень, за обедом, он, хмуро взглянув
на жену, толстую, раскормленную женщину, с румяным лицом и сонными глазами, спрашивал ее...
Голова у него была похожа
на яйцо и уродливо велика. Высокий лоб, изрезанный морщинами, сливался с лысиной, и казалось, что у этого человека два лица —
одно проницательное и умное, с длинным хрящеватым носом,
всем видимое, а над ним — другое, без глаз, с
одними только морщинами, но за ними Маякин как бы прятал и глаза и губы, — прятал до времени, а когда оно наступит, Маякин посмотрит
на мир иными глазами, улыбнется иной улыбкой.
Чудесные царства не являлись пред ним. Но часто
на берегах реки являлись города, совершенно такие же, как и тот, в котором жил Фома.
Одни из них были побольше, другие — поменьше, но и люди, и дома, и церкви —
все в них было такое же, как в своем городе. Фома осматривал их с отцом, оставался недоволен ими и возвращался
на пароход хмурый, усталый.
— Вот оно что!.. — проговорил он, тряхнув головой. — Ну, ты не того, — не слушай их. Они тебе не компания, — ты около них поменьше вертись. Ты им хозяин, они — твои слуги, так и знай. Захочем мы с тобой, и
всех их до
одного на берег швырнем, — они дешево стоят, и их везде как собак нерезаных. Понял? Они про меня много могут худого сказать, — это потому они скажут, что я им — полный господин. Тут
все дело в том завязло, что я удачливый и богатый, а богатому
все завидуют. Счастливый человек —
всем людям враг…
Один из соседей Фомы по парте, — непоседливый, маленький мальчик с черными, мышиными глазками, — вскочил с места и пошел между парт, за
все задевая, вертя головой во
все стороны. У доски он схватил мел и, привстав
на носки сапог, с шумом, скрипя и соря мелом, стал тыкать им в доску, набрасывая
на нее мелкие, неясные знаки.
Удар в колокол
на колокольне заставляет
всю воду всколыхнуться
одним могучим движением, и она долго плавно колышется от этого удара, колышется и большое светлое пятно, освещает ее, расширяется от ее центра куда-то в темную даль и бледнеет, тает.
— Прежде
всего, Фома, уж ежели ты живешь
на сей земле, то обязан надо
всем происходящим вокруг тебя думать. Зачем? А дабы от неразумия твоего не потерпеть тебе и не мог ты повредить людям по глупости твоей. Теперь: у каждого человеческого дела два лица, Фома.
Одно на виду у
всех — это фальшивое, другое спрятано — оно-то и есть настоящее. Его и нужно уметь найти, дабы понять смысл дела… Вот, к примеру, дома ночлежные, трудолюбивые, богадельни и прочие такие учреждения. Сообрази —
на что они?
Стараясь говорить проще и понятнее, она волновалась, и слова ее речи сыпались
одно за другим торопливо, несвязно.
На губах ее
все время играла жалобная усмешка.
— Да, парень! Думай… — покачивая головой, говорил Щуров. — Думай, как жить тебе… О-о-хо-хо! как я давно живу! Деревья выросли и срублены, и дома уже построили из них… обветшали даже дома… а я
все это видел и —
все живу! Как вспомню порой жизнь свою, то подумаю: «Неужто
один человек столько сделать мог? Неужто я
все это изжил?..» — Старик сурово взглянул
на Фому, покачал головой и умолк…
— Говорит он увесисто… — повторил Фома. — Жалуется… «Вымирает, говорит, настоящий купец…
Всех, говорит, людей
одной науке учат… чтобы
все были одинаковы…
на одно лицо…»
— Ах, полно! Разве это можно бросить? Ты знаешь — сколько разных мыслей
на свете! О, господи! И есть такие, что голову жгут… В
одной книге сказано, что
все существующее
на земле разумно…
Идя по улице, он взглянул
на окна дома и в
одном из них увидал лицо Любы, такое же неясное, как
все, что говорила девушка, как ее желания. Фома кивнул ей головой и подумал...
— Н-неизвестно… Так как он малый неглупый, то, вероятно, никогда не попадется… И будет по
вся дни живота его сосуществовать со мною и вами
на одной и той же ступени равенства пред законом… О боже, что я говорю! — комически вздохнул Ухтищев.
— То самое! — твердо сказал старик. — Смутилась Россия, и нет в ней ничего стойкого:
все пошатнулось!
Все набекрень живут,
на один бок ходят, никакой стройности в жизни нет… Орут только
все на разные голоса. А кому чего надо — никто не понимает! Туман
на всем… туманом
все дышат, оттого и кровь протухла у людей… оттого и нарывы… Дана людям большая свобода умствовать, а делать ничего не позволено — от этого человек не живет, а гниет и воняет…
— Мало тебе! А больше — я ничего не скажу…
На что?
Все из
одного места родом — и люди и скоты… Пустяки
все эти разговоры… Ты вот давай подумаем, как нам жить сегодня?
Он представлял себя в средине огромной, суетливой толпы людей, которые неизвестно для чего мятутся, лезут друг
на друга… глаза у них жадно вытаращены, люди орут, падают, давят друг друга,
все толкутся
на одном месте.
Яков Маякин остался в трактире
один. Он сидел за столом и, наклонясь над ним, рисовал
на подносе узоры, макая дрожащий палец в пролитый квас. Острая голова его опускалась
все ниже над столом, как будто он не мог понять того, что чертил
на подносе его сухой палец.
Все это вскипало в груди до напряженного желания, — от силы которого он задыхался,
на глазах его являлись слезы, и ему хотелось кричать, выть зверем, испугать
всех людей — остановить их бессмысленную возню, влить в шум и суету жизни что-то свое, сказать какие-то громкие, твердые слова, направить их
всех в
одну сторону, а не друг против друга.
—
Один — пропал… другой — пьяница!.. Дочь… Кому же я труд свой перед смертью сдам?.. Зять был бы… Я думал — перебродит Фомка, наточится, — отдам тебя ему и с тобой
всё —
на! Фомка негоден… А другого
на место его — не вижу… Какие люди пошли!.. Раньше железный был народ, а теперь — никакой прочности не имеют… Что это? Отчего?
— Молчи уж! — грубо крикнул
на нее старик. — Даже того не видишь, что из каждого человека явно наружу прет… Как могут быть
все счастливы и равны, если каждый хочет выше другого быть? Даже нищий свою гордость имеет и пред другими чем-нибудь всегда хвастается… Мал ребенок — и тот хочет первым в товарищах быть… И никогда человек человеку не уступит — дураки только это думают… У каждого — душа своя… только тех, кто души своей не любит, можно обтесать под
одну мерку… Эх ты!.. Начиталась, нажралась дряни…
…А Фома
все кутил и колобродил. В
одном из дорогих ресторанов города он попал в приятельски радостные объятия сына водочного заводчика, который взял
на содержание Сашу.
— Вот это встреча! А я здесь третий день проедаюсь в тяжком одиночестве… Во
всем городе нет ни
одного порядочного человека, так что я даже с газетчиками вчера познакомился… Ничего, народ веселый… сначала играли аристократов и
всё фыркали
на меня, но потом
все вдребезги напились… Я вас познакомлю с ними… Тут
один есть фельетонист — этот, который вас тогда возвеличил… как его? Увеселительный малый, черт его дери!
— Я так понимаю:
одни люди — черви, другие — воробьи… Воробьи — это купцы… Они клюют червей… Так уж им положено… Они — нужны… А я и
все вы — ни к чему… Мы живем без оправдания… Совсем не нужно нас… Но и те… и
все — для чего? Это надо понять… Братцы!..
На что меня нужно? Не нужно меня!.. Убейте меня… чтобы я умер… хочу, чтобы я умер…
— Эх! — тяжко вздохнул Фома, вставая с дивана. — Какая жизнь? Так что-то… несуразное… Живу
один… ничего не понимаю… плюнуть
на все хочется и провалиться бы куда-нибудь! Бежать бы от
всего… Тоска!
— Ну, это теперь хороша…
Одно дело невеста, другое — жена… Да не в этом суть… А только — средств не хватит… и сам надорвешься в работе, и ее заездишь… Совсем невозможное дело женитьба для нас… Разве мы можем семью поднять
на таком заработке? Вот видишь, — я женат…
всего четыре года… а уж скоро мне — конец!
— Мм… — промычал старик,
одним глазом глядя
на гостя, а другим наблюдая за дочерью. — Так, значит, твое теперь намерение — взбодрить такую агромадную фабрику, чтобы
всем другим — гроб и крышка?
— Мне, ей-богу, весело! — воскликнул Ежов, спрыгнув со стола. — Ка-ак я вчер-ра
одного сударя распатронил в газете! И потом — я слышал
один мудрый анекдот: сидит компания
на берегу моря и пространно философствует о жизни. А еврей говорит: «Гашпада! И за-ачем штольки много разного шлов? И я вам шкажу
все и зразу: жизнь наша не стоит ни копейки, как это бушующее море!..»
Они возились
на узкой полосе земли, вымощенной камнем, с
одной стороны застроенной высокими домами, а с другой — обрезанной крутым обрывом к реке; кипучая возня производила
на Фому такое впечатление, как будто
все они собрались бежать куда-то от этой работы в грязи, тесноте и шуме, — собрались бежать и спешат как-нибудь скорее окончить недоделанное и не отпускающее их от себя.
Одни богаты —
на тысячу человек денег у себя имеют… и живут без дела… другие —
всю жизнь гнут спину
на работе, а нет у них ни гроша…
— Он тут
все кутил… Безобразничал — ужасно! Вдруг как-то началось у него… Сначала избил в клубе зятя вице-губернатора. Папаша возился, возился, чтоб загасить скандал. Хорошо еще, что избитый оказался человеком дурной репутации… Однако с лишком две тысячи стоило это отцу… А пока отец хлопотал по поводу
одного скандала, Фома чуть не утопил целую компанию
на Волге.
На языке людском есть только
одно слово, содержание коего
всем ясно и дорого, и, когда это слово произносят, оно звучит так: свобода!»
Купечество единодушно, широкими взмахами рук осеняло груди свои знамением креста, и
на всех лицах выражалось
одно чувство — вера в силу молитвы…
Лица купцов отражали тревогу, любопытство, удивление, укоризну, и
все люди как-то бестолково замялись. Только
один Яков Тарасович был спокоен и даже как будто доволен происшедшим. Поднявшись
на носки, он смотрел, вытянув шею, куда-то
на конец стола, и глазки его странно блестели, точно там он видел что-то приятное для себя.
Суматоха
на пароходе росла, и Фома при виде этих озлобленных, растерявшихся, обиженных им людей чувствовал себя сказочным богатырем, избивающим чудовищ. Они суетились, размахивали руками, говорили что-то друг другу —
одни красные от гнева, другие бледные,
все одинаково бессильные остановить поток его издевательств над ними.
И вот Фома остался
один со связанными за спиной руками пред столом, покрытым грязной посудой и разными остатками пира. Порой он медленно открывал тяжелые опухшие ресницы, и глаза его сквозь слезы тускло и уныло смотрели
на стол, где
все было опрокинуто, разрушено…