Он чувствовал, что теперь тёмные речи Якова задевают его сильнее, чем прежде задевали, и что эти слова будят в нём какие-то особые думы. Ему казалось, что кто-то чёрный в нём, тот, который всегда противоречил всем его простым и ясным мечтам о чистой жизни, теперь с особенной жадностью вслушивается в речи Якова и ворочается в душе его, как ребёнок в утробе матери. Это было неприятно Илье, смущало его, казалось ему ненужным, он избегал разговоров с Яковом. Но отвязаться от
товарища было нелегко.
Неточные совпадения
Яков учился в этой же школе и тоже
был на худом счету у
товарищей; они прозвали его Бараном.
На той же липе, в которой Яков устроил часовню, — Пашка вешал западни на чижей и синиц. Ему жилось тяжело, он похудел, осунулся. Бегать по двору ему
было некогда: он целые дни работал у Перфишки, и только по праздникам, когда сапожник
был пьян,
товарищи видели его. Пашка спрашивал их о том, что они учат в школе, и завистливо хмурился, слушая их рассказы, полные сознанием превосходства над ним.
Товарищи по очереди крали из выручки двугривенные, и недостатка в книгах у них не
было.
И Яков торопливо, сбивчиво начал рассказывать содержание книжки. А Илья, глядя на него, с удовольствием подумал, что его большеголовый
товарищ остался таким же, каков
был. В поведении Ильи у Строганого Яков не увидал ничего особенного. Он просто сказал ему...
Ты что никогда не придёшь? — спросил Илья, улыбаясь. Ему тоже
было приятно видеть старого
товарища таким весёлым и чумазым. Он поглядел на Пашкины опорки, потом на свои новые сапоги, ценою в девять рублей, и самодовольно улыбнулся.
— Да — чёрт! Хочется им, или — нет? Ведь тебе жить хочется? — кричал Илья, сердясь на
товарища. Но ему
было бы трудно ответить, почему он сердится: потому ли, что Яков спрашивает о таких вещах, или потому, что он плохо спрашивает?
— Трудно? Тебе? Врёшь ты! — вскричал Илья, вскочив с кровати и подходя к
товарищу, сидевшему под окном. — Мне — трудно, да! Ты — что? Отец состарится — хозяин
будешь… А я? Иду по улице, в магазинах вижу брюки, жилетки… часы и всё такое… Мне таких брюк не носить… таких часов не иметь, — понял? А мне — хочется… Я хочу, чтобы меня уважали… Чем я хуже других? Я — лучше! А жулики предо мной кичатся, их в гласные выбирают! Они дома имеют, трактиры… Почему жулику счастье, а мне нет его? Я тоже хочу…
Илья понимал, что
товарищ ревнует его, и ему это
было приятно.
В маленькой комнате, тесно заставленной ящиками с вином и какими-то сундуками, горела, вздрагивая, жестяная лампа. В полутьме и тесноте Лунёв не сразу увидал
товарища. Яков лежал на полу, голова его
была в тени, и лицо казалось чёрным, страшным. Илья взял лампу в руки и присел на корточки, освещая избитого. Синяки и ссадины покрывали лицо Якова безобразной тёмной маской, глаза его затекли в опухолях, он дышал тяжело, хрипел и, должно
быть, ничего не видел, ибо спросил со стоном...
Илья, встав на колени,
поил Якова водой, с тяжёлой жалостью глядя на разбитые, распухшие губы
товарища. А Яков глотал воду и шёпотом говорил...
Голос у Якова стал слаб и звучал, как скрип
пилы, режущей дерево. Читая, он поднимал левую руку кверху, как бы приглашая больных в палате слушать зловещие пророчества Исайи. Большие мечтательные глаза придавали жёлтому лицу его что-то страшное. Увидав Илью, он бросал книгу и с беспокойством спрашивал
товарища всегда об одном...
И исчезла, улыбаясь, точно маленькая серая тучка, освещённая лучами утренней зари.
Товарищи смотрели вслед ей. Рожи у обоих
были торжественные, хотя немножко смешные. Потом Лунёв оглянул комнату и сказал, толкнув Пашку...
Лунёв не чувствовал желания рассказывать о себе, да и вообще ему не хотелось говорить. Он разглядывал Якова и, видя его таким испитым, жалел
товарища. Но это
была холодная жалость — какое-то бессодержательное чувство.
Илья захохотал. Потом
товарищи начали
пить чай. Обои в комнате потрескались, и сквозь щели переборки из трактира в комнату свободно текли и звуки и запахи. Всё заглушая, в трактире раздавался чей-то звонкий, возбуждённый голос...
Тупое чувство какой-то лени мешало Лунёву отвечать на слова
товарища. Безразличным взглядом он рассматривал возбуждённое, насмешливое лицо Павла и чувствовал, что укоры не задевают его души. Жёлтые волоски в усах и на подбородке Грачёва
были как плесень на его худом лице, и Лунёв смотрел на них, равнодушно соображая...
— Ну, и ступай к ним! — равнодушно посоветовал ему Илья. И слова и возбуждение Павла
были неприятны ему, но возражать
товарищу он не имел желания. Скука, тяжёлая и липкая, мешала ему говорить и думать, связывала его.
Сдача
была в конторке, но ключ лежал в комнате, и Лунёву не хотелось пойти за ним. Когда девочка ушла, Павел не возобновлял разговора. Стоя у прилавка, он хлопал себя по колену снятым с головы картузом и смотрел на
товарища, как бы ожидая от него чего-то. Но Лунёв, отвернувшись в сторону, тихо свистел сквозь зубы.
И
было неприятно видеть на
товарище крепкое, новое пальто, видеть, что лицо Павла за эти месяцы стало здоровее, чище.
Неточные совпадения
Осклабился,
товарищам // Сказал победным голосом: // «Мотайте-ка на ус!» // Пошло, толпой подхвачено, // О крепи слово верное // Трепаться: «Нет змеи — // Не
будет и змеенышей!» // Клим Яковлев Игнатия // Опять ругнул: «Дурак же ты!» // Чуть-чуть не подрались!
Лука стоял, помалчивал, // Боялся, не наклали бы //
Товарищи в бока. // Оно
быть так и сталося, // Да к счастию крестьянина // Дорога позагнулася — // Лицо попово строгое // Явилось на бугре…
Когда почва
была достаточно взрыхлена учтивым обращением и народ отдохнул от просвещения, тогда сама собой стала на очередь потребность в законодательстве. Ответом на эту потребность явился статский советник Феофилакт Иринархович Беневоленский, друг и
товарищ Сперанского по семинарии.
В глазах родных он не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда как его
товарищи теперь, когда ему
было тридцать два года,
были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он знал очень хорошо, каким он должен
был казаться для других)
был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то
есть бездарный малый, из которого ничего не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что делают никуда негодившиеся люди.
Левин
был его
товарищем и другом первой молодости.