Неточные совпадения
Приехал в лес исправник
с командой, и увидали они,
что стоит Антипа среди кельи на коленях, безмолвно молится.
Они сидели в лучшем, самом уютном углу двора, за кучей мусора под бузиной, тут же росла большая, старая липа. Сюда можно было попасть через узкую щель между сараем и домом; здесь было тихо, и, кроме неба над головой да стены дома
с тремя окнами, из которых два были заколочены, из этого уголка не видно ничего. На ветках липы чирикали воробьи, на земле, у корней её, сидели мальчики и тихо беседовали обо всём,
что занимало их.
Илья продолжал угрожать Пашке, но дядя рассердился и закричал на него,
что с ним бывало редко. Тогда Илья смутно почувствовал,
что ему нельзя равняться
с «тутошними» ребятишками, и, затаив неприязнь к Пашке, ещё больше сдружился
с Яковом.
—
С ружьём-то? — горячо воскликнул Илья. — Да я, когда большой вырасту, я зверей не побоюся!.. Я их руками душить стану!.. Я и теперь уж никого не боюсь! Здесь — житьё тугое! Я хоть и маленький, а вижу! Здесь больнее дерутся,
чем в деревне! Кузнец как треснет по башке, так там аж гудит весь день после того!..
Городские свалки нравились Илье больше,
чем хождение по дворам. На свалках не было никого, кроме двух-трёх стариков, таких же, как Еремей, здесь не нужно было оглядываться по сторонам, ожидая дворника
с метлой руках, который явится, обругает нехорошими словами а ещё и ударит, выгоняя со двора.
Лёжа на спине, мальчик смотрел в небо, не видя конца высоте его. Грусть и дрёма овладевали им, какие-то неясные образы зарождались в его воображении. Казалось ему,
что в небе, неуловимо глазу, плавает кто-то огромный, прозрачно светлый, ласково греющий, добрый и строгий и
что он, мальчик, вместе
с дедом и всею землёй поднимается к нему туда, в бездонную высь, в голубое сиянье, в чистоту и свет… И сердце его сладко замирало в чувстве тихой радости.
Но раньше,
чем договорил он, Пашка бросился на него и сшиб
с ног. Илья тоже освирепел, и оба они комом покатились по земле. Пашка кусался и царапался, а Илья, схватив его за волосы, колотил о землю его голову до поры, пока Пашка не закричал...
—
Что они дразнятся? —
с недоумением и обидой спрашивал он дядю. — Али это зазорно, тряпки-то собирать?
— Ну-у! — недоверчиво сказал Илья. — Тут
чего знать-то? Коли
с одного сорок, так и
с другого сорок: вот и правда!..
Старик не согласился
с этим. Он ещё много говорил о слепоте людей и о том,
что не могут они правильно судить друг друга, а только божий суд справедлив. Илья слушал его внимательно, но всё угрюмее становилось его лицо, и глаза всё темнели…
Началось
с того,
что однажды, подходя к дому вместе
с Яковом, Илья увидал какую-то суету у ворот.
Коренастый, в розовой ситцевой рубахе, он ходил, засунув руки в карманы широких суконных штанов, заправленных в блестящие сапоги
с мелким набором. В карманах у него всегда побрякивали деньги. Его круглая голова уже начинала лысеть со лба, но на ней ещё много было кудрявых русых волос, и он молодецки встряхивал ими. Илья не любил его и раньше, но теперь это чувство возросло у мальчика. Он знал,
что Петруха не любит деда Еремея, и слышал, как буфетчик однажды учил дядю Терентия...
— Ну-с,
чего тебе, Перфил? — поводя бровями, строго спросил Петруха.
Мальчику было холодно и страшно. Душила сырость, — была суббота, пол только
что вымыли, от него пахло гнилью. Ему хотелось попросить, чтобы дядя скорее лёг под стол, рядом
с ним, но тяжёлое, нехорошее чувство мешало ему говорить
с дядей. Воображение рисовало сутулую фигуру деда Еремея
с его белой бородой, в памяти звучал ласковый скрипучий голос...
Дробно стучал дождь. Огонь в лампе вздрагивал, а чайники и бутылки молча ухмылялись. Илья закрылся
с головой дядиным полушубком и лежал, затаив дыхание. Но вот около него что-то завозилось. Он весь похолодел, высунул голову и увидал,
что Терентий стоит на коленях, наклонив голову, так
что подбородок его упирался в грудь, и шепчет...
—
Что ты?
Что!.. — испуганно шептал дядя, хватая его руками. Илья отталкивал его и со слезами в голосе,
с тоской и ужасом говорил...
Его тяготило воспоминание о том,
что он видел в день смерти деда Еремея, ему казалось,
что и он вместе
с Петрухой и дядей тоже виноват пред стариком.
Илья видел,
что самый работящий человек во дворе — сапожник Перфишка — живёт у всех на смеху, замечают его лишь тогда, когда он, пьяный,
с гармоникой в руках, сидит в трактире или шляется по двору, наигрывая и распевая веселые, смешные песенки.
— Ты меня, Дуня, прости! Ведь я пью не потому,
что потерянный пьяница, а —
с устатку. Целую неделю работаешь, — скушно! Ну, и — хватишь!..
Только на месте кузницы, за огромной кучей щеп и гнилушек, образовался уютный угол, но там было страшно сидеть, — всё чудилось,
что под этой кучей лежит Савёлова жена
с разбитой головой.
—
Что это у вас
с глазом-то? — спросил Терентий.
Рожа у Перфишки была отчаянно весёлая; Илья смотрел на него
с отвращением и страхом. Ему подумалось,
что бог жестоко накажет сапожника за такое поведение в день смерти жены. Но Перфишка был пьян и на другой день, за гробом жены он шёл спотыкаясь, мигал глазом и даже улыбался. Все его ругали, кто-то даже ударил по шее…
Илья и раньше замечал,
что с некоторого времени Яков изменился. Он почти не выходил гулять на двор, а всё сидел дома и даже как бы нарочно избегал встречи
с Ильёй. Сначала Илья подумал,
что Яков, завидуя его успехам в школе, учит уроки. Но и учиться он стал хуже; учитель постоянно ругал его за рассеянность и непонимание самых простых вещей. Отношение Якова к Перфишке не удивило Илью: Яков почти не обращал внимания на жизнь в доме, но Илье захотелось узнать,
что творится
с товарищем, и он спросил его...
Илью смущали сердитые вопросы Грачёва и его сиповатый голос. Ему хотелось расспросить Пашку, где он был,
что видел. Но Пашка уселся на стул и
с решительным видом, кусая хлеб, сам начал расспрашивать...
— Поди, ночуй, — узнаешь! А то собаки меня загрызли было… Был в городе Казани… Там есть памятник одному, — за то,
что стихи сочинял, поставили… Огромный был мужик!.. Ножищи у него во какие! А кулак
с твою голову, Яшка! Я, братцы, тоже стихи сочинять буду, я уж научился немножко!..
К ней часто приходила Матица, принося
с собой булки, чай, сахар, а однажды она даже подарила Маше голубое платье. Маша вела себя
с этой женщиной, как взрослый человек и хозяйка дома; ставила маленький жестяной самовар, и, попивая горячий, вкусный чай, они говорили о разных делах и ругали Перфишку. Матица ругалась
с увлечением, Маша вторила ей тонким голосом, но — без злобы, только из вежливости. Во всём,
что она говорила про отца, звучало снисхождение к нему.
— Боже мой, боже! — тяжело вздыхала Матица. —
Что же это творится на свете белом?
Что будет
с девочкой? Вот и у меня была девочка, как ты!.. Зосталась она там, дома, у городи Хороли… И это так далеко — город Хорол,
что если б меня и пустили туда, так не нашла бы я до него дороги… Вот так-то бывает
с человеком!.. Живёт он, живёт на земле и забывает, где его родина…
О господах он говорил больше междометиями, — очевидно, они очень поразили его воображение, но их фигуры как-то расплылись в памяти и смешались в одно большое, мутное пятно. Прожив у сапожника около месяца, Пашка снова исчез куда-то. Потом Перфишка узнал,
что он поступил в типографию и живёт где-то далеко в городе. Услышав об этом, Илья
с завистью вздохнул и сказал Якову...
Илья слушал и пытался представить себе купца Строганого. Ему почему-то стало казаться,
что купец этот должен быть похож на дедушку Еремея, — такой же тощий, добрый и приятный. Но когда он пришёл в лавку, там за конторкой стоял высокий мужик
с огромным животом. На голове у него не было ни волоса, но лицо от глаз до шеи заросло густой рыжей бородой. Брови тоже были густые и рыжие, под ними сердито бегали маленькие, зеленоватые глазки.
Приятно было и то,
что хозяин разговаривал
с ним чаще и ласковее,
чем с приказчиками.
Сравнивая этот спокойный, солидный дом
с домом Петрухи, Илья неожиданно пришёл к мысли,
что в доме Петрухи лучше жить, хотя там и бедно, шумно, грязно.
Дни тянулись один за другим, как длинные, серые нити, разматываясь
с какого-то невидимого клубка, и мальчику стало казаться,
что конца не будет этим дням, всю жизнь он простоит у дверей, слушая базарный шум.
В праздники его посылали в церковь. Он возвращался оттуда всегда
с таким чувством, как будто сердце его омыли душистою, тёплою влагой. К дяде за полгода службы его отпускали два раза. Там всё шло по-прежнему. Горбун худел, а Петруха посвистывал всё громче, и лицо у него из розового становилось красным. Яков жаловался,
что отец притесняет его.
Карп
с удивлением посмотрел на него, мигнул глазами и спокойно отвернулся в сторону. Хозяин угрюмо сдвинул брови и снова начал гладить бороду. Илья чувствовал,
что происходит что-то странное, и напряжённо ждал конца. В пахучем воздухе лавки жужжали мухи, был слышен тихий плеск воды в чане
с живой рыбой.
— Слышал ты,
что про тебя сказано? —
с усмешкой спросил Строганый.
Когда хозяин засмеялся, Илья почувствовал,
что в сердце его вспыхнула мстительная радость, он
с торжеством взглянул на Карпа и
с благодарностью — на хозяина. Карп прислушался к хозяйскому смеху и тоже выпустил из горла осторожный смешок...
— Дурак ты, дурак! Ну, сообрази, зачем затеял ты канитель эту? Разве так пред хозяевами выслуживаются на первое место? Дубина! Ты думаешь, он не знал,
что мы
с Мишкой воровали? Да он сам
с того жизнь начинал…
Что он Мишку прогнал — за это я обязан, по моей совести, сказать тебе спасибо! А
что ты про меня сказал — это тебе не простится никогда! Это называется — глупая дерзость! При мне, про меня — эдакое слово сказать! Я тебе его припомню!.. Оно указывает,
что ты меня не уважаешь…
— Вы меня за то прогоняете,
что я —
с ножом давеча?..
Когда Илья,
с узлом на спине, вышел из крепких ворот купеческого дома, ему показалось,
что он идёт из серой, пустой страны, о которой он читал в одной книжке, — там не было ни людей, ни деревьев, только одни камни, а среди камней жил добрый волшебник, ласково указывавший дорогу всем, кто попадал в эту страну.
Возвратясь в дом Петрухи Филимонова, Илья
с гордостью убедился,
что он действительно очень вырос за время службы в рыбной лавке. Все в доме относились к нему со вниманием и лестным любопытством. Перфишка подал ему руку.
И Яков торопливо, сбивчиво начал рассказывать содержание книжки. А Илья, глядя на него,
с удовольствием подумал,
что его большеголовый товарищ остался таким же, каков был. В поведении Ильи у Строганого Яков не увидал ничего особенного. Он просто сказал ему...
Он ясно видел,
что все люди идут к одной
с ним цели, — ищут той же спокойной, сытой и чистой жизни, какой хочется и ему.
От этих дум торговля казалась ему скучным делом, мечта о чистой, маленькой лавочке как будто таяла в нём, он чувствовал в груди пустоту, в теле вялость и лень. Ему казалось,
что он никогда не выторгует столько денег, сколько нужно для того, чтоб открыть лавочку, и до старости будет шляться по пыльным, жарким улицам
с ящиком на груди,
с болью в плечах и спине от ремня. Но удача в торговле, вновь возбуждая его бодрость, оживляла мечту.
— Ай да наши — чуваши! — одобрительно воскликнул Грачёв. — А я тоже, — из типографии прогнали за озорство, так я к живописцу поступил краски тереть и всякое там… Да, чёрт её, на сырую вывеску сел однажды… ну — начали они меня пороть! Вот пороли, черти! И хозяин, и хозяйка, и мастер… прямо того и жди,
что помрут
с устатка… Теперь я у водопроводчика работаю. Шесть целковых в месяц… Ходил обедать, а теперь на работу иду…
Волны пения носились по храму вместе
с дымом ладана, порой Илье казалось,
что и он поднимается вверх, плавает в тёплой, ласковой пустоте, теряя себя в ней.
Почти всегда, когда ребята только
что входили во вкус чаепития, самовар
с добродушным ехидством начинал гудеть, ворчать, и в нём не оказывалось воды.
Только и помню,
что во рту у меня всегда зубы щёлкали
с голоду да холоду, на роже синяки росли, — а уж как у меня кости, уши, волосы целы остались — этого я не могу понять.
Эта мысль позволяла ему относиться к Перфишке как к блаженненькому, но в то же время он всегда
с интересом и недоверием присматривался к беспечному человеку и чувствовал,
что сапожник по душе своей лучше всех людей в этом доме, — хотя он пьяница никчемный…
— Да я же про то и говорю,
что ничего не понимаю! —
с удивлением восклицал Яков.
— Где? — вновь
с раздражением кричал Илья. — Я не знаю. И знать не хочу! Знаю,
что руку в него нельзя совать, а греться около него можно. Вот и всё.