Неточные совпадения
Стучали над головой Антипы топоры, трещали доски, падая на землю, гулкое эхо ударов понеслось по лесу, заметались вокруг кельи птицы, встревоженные шумом, задрожала листва на деревьях. Старец молился, как бы не видя и не слыша
ничего… Начали раскатывать венцы кельи, а хозяин её
всё стоял неподвижно на коленях. И лишь когда откатили в сторону последние брёвна и сам исправник, подойдя к старцу, взял его за волосы, Антипа, вскинув очи в небо, тихо сказал богу...
Неспособный к работе, Терентий до пожара торговал дёгтем, нитками, иглами и всякой мелочью, но огонь, истребивший половину деревни, уничтожил избу Лунёвых и
весь товар Терентия, так что после пожара у Лунёвых осталась только лошадь да сорок три рубля денег — и больше
ничего.
Они сидели в лучшем, самом уютном углу двора, за кучей мусора под бузиной, тут же росла большая, старая липа. Сюда можно было попасть через узкую щель между сараем и домом; здесь было тихо, и, кроме неба над головой да стены дома с тремя окнами, из которых два были заколочены, из этого уголка не видно
ничего. На ветках липы чирикали воробьи, на земле, у корней её, сидели мальчики и тихо беседовали обо
всём, что занимало их.
— Господь — мне, я — тебе, ты — ему, а он — опять господу, так оно у нас колесом и завертится… И никто никому не должен будет… Ми-ила-й! Э-эх, брат ты мой! Жил я, жил, глядел, глядел, —
ничего, окромя бога, не вижу.
Всё его,
всё ему,
всё от него да для него!..
Крик его, как плетью, ударил толпу. Она глухо заворчала и отхлынула прочь. Кузнец поднялся на ноги, шагнул к мёртвой жене, но круто повернулся назад и — огромный, прямой — ушёл в кузню.
Все видели, что, войдя туда, он сел на наковальню, схватил руками голову, точно она вдруг нестерпимо заболела у него, и начал качаться вперёд и назад. Илье стало жалко кузнеца; он ушёл прочь от кузницы и, как во сне, стал ходить по двору от одной кучки людей к другой, слушая говор, но
ничего не понимая.
— Я ей говорил: «Смотри, мамка! Он тебя убьёт!..» Не слушала… Только просит, чтоб я ему не сказывал
ничего… Гостинцы за это покупала. А фетьфебель
всё пятаки мне дарил. Я ему принесу записку, а он мне сейчас пятак даст… Он — добрый!.. Силач такой… Усищи у него…
И
все постоянно пользовались её услугами, никогда
ничем не вознаграждая её, кроме ругани и побоев, — Перфишка приглашал её мыть свою больную жену, Петруха заставлял бесплатно убирать трактир перед праздниками, Терентию она шила рубахи.
Много замечал Илья, но
всё было нехорошее, скучное и толкало его в сторону от людей. Иногда впечатления, скопляясь в нём, вызывали настойчивое желание поговорить с кем-нибудь. Но говорить с дядей не хотелось: после смерти Еремея между Ильёй и дядей выросло что-то невидимое, но плотное и мешало мальчику подходить к горбуну так свободно и близко, как раньше. А Яков
ничего не мог объяснить ему, живя тоже в стороне ото
всего, но на свой особый лад.
А зимой, в хорошую погоду, там
всё блестит серебром и бывает так тихо, что
ничего не слыхать, кроме того, как снег хрустит под ногой, и если стоять неподвижно, тогда услышишь только одно своё сердце.
Плотно прижавшись друг к другу, мальчики с трепетом любопытства и странной, согревающей душу радостью входили в новый, волшебный мир, где огромные, злые чудовища погибали под могучими ударами храбрых рыцарей, где
всё было величественно, красиво и чудесно и не было
ничего похожего на эту серую, скучную жизнь.
Коли сыт —
ничего не хочется,
всё бы и шёл до самого до края света.
— Человек
всю жизнь должен какое-нибудь дело делать —
всю жизнь!.. Дурак тот, кто этого не понимает. Как можно зря жить,
ничего не делая? Никакого смыслу нет в человеке, который к делу своему не привержен…
— Сказано — взявши нож, от него и погибнешь… Вот почему ты мне лишний… Так-то… На вот тебе полтинку, и — иди… Уходи… Помни — ты мне
ничего худого, я тебе — тоже… Даже — вот, на! Дарю полтинник… И разговор вёл я с тобой, мальчишкой, серьёзный, как надо быть и…
всё такое… Может, мне даже жалко тебя… но неподходящий ты! Коли чека не по оси — её надо бросить… Ну, иди…
Пред Лунёвым вставал определённый вопрос: неужели,
всю жизнь живя в грязи, гуляя в отрепьях, пьянствуя и умея играть на гармонии, можно не желать
ничего лучшего?
А Яков говорил
всё торопливее, тише, глаза у него выкатывались, на бледном лице дрожал страх, и
ничего нельзя было понять в его словах.
— Эхма! — презрительно воскликнул Лунёв. — Шестнадцать лет тебе, а
всё ты ещё младенчик. Как это я
ничего не боюсь, а? Хоть чёрта встречу — не охну!
Илья почувствовал, что лгать было не нужно, и ему стало неловко. Наверх он шёл не торопясь, чутко прислушиваясь ко
всему, точно ожидая, что кто-то остановит его. Но, кроме шума ветра,
ничего не было слышно, никто не остановил юношу, и он внёс на чердак к женщине вполне ясное ему, похотливое, хотя ещё робкое чувство.
— Надо бы, чтобы каждое человеческое дело перед совестью кругло было, как яичко, а тут… Тошно мне…
Ничего не понимаю… Сноровки к жизни у меня нету, приверженности к трактиру я не чувствую… А отец —
всё долбит… «Будет, говорит, тебе шематонить, возьмись за ум, — дело делай!» Какое? Торгую я за буфетом, когда Терентия нет… Противно мне, но я терплю… А от себя что-нибудь делать — не могу…
— Ка-ак же! — со злобой и насмешкой воскликнул Лунёв. — Нюхают, обложить хотят, как волка в лесу.
Ничего не будет, — не их дело! И не волк я, а несчастный человек… Я никого не хотел душить, меня самого судьба душит… как у Пашки в стихе сказано… И Пашку душит, и Якова…
всех!
—
Ничего, Илюша, — сказала женщина, заваривая чай. —
Всё обойдётся!
— Вы
все знаете Петрушку Филимонова, знаете, что это первый мошенник в улице… А кто скажет худо про его сына? Ну, вот вам сын — избитый лежит, может, на
всю жизнь изувеченный, — а отцу его за это
ничего не будет. Я же один раз ударил Петрушку — и меня осудят… Хорошо это? По правде это будет? И так во
всём — одному дана полная воля, а другой не посмей бровью шевелить…
—
Ничего, — ответила Татьяна Власьевна, пытливо и бесцеремонно разглядывая его лицо. Помолчали. Илья не знал, о чём говорить с этой женщиной, а она,
всё разглядывая его, вдруг стала странно улыбаться.
Но он
ничего не мог объяснить. Он сам не понимал, чем недоволен в её словах. Олимпиада говорила гораздо грубее, но она никогда не задевала сердце так неприятно, как эта маленькая, чистенькая птичка.
Весь день он упорно думал о странном недовольстве, рождённом в его сердце этой лестной ему связью, и не мог понять — откуда оно?..
— Вот… в чём дело, — тяжело вздохнув, заговорил Илья. — Видите — девушка, — не девушка, а замужняя… за стариком… Он её — тиранит…
вся избитая, исщипанная убежала она… пришла ко мне… Вы, может, что худое думаете?
Ничего нет…
— Голубые сны вижу я… Понимаешь —
всё будто голубое… Не только небо, а и земля, и деревья, и цветы, и травы —
всё! Тишина такая… Как будто и нет
ничего, до того
всё недвижимо… и
всё голубое. Идёшь будто куда-то, без усталости идёшь, далеко, без конца… И невозможно понять — есть ты или нет? Очень легко… Голубые сны — это перед смертью.
Она замолчала, отвернулась от него, заговорила с братом и скоро ушла, простившись с Ильёй только кивком головы. Лицо у неё было такое, как раньше, — до истории с Машей, — сухое, гордое. Илья задумался: не обидел ли он её неосторожным словом? Он вспомнил
всё, что сказал ей, и не нашёл
ничего обидного. Потом задумался над её словами, они занимали его. Какую разницу видит она между торговлей и трудом?
—
Ничего, отдышалась немного… Сидит, улыбается. Лечат её чем-то… молоком поят… Хренову-то попадёт за неё!.. Адвокат говорит — здорово влепят старому чёрту… Возят Машку к следователю… Насчёт моей тоже хлопочут, чтобы скорее суд… Нет, хорошо у них!.. Квартира маленькая, людей — как дров в печи, и
все так и пылают…
— Это
ничего… — снисходительно заговорил Илья. — Человек, который хоть огрызнуться умеет,
всё же в выигрыше против других… Другого бьют, а он молчит, и забивают его, бессловесного, в гроб…
— Не только грабь, — убивай! —
ничего не будет! Некому наказывать… Наказывают неумеющих, а кто умеет — тот
всё может делать,
всё!
—
Ничего,
ничего! Был, значит, видел
всё, стало быть… поговорили…
В душе Лунёва словно назревал нарыв; жить становилось
всё тошнее.
Всего хуже было то, что ему
ничего не хотелось делать: никуда его не тянуло, но казалось порою, что он медленно и
всё глубже опускается в тёмную яму.
— Просто — разбогатеть захотела… и взяла, вот и
всё… А больше
ничего не было… И всегда была такая…