Неточные совпадения
А здесь душно от запаха преющего мусора; запах этот давил грудь, щипал
в носу, у Ильи, как у деда, тоже слёзы из
глаз текли…
Дедушка Еремей купил Илье сапоги, большое, тяжёлое пальто, шапку, и мальчика отдали
в школу. Он пошёл туда с любопытством и страхом,
а воротился обиженный, унылый, со слезами на
глазах: мальчики узнали
в нём спутника дедушки Еремея и хором начали дразнить...
Сидя на первой парте, он чувствовал у себя за спиной врагов,
а они, постоянно имея его перед своими
глазами, тонко и ловко подмечали
в нём всё, над чем можно было посмеяться, и — смеялись.
— Илька! Это отчего, —
глаза у людей маленькие,
а видят всё!.. Целый город видят. Вот — всю улицу… Как она
в глаза убирается, большая такая?
Вскоре все ребятишки тоже собрались
в тесную кучку у входа
в подвал. Зябко кутаясь
в свои одёжки, они сидели на ступенях лестницы и, подавленные жутким любопытством, слушали рассказ Савёлова сына. Лицо у Пашки осунулось,
а его лукавые
глаза глядели на всех беспокойно и растерянно. Но он чувствовал себя героем: никогда ещё люди не обращали на него столько внимания, как сегодня. Рассказывая
в десятый раз одно и то же, он говорил как бы нехотя, равнодушно...
— Я теперь что хочу, то и делаю!.. — подняв голову и сердито сверкая
глазами, говорил Пашка гордым голосом. — Я не сирота…
а просто… один буду жить. Вот отец-то не хотел меня
в училище отдать,
а теперь его
в острог посадят…
А я пойду
в училище да и выучусь… ещё получше вашего!
— На небо, — добавила Маша и, прижавшись к Якову, взглянула на небо. Там уже загорались звёзды; одна из них — большая, яркая и немерцающая — была ближе всех к земле и смотрела на неё холодным, неподвижным оком. За Машей подняли головы кверху и трое мальчиков. Пашка взглянул и тотчас же убежал куда-то. Илья смотрел долго, пристально, со страхом
в глазах,
а большие
глаза Якова блуждали
в синеве небес, точно он искал там чего-то.
Шёпот Петрухи, вздохи умирающего, шорох нитки и жалобный звук воды, стекавшей
в яму пред окном, — все эти звуки сливались
в глухой шум, от него сознание мальчика помутилось. Он тихо откачнулся от стены и пошёл вон из подвала. Большое чёрное пятно вертелось колесом перед его
глазами и шипело. Идя по лестнице, он крепко цеплялся руками за перила, с трудом поднимал ноги,
а дойдя до двери, встал и тихо заплакал. Пред ним вертелся Яков, что-то говорил ему. Потом его толкнули
в спину и раздался голос Перфишки...
Однажды Перфишку вызвали
в полицию. Он ушёл встревоженный,
а воротился весёлый и привёл с собой Пашку Грачёва, крепко держа его за руку. Пашка был такой же остроглазый, только страшно похудел, пожелтел, и лицо у него стало менее задорным. Сапожник притащил его
в трактир и там рассказывал, судорожно подмигивая
глазом...
Маше нравилось слушать густой голос этой женщины с
глазами коровы. И, хотя от Матицы всегда пахло водкой, — это не мешало Маше влезать на колени бабе, крепко прижимаясь к её большой, бугром выступавшей вперёд груди, и целовать её
в толстые губы красиво очерченного рта. Матица приходила по утрам,
а вечером у Маши собирались ребятишки. Они играли
в карты, если не было книг, но это случалось редко. Маша тоже с большим интересом слушала чтение,
а в особенно страшных местах даже вскрикивала тихонько.
И стало тихо. Хозяин ушёл
в свою комнату, оттуда донеслось громкое щёлканье косточек на счётах. Илья, держась за голову руками, сидел на полу и с ненавистью смотрел на приказчика,
а он стоял
в другом углу лавки и тоже смотрел на мальчика нехорошими
глазами.
— Ну, иди, иди! — повторил мальчик, шагнув навстречу ему. Пред
глазами его всё вздрагивало и кружилось,
а в груди он ощущал большую силу, смело толкавшую его вперёд.
Его
глаза раскрывались шире, смотрели глубже
в жизнь,
а память, богатая впечатлениями, подкладывала их одно за другим
в механизм его рассудка.
А Яков говорил всё торопливее, тише,
глаза у него выкатывались, на бледном лице дрожал страх, и ничего нельзя было понять
в его словах.
Тут только Илья вспомнил, что Матица — гулящая. Он пристально взглянул
в её большое лицо и увидал, что чёрные
глаза её немножко улыбаются,
а губы так шевелятся, точно она сосёт что-то невидимое…
В нём вспыхнуло ощущение неловкости пред нею и особенного смутного интереса к ней.
Они зашли
в первый попавшийся на пути трактир, сели там
в уголок, спросили себе пива. При свете ламп Илья увидал, что лицо Павла похудело и осунулось,
глаза у него беспокойны,
а губы, раньше насмешливо полуоткрытые, теперь плотно сомкнулись.
— Какие? — переспросил он, крепко потирая лоб рукой. — Забыл я. Ей-богу, забыл! Погоди, может, вспомню. У меня их всегда
в башке — как пчёл
в улье… так и жужжат! Иной раз начну сочинять, так разгорячусь даже… Кипит
в душе, слёзы на
глаза выступают… хочется рассказать про это гладко,
а слов нет… — Он вздохнул и, тряхнув головой, добавил: —
В душе замешано густо,
а выложишь на бумагу — пусто…
В нём что-то вспыхнуло и горячей волной охватило его. Он даже встал со стула, видя, как девушка, подняв голову, смотрит на него благодарными
глазами,
а Павел улыбается ему и тоже ждёт ещё чего-то от него.
— Я первый раз
в жизни вижу, как люди любят друг друга… И тебя, Павел, сегодня оценил по душе, — как следует!.. Сижу здесь… и прямо говорю — завидую…
А насчёт… всего прочего… я вот что скажу: не люблю я чуваш и мордву, противны они мне!
Глаза у них —
в гною. Но я
в одной реке с ними купаюсь, ту же самую воду пью, что и они. Неужто из-за них отказаться мне от реки? Я верю — бог её очищает…
Илья поднялся со стула, обернулся к двери: пред ним стояла высокая, стройная женщина и смотрела
в лицо ему спокойными голубыми
глазами. Запах духов струился от её платья, щёки у неё были свежие, румяные,
а на голове возвышалась, увеличивая её рост, причёска из тёмных волос, похожая на корону.
— Ладно! Я возьму… — сказал он наконец и тотчас вышел вон из комнаты. Решение взять у дяди деньги было неприятно ему; оно унижало его
в своих
глазах. Зачем ему сто рублей? Что можно сделать с ними? И он подумал, что, если б дядя предложил ему тысячу рублей, — он сразу перестроил бы свою беспокойную, тёмную жизнь на жизнь чистую, которая текла бы вдали от людей,
в покойном одиночестве…
А что, если спросить у дяди, сколько досталось на его долю денег старого тряпичника? Но эта мысль показалась ему противной…
Он закрыл
глаза и лежал неподвижно,
а в ушах его звучал дряблый голос старика...
Он смотрел на записку, думая — зачем зовёт его Олимпиада? Ему было боязно понять это, сердце его снова забилось тревожно.
В девять часов он явился на место свидания, и, когда среди женщин, гулявших около бань парами и
в одиночку, увидал высокую фигуру Олимпиады, тревога ещё сильнее охватила его. Олимпиада была одета
в какую-то старенькую шубку,
а голова у неё закутана платком так, что Илья видел только её
глаза. Он молча встал перед нею…
Женщина смотрела на Илью внушительно и сердито.
А он чувствовал, что
в нём играет что-то жгучее и приятное. Ему казалось, что Олимпиада боится его; захотелось помучить её, и, глядя
в лицо ей прищуренными
глазами, он стал тихонько посмеиваться, не говоря ни слова. Тогда лицо Олимпиады дрогнуло, побледнело, и она отшатнулась от него, шёпотом спрашивая...
Следователь, молодой человек с курчавыми волосами и горбатым носом,
в золотых очках, увидав Илью, сначала крепко потёр свои худые белые руки,
а потом снял с носа очки и стал вытирать их платком, всматриваясь
в лицо Ильи большими тёмными
глазами. Илья молча поклонился ему.
Они смотрели друг на друга
в упор, и Лунёв почувствовал, что
в груди у него что-то растёт — тяжёлое, страшное. Быстро повернувшись к двери, он вышел вон и на улице, охваченный холодным ветром, почувствовал, что тело его всё
в поту. Через полчаса он был у Олимпиады. Она сама отперла ему дверь, увидав из окна, что он подъехал к дому, и встретила его с радостью матери. Лицо у неё было бледное,
а глаза увеличились и смотрели беспокойно.
Илья чувствовал волнение товарища, слышал, как вздрагивает его голос,
а когда они вошли
в комнатку сапожника и зажгли
в ней огонь, он увидал, что лицо у Якова бледное,
а глаза мутные и довольные, как у пьяного.
— Знаю! Всяк себя чем-нибудь украшает, но это — маска! Вижу я — дядюшка мой с богом торговаться хочет, как приказчик на отчёте с хозяином. Твой папаша хоругви
в церковь пожертвовал, — заключаю я из этого, что он или объегорил кого-нибудь, или собирается объегорить… И все так, куда ни взгляни… На тебе грош,
а ты мне пятак положь… Так и все морочат
глаза друг другу да оправданья себе друг у друга ищут.
А по-моему — согрешил вольно или невольно, ну и — подставляй шею…
— Яшка-то напился вдрызг, да отцу и бухнул прямо
в глаза — вор! И всякие другие колючие слова: бесстыжий развратник, безжалостный… без ума орал!..
А Петруха-то его ка-ак тяпнет по зубам! Да за волосья, да ногами топтать и всяко, — избил
в кровь! Теперь Яшка-то лежит, стонет… Потом Петруха на меня, — как зыкнет! «Ты, говорит… Гони, говорит, вон Ильку…» Это-де ты Яшку-то настроил супротив его… И орал он — до ужасти!.. Так ты гляди…
— Значит, ты их не любишь, если не ловил…
А я ловил, даже за это из корпуса был исключён… И теперь стал бы ловить, но не хочу компрометироваться
в глазах начальства. Потому что хотя любовь к певчим птицам — и благородная страсть, но ловля их — забава, недостойная солидного человека… Будучи на твоём месте, я бы ловил чижиков — непременно! Весёлая птичка… Это именно про чижа сказано: птичка божия…
Автономов говорил и мечтательными
глазами смотрел и лицо Ильи,
а Лунёв, слушая его, чувствовал себя неловко. Ему показалось, что околоточный говорит о ловле птиц иносказательно, что он намекает на что-то. Но водянистые
глаза Автономова успокоили его; он решил, что околоточный — человек не хитрый, вежливо улыбнулся и промолчал
в ответ на слова Кирика. Тому, очевидно, понравилось скромное молчание и серьёзное лицо постояльца, он улыбнулся и предложил...
Весёлое солнце весны ласково смотрело
в окна, но жёлтые стены больницы казались ещё желтее. При свете солнца на штукатурке выступали какие-то пятна, трещины. Двое больных, сидя на койке, играли
в карты, молча шлёпая ими. Высокий, худой мужчина бесшумно расхаживал по палате, низко опустив забинтованную голову. Было тихо, хотя откуда-то доносился удушливый кашель,
а в коридоре шаркали туфли больных. Жёлтое лицо Якова было безжизненно,
глаза его смотрели тоскливо.
Но она, весело смеясь, снова приставала к нему, и порою рядом с ней Лунёв чувствовал себя обмазанным её зазорными словами, как смолой.
А когда она видела на лице Ильи недовольство ею, тоску
в глазах его, она смело будила
в нём чувство самца и ласками своими заглаживала
в нём враждебное ей…
— Да-авно мы не видались! — говорил он, глядя
в лицо Ильи добрыми и грустными
глазами. — Поговорить бы… отца, кстати, нет… Вот что: ты проходи-ка сюда…
а я мачеху попрошу поторговать…
Илья чувствовал себя оскорблённым, но не находил слов, чтоб возразить этой дерзкой девушке, прямо
в глаза ему говорившей, что он бездельник и вор. Он стиснул зубы, слушал и не верил её словам, не мог верить. И, отыскивая
в себе такое слово, которое сразу бы опрокинуло все её речи, заставило бы замолчать её, — он
в то же время любовался её дерзостью…
А обидные слова, удивляя его, вызывали
в нём тревожный вопрос: «За что?»
— Вы, кажется, обиделись на меня? — раздался её твёрдый голос. Он так резко отличался от тех звуков, которыми она сказала свои первые слова, что Илья тревожно взглянул на неё,
а она уж вновь была такая, как всегда, что-то заносчивое, задорное было
в её тёмных
глазах.
Закрыв
глаза, он вслушивался
в тишину ночи и ждал звуков,
а когда звук раздавался, Илья вздрагивал и, пугливо приподняв голову с подушки, смотрел широко открытыми
глазами во тьму.
А Лунёв подумал о жадности человека, о том, как много пакостей делают люди ради денег. Но тотчас же представил, что у него — десятки, сотни тысяч, о, как бы он показал себя людям! Он заставил бы их на четвереньках ходить пред собой, он бы… Увлечённый мстительным чувством, Лунёв ударил кулаком по столу, — вздрогнул от удара, взглянул на дядю и увидал, что горбун смотрит на него, полуоткрыв рот, со страхом
в глазах.
Татьяна Власьевна, почувствовав что-то вызывающее
в ответах компаньона, перестала обращать внимание на горбуна;
а Терентий, стоя у двери, на месте Гаврика, покручивал бородку и любопытными
глазами следил за тоненькой, одетой
в серое фигуркой женщины.
Другой,
в заплатанной поддёвке и картузе, нахлобученном на
глаза, стоял, опустив голову на грудь, сунувши одну руку за пазуху,
а другую
в карман.
Илья взглянул на арестанта. Это был высокого роста мужик с угловатой головой. Лицо у него было тёмное, испуганное, он оскалил зубы, как усталая, забитая собака скалит их, прижавшись
в угол, окружённая врагами, не имея силы защищаться.
А Петруха, Силачев, Додонов и другие смотрели на него спокойно, сытыми
глазами. Лунёву казалось, что все они думают о мужике...
Лунёв пожимал чьи-то тёплые руки,
а лица гостей слились
в его
глазах в одно длинное, улыбающееся лицо с большими зубами.
Он хрипел
в лицо Илье, и его жирные бритые щёки вздрагивали,
а глаза вращались справа налево и обратно. Все окружили их тесной толпой и стояли
в дверях, охваченные приятным предчувствием скандала. Хозяйка, побледнев, тревожно дёргала гостей за рукава, восклицая...