Неточные совпадения
Полуребёнок, полувзрослый, несмотря на свои двенадцать лет, живой и впечатлительный, он, как губка влагу, жадно впитывает в себя грязь окружающей его
жизни, на лбу у него уже
есть тонкая морщинка, признак, что Сенька Чижик думает.
Оба они во время пения не чувствовали присутствия друг друга, стараясь излить в чужих словах пустоту и скуку своей тёмной
жизни, хотели,
быть может, оформить этими словами те полусознательные мысли и ощущения, которые зарождались в их душах.
Постоянно один у другого на глазах, они привыкли друг к другу, знали все слова и жесты один другого. День шёл за днём и не вносил в их
жизнь почти ничего, что развлекало бы их. Иногда, по праздникам, они ходили в гости к таким же нищим духом, как сами, иногда к ним приходили гости,
пили,
пели, нередко — дрались. А потом снова один за другим тянулись бесцветные дни, как звенья невидимой цепи, отягчавшей
жизнь этих людей работой, скукой и бессмысленным раздражением друг против друга.
Матрёна молчала, чувствуя в словах мужа что-то страшное; иногда она просила его не говорить таких слов, потому что они против бога, который уж знает, как устроить человеку
жизнь. А иногда,
будучи не в духе, она скептически заявляла мужу...
Много ты их, других-то, этаких удачливых знаешь? А я разве до женитьбы такой
был? Это, ежели по совести говорить, так ты меня сосёшь и
жизнь мне теснишь… У, жаба!
— Эх,
жизнь! Каторга ты великолепная! — шептал Гришка, не
будучи в состоянии высказать того, что с болью чувствовал. — От ямы это, Мотря. Что мы? Вроде как бы прежде смерти в землю похоронены…
— Э-эх! Не то, тётенька! Хоть на чердак заберись, всё в яме
будешь… не квартира — яма…
жизнь — яма!
Он исчез так же быстро, как явился, оставив воспоминанием о своих смеющихся глазах довольные улыбки на лицах Орловых, — они
были смущены набегом сознательной энергии в их тёмную
жизнь.
Инстинктом женщины, вся
жизнь которой сосредоточилась на муже, она подозревала, что его охватило чем-то новым, ей
было боязно и тем более страстно хотелось знать, — что с ним?
Первый день дежурства Орловых совпал с очень сильным наплывом больных, и двум новичкам, привыкшим к своей медленно двигавшейся
жизни,
было жутко и тесно среди кипучей деятельности, охватившей их. Неловкие, не понимавшие приказаний, подавленные жуткими впечатлениями, они растерялись, и хотя пытались работать, но только мешали другим. Григорий несколько раз чувствовал, что заслуживает строгого окрика или выговора за своё неуменье, но, к великому его изумлению, на него не кричали.
— А про это — молчок! По коже — шило, по
жизни — рыло… Иная
жизнь, иное и поведенье моё
будет.
Жили в яме… Свету не видели, людей не знали. Выбрался из ямы и прозрел, — а до этого слепой
был. Понимаю теперь, что жена, как-никак, первый в
жизни друг. Потому люди — змеи, ежели правду сказать… Всё язву желают другому нанести… К примеру — Пронин, Васюков… Э, ну их к… Молчок, Мотря!
— Н-нет, — смущённо сказал Григорий, — я вообще… Жили мы с тобой… знаешь сама, что за
жизнь! Вспоминать тошно. А вот теперь поднялись… и боязно чего-то. Всё так скоро переменилось… И я сам себе как чужой, и ты другая будто бы. Это что такое? И что за этим
будет?
— Ладно, брось… — всё так же смущённо остановил её Григорий. — Я, видишь ли, думаю, что всё-таки ничего не выйдет у нас. И прежняя
жизнь наша не цветиста, и теперешняя мне не по душе. И хоть не
пью я, не дерусь с тобой, не ругаюсь…
Она не думала, не рассуждала, но, вспоминая свою прежнюю
жизнь в подвале, в тесном кругу забот о муже и хозяйстве, невольно сравнивала прошлое с настоящим, и мрачные картины подвального существования постепенно отходили всё далее и далее от неё. Барачное начальство полюбило её за сметливость и уменье работать, все относились к ней ласково, в ней видели человека, это
было ново для неё, оживляло её…
Роковым образом они должны
были сблизиться друг с другом, и — оба молодые, трудоспособные, сильные — зажили бы серой
жизнью полусытой бедности, кулацкой
жизнью, всецело поглощённой погоней за грошом, но от этого конца их спасло то, что Гришка называл своим «беспокойством в сердце» и что не могло помириться с буднями.
Ответ вспыхивал пред нею в образе пьяного мужа. Ей
было трудно расстаться с мечтой о спокойной, любовной
жизни, она сжилась с этой мечтой и гнала прочь угрожающее предчувствие. И в то же время у неё мелькало сознание, что, если запьёт Григорий, она уже не сможет жить с ним. Она видела его другим, сама стала другая, прежняя
жизнь возбуждала в ней боязнь и отвращение — чувства новые, ранее неведомые ей. Но она
была женщина и — стала обвинять себя за размолвку с мужем.
Разве они мне поддержка? Одни помрут, другие выздоровеют… а я опять должён
буду жить. Как? Не
жизнь — судорога… разве не обидно это? Ведь я всё понимаю, только мне трудно сказать, что я не могу так жить… Их вон лечат и всякое им внимание… а я здоровый, но ежели у меня душа болит, — разве я их дешевле? Ты подумай — ведь я хуже холерного… у меня в сердце судороги! А ты на меня кричишь!.. Ты думаешь, я — зверь? Пьяница — и всё тут? Эх ты… баба ты!
— Может быть, она и не ушла бы, догадайся я заинтересовать ее чем-нибудь живым — курами, коровами, собаками, что ли! — сказал Безбедов, затем продолжал напористо: — Ведь вот я нашел же себя в голубиной охоте, нашел ту песню, которую суждено мне спеть.
Суть жизни именно в такой песне — и чтоб спеть ее от души. Пушкин, Чайковский, Миклухо-Маклай — все жили, чтобы тратить себя на любимое занятие, — верно?
Неточные совпадения
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и
были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что на
жизнь мою готовы покуситься.
Деньги бы только
были, а
жизнь тонкая и политичная: кеятры, собаки тебе танцуют, и все что хочешь.
Анна Андреевна. Тебе все такое грубое нравится. Ты должен помнить, что
жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые
будут не то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои
будут с самым тонким обращением: графы и все светские… Только я, право, боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого в хорошем обществе никогда не услышишь.
Аммос Федорович. А я на этот счет покоен. В самом деле, кто зайдет в уездный суд? А если и заглянет в какую-нибудь бумагу, так он
жизни не
будет рад. Я вот уж пятнадцать лет сижу на судейском стуле, а как загляну в докладную записку — а! только рукой махну. Сам Соломон не разрешит, что в ней правда и что неправда.
Анна Андреевна. Да хорошо, когда ты
был городничим. А там ведь
жизнь совершенно другая.