Неточные совпадения
Слышен насмешливый и ликующий свист по адресу забастовщиков, раздаются крики приветствий, а какой-то толстой
человек, в легкой серой паре и в панаме, начинает приплясывать, топая ногами по камню мостовой. Кондуктора и вагоновожатые медленно пробираются сквозь толпу, идут к вагонам, некоторые влезают на площадки, — они
стали еще угрюмее и в ответ на возгласы толпы — сурово огрызаются, заставляя уступать им дорогу.
Становится тише.
И
стало видно, что в двух шагах от его колес, поперек рельс, лежит, сняв фуражку с седой головы, вагоновожатый, с лицом солдата, он лежит вверх грудью, и усы его грозно торчат в небо. Рядом с ним бросился на землю еще маленький, ловкий, как обезьянка, юноша, вслед за ним, не торопясь, опускаются на землю еще и еще
люди…
А за ним на рельсы
стали падать точно им ноги подрезали — какие-то веселые шумные
люди,
люди, которых не было здесь за две минуты до этого момента. Они бросались на землю, смеясь, строили друг другу гримасы и кричали офицеру, который, потрясая перчатками под носом
человека в цилиндре, что-то говорил ему, усмехаясь, встряхивая красивой головой.
Пыльные, потные
люди, весело и шумно перекликаясь, бегут обедать, многие спешат на берег и, быстро сбросив серые одежды, прыгают в море, — смуглые тела, падая в воду, тотчас
становятся до смешного маленькими, точно темные крупинки пыли в большой чаше вина.
— Много дней слышали мы эти звуки, такие гулкие, с каждым днем они
становились всё понятнее, яснее, и нами овладевало радостное бешенство победителей — мы работали, как злые духи, как бесплотные, не ощущая усталости, не требуя указаний, — это было хорошо, как танец в солнечный день, честное слово! И все мы
стали так милы и добры, как дети. Ах, если бы вы знали, как сильно, как нестерпимо страстно желание встретить
человека во тьме, под землей, куда ты, точно крот, врывался долгие месяцы!
— И была свадьба — э! Удивительный день! Вся коммуна смотрела на нас, и все пришли в наш хлев, который вдруг
стал богатым домом… У нас было всё: вино, и фрукты, и мясо, и хлеб, и все ели, и всем было весело… Потому что, синьоры, нет лучше веселья, как творить добро
людям, поверьте мне, ничего нет красивее и веселее, чем это!
«Вот, — говорил он, строго и хорошо, — вот
люди, которые работали на всех вас, и вы позаботились о них, чтобы им
стало легко в этот день, лучший день их жизни.
— Этот
человек — социалист, редактор местной рабочей газетки, он сам — рабочий, маляр. Одна из тех натур, у которых знание
становится верой, а вера еще более разжигает жажду знания. Ярый и умный антиклерикал, — видишь, какими глазами смотрят черные священники в спину ему!
— Но рядом со всем этим он замечал, что каждый раз, когда ему приходится говорить о позорной современности, о том, как она угнетает
человека, искажая его тело, его душу, когда он рисовал картины жизни в будущем, где
человек станет внешне и внутренне свободен, — он видел ее перед собою другой: она слушала его речи с гневом сильной и умной женщины, знающей тяжесть цепей жизни, с доверчивой жадностью ребенка, который слышит волшебную сказку, и эта сказка в ладу с его, тоже волшебно сложной, душою.
Их встречи были полны отчаяния и тоски, после каждого свидания с нею он чувствовал себя разбитым и бессильным, она — в слезах шла исповедоваться, а он знал это, и ему казалось, что черная стена
людей в тонзурах
становится всё выше, несокрушимее с каждым днем, растет и разъединяет их насмерть.
Когда ребенок родился, она
стала прятать его от
людей, не выходила с ним на улицу, на солнце, чтобы похвастаться сыном, как это делают все матери, держала его в темном углу своей хижины, кутая в тряпки, и долгое время никто из соседей не видел, как сложен новорожденный, — видели только его большую голову и огромные неподвижные глаза на желтом лице.
После этого она еще долго смотрела в лица
людей, словно спрашивая их о чем-то, а потом
стала такою же простою, как все.
— И, рассказав мне всё, что знал о работе, отец
стал говорить о том, как надо жить с
людьми.
— Всё верно, дорогой синьор!
Люди таковы, какими вы хотите видеть их, смотрите на них добрыми глазами, и вам будет хорошо, им — тоже, от этого они
станут еще лучше, вы — тоже! Это — просто!
— Милан, Турин — вот превосходные мастерские, гДе формируются новые
люди, растет новый мозг! Подожди немного — земля
станет честной и умной!
— Да, это очень годится для поэмы! Я думаю, что сумею сделать ее. Когда
человеку минет двадцать пять лет — он
становится плохим лириком.
— Если ты урод — ты должен быть умным, иначе всем будет стыдно за тебя, папе, маме и всем! Даже
люди станут стыдиться, что в таком богатом доме есть маленький уродец. В богатом доме всё должно быть красиво или умно — понимаешь?
— С такими
людьми совершается всё дурное, что только можно представить себе! Так, например, многие из них
становятся социалистами.
Человек с бакенбардами сунул руки в карманы, расставил ноги и
стал похож на открытые ножницы. Рыжий вынул золотые часы, большие, как маятник стенных часов, поглядел на них, в небо и вдоль палубы, потом начал свистать, раскачивая часы и притопывая ногою.
Если жизнь
стала такова, что
человек уже не находит куска хлеба на земле, удобренной костями его предков, — не находит и, гонимый нуждою, уезжает скрепя сердце на юг Америки, за тридцать дней пути от родины своей, — если жизнь такова, что вы хотите от
человека?
— Послушай, —
стал умолять ее молодой
человек, — ведь я навсегда полюбил эту женщину, несчастную столько же, как я сам! Позволь мне увезти ее под другое небо, и всё будет хорошо!
Так стояла она много минут, а когда
люди, придя в себя, схватили ее, она
стала громко молиться, подняв к небу глаза, пылающие дикой радостью...
Скоро эту женщину будут судить и, конечно, осудят тяжко, но — чему может научить удар того
человека, который сам себя считает вправе наносить удары и раны? Ведь железо не
становится мягче, когда его куют.
Еще мальчишкой Туба, работая на винограднике, брошенном уступами по склону горы, укрепленном стенками серого камня, среди лапчатых фиг и олив, с их выкованными листьями, в темной зелени апельсинов и запутанных ветвях гранат, на ярком солнце, на горячей земле, в запахе цветов, — еще тогда он смотрел, раздувая ноздри, в синее око моря взглядом
человека, под ногами которого земля не тверда — качается, тает и плывет, — смотрел, вдыхая соленый воздух, и пьянел,
становясь рассеянным, ленивым, непослушным, как всегда бывает с тем, кого море очаровало и зовет, с тем, кто влюбился душою в море…
Так проводил он праздники, потом это
стало звать его и в будни — ведь когда
человека схватит за сердце море, он сам
становится частью его, как сердце — только часть живого
человека, и вот, бросив землю на руки брата, Туба ушел с компанией таких же, как сам он, влюбленных в простор, — к берегам Сицилии ловить кораллы: трудная, а славная работа, можно утонуть десять раз в день, но зато — сколько видишь удивительного, когда из синих вод тяжело поднимается сеть — полукруг с железными зубцами на краю, и в ней — точно мысли в черепе — движется живое, разнообразных форм и цветов, а среди него — розовые ветви драгоценных кораллов — подарок моря.
Так и заснул навсегда для земли
человек, плененный морем; он и женщин любил, точно сквозь сон, недолго и молча, умея говорить с ними лишь о том, что знал, — о рыбе и кораллах, об игре волн, капризах ветра и больших кораблях, которые уходят в неведомые моря; был он кроток на земле, ходил по ней осторожно, недоверчиво и молчал с
людьми, как рыба, поглядывая во все глаза зорким взглядом
человека, привыкшего смотреть в изменчивые глубины и не верить им, а в море он
становился тихо весел, внимателен к товарищам и ловок, точно дельфин.
Но как бы хорошо
человек ни выбрал жизнь для себя — ее хватает лишь на несколько десятков лет, — когда просоленному морской водою Туба минуло восемьдесят — его руки, изувеченные ревматизмом, отказались работать — достаточно! — искривленные ноги едва держали согнутый
стан, и, овеянный всеми ветрами старик, он с грустью вышел на остров, поднялся на гору, в хижину брата, к детям его и внукам, — это были
люди слишком бедные для того, чтоб быть добрыми, и теперь старый Туба не мог — как делал раньше — приносить им много вкусных рыб.
Старику
стало тяжело среди этих
людей, они слишком внимательно смотрели за кусками хлеба, которые он совал кривою, темной лапой в свой беззубый рот; вскоре он понял, что лишний среди них; потемнела у него душа, сердце сжалось печалью, еще глубже легли морщины на коже, высушенной солнцем, и заныли кости незнакомою болью; целые дни, с утра до вечера, он сидел на камнях у двери хижины, старыми глазами глядя на светлое море, где растаяла его жизнь, на это синее, в блеске солнца, море, прекрасное, как сон.
Чекко спрятал в карман этот кусок бумаги, но он лег ему на сердце камнем и с каждым днем всё
становился тяжелей. Не однажды он хотел показать письмо священнику, но долгий опыт жизни убедил его, что
люди справедливо говорят: «Может быть, поп и говорит богу правду про
людей, но
людям правду — никогда».
Нина
стала говорить со своей матерью не так, как заслуживала Нунча; и вот однажды, в день святого Якова, на празднике нашего квартала, когда все
люди веселились от души, а Нунча уже великолепно станцевала тарантеллу, — дочь заметила ей при всех...
Уже с первых минут
стало ясно, что дочь уступит матери в легкости и силе, — Нунча бежала так свободно и красиво, точно сама земля несла ее, как мать ребенка, —
люди стали бросать из окон и с тротуаров цветы под ноги ей и рукоплескали, одобряя ее криками; в два конца она опередила дочь на четыре минуты с лишком, и Нина, разбитая, обиженная неудачей, в слезах и задыхаясь, упала на ступени паперти, — не могла уже бежать третий раз.
Недалеко от берега в воде отражается голубой Сириус; если долго присматриваться к этому тусклому пятну на воде — рядом с ним
становится виден пробковый буек, круглый, точно голова
человека, и совершенно неподвижный.
Девушка клянется, что грек — лжет, а он убеждает
людей, что Джулии стыдно признать правду, что она боится тяжелой руки Карлоне; он одолел, а девушка
стала как безумная, и все пошли в город, связав ее, потому что она кидалась на
людей с камнем в руке.
— Утром, когда я еще спал, пришли карабинеры и отвели меня к маршалу, [Маршал — здесь фельдфебель карабинеров.] куму Грассо. «Ты честный
человек, Чиро, — сказал он, — ты ведь не
станешь отрицать, что в эту ночь хотел убить Грассо». Я говорил, что это еще неправда, но у них свой взгляд на такие дела. Два месяца я сидел в тюрьме до суда, а потом меня приговорили на год и восемь. «Хорошо, — сказал я судьям, — но я не считаю дело конченным!»
Грассо был там, он сразу увидал меня, вскочил на ноги и
стал кричать на всю церковь: «Этот
человек явился убить меня, граждане, его прислал дьявол по душу мою!» Меня окружили раньше, чем я дотронулся до него, раньше, чем успел сказать ему что надо.