Неточные совпадения
Толпа приветствует людей будущего оглушительным криком, пред ними склоняются знамена, ревет медь труб, оглушая и ослепляя детей, — они несколько ошеломлены этим приемом,
на секунду подаются назад и вдруг — как-то сразу вытянулись, выросли, сгрудились в
одно тело и сотнями голосов, но звуком
одной груди, крикнули...
В камнях два рыбака:
один — старик, в соломенной шляпе, с толстым лицом в седой щетине
на щеках, губах и подбородке, глаза у него заплыли жиром, нос красный, руки бронзовые от загара. Высунув далеко в море гибкое удилище, он сидит
на камне, свесив волосатые ноги в зеленую воду, волна, подпрыгнув, касается их, с темных пальцев падают в море тяжелые светлые капли.
— Потом, к утру — думал уже — что, пожалуй, ничего не надобно мне, не нужно денег, а только ее, хотя бы
на одну эту ночь…
— Обрати внимание
на эту пару людей, — сказал мне мой товарищ, — особенно
на него: он пережил
одну из тех драм, которые всё чаще разыгрываются в среде рабочих северной Италии.
— Лет пять тому назад он, будучи пропагандистом, встретил в
одном из своих кружков девушку, которая сразу обратила
на себя его внимание.
— Море я встретила только
одно,
на нем было много островов и рыбацких лодок, а ведь если ищешь любимое — дует попутный ветер. Реки легко переплыть тому, кто рожден и вырос
на берегу моря. Горы? — я не заметила гор.
Соседи сделали для урода ящик — вроде гроба, набили его оческами шерсти и тряпьем, посадили уродца в это мягкое, жаркое гнездо и поставили ящик в тени
на дворе, тайно надеясь, что под солнцем, которое ежедневно делает чудеса, совершится и еще
одно чудо.
Не ожидая помощи, изнуренные трудами и голодом, с каждым днем теряя надежды, люди в страхе смотрели
на эту луну, острые зубья гор, черные пасти ущелий и
на шумный лагерь врагов — всё напоминало им о смерти, и ни
одна звезда не блестела утешительно ля них.
Видели, как она
на полпути остановилась и, сбросив с головы капюшон плаща, долго смотрела
на город, а там, в лагере врагов, заметили ее,
одну среди поля, и, не спеша, осторожно, к ней приближались черные, как она, фигуры.
О прибрежные камни равномерно и глухо бьет волна; море — всё в живых белых пятнах, словно бесчисленные стаи птиц опустились
на его синюю равнину, все они плывут в
одном направлении, исчезают, ныряя в глубину, снова являются и звенят чуть слышно.
Прибой набросал
на камни волокна пахучей морской травы — рыжей, золотистой и зеленой; трава вянет
на солнце и горячих камнях, соленый воздух насыщен терпким запахом йода.
На пляж
одна за другой вбегают кудрявые волны.
— Это очень хитрый и злой ветер, вот этот, который так ласково дует
на нас с берега, точно тихонько толкая в море, — там он подходит к вам незаметно и вдруг бросается
на вас, точно вы оскорбили его. Барка тотчас сорвана и летит по ветру, иногда вверх килем, а вы — в воде. Это случается в
одну минуту, вы не успеете выругаться или помянуть имя божие, как вас уже кружит, гонит в даль. Разбойник честнее этого ветра. Впрочем — люди всегда честнее стихии.
— «Бог видит всё! — сказал он. — Ему известно, что вот люди, созданные для земли, погибают в море и что
один из них, не надеясь
на спасение, должен передать сыну то, что он знает. Работа нужна земле и людям — бог понимает это…»
Она, конечно, плакала, но — ведь слезы не оправдывают; Луиджи оттолкнул ее, и вот она осталась
одна, с ребенком
на руках, без денег и хлеба.
Бедняга Джузеппе торчал в углу
один, мрачный, как чёрт среди детей; сидел
на стуле согнувшись, опустив голову, и мял в руках свою шляпу, уже содрал с нее ленту и понемногу отрывал поля, а пальцы
на руках у него танцевали, как у скрипача.
В описываемый период здесь, как и
на севере страны (в Ломбардии и Пьемонте), Итальянская социалистическая партия пользовалась наибольшим влиянием.] там волновались крестьяне,
одни — требуя понижения арендной платы, другие — кричали о необходимости повысить заработную плату, те и другие казались мне неправыми: понизить аренду за землю, поднять рабочую плату — что за глупости! — думал я, — ведь это разорит землевладельцев…
— Что поделаешь! Люди медленно умнеют. Далее: я позвал
на помощь, меня отвели в дом, где уже лежал
один, раненный камнем в лицо, и, когда я спросил его — как это случилось с ним, он сказал, невесело посмеиваясь...
На берег пустынный,
на старые серые камни
Осеннее солнце прощально и нежно упало.
На темные камни бросаются жадные волны
И солнце смывают в холодное синее море.
И медные листья деревьев, оборваны ветром осенним,
Мелькают сквозь пену прибоя, как пестрые мертвые птицы,
А бледное небо — печально, и гневное море — угрюмо.
Одно только солнце смеется, склоняясь покорно к закату.
На ее сухих плечах широкая и длинная — точно плащ — накидка золотистого шелка, обшитая кружевами, седые волосы маленькой, не по росту, головы прикрыты черным кружевом, в
одной руке — красный зонт, с длинной ручкой, в другой — черная бархатная сумка, шитая серебром.
Почти все дни она проводила с ним, стараясь всячески возбудить в нем оживление, вызвать смех, подсовывала ему игрушки, — он складывал их,
одну на другую, строя какие-то пирамиды, и лишь очень редко улыбался насильственной улыбкой, обычно же смотрел
на сестру, как
на всё, — невеселым взглядом больших глаз, как бы ослепленных чем-то; этот взгляд раздражал ее.
Вечерами приходил ее жених — маленький, бойкий человечек, белобрысый, с пушистыми усами
на загорелом круглом лице; он, не уставая, смеялся целый вечер и, вероятно, мог бы смеяться целый день. Они уже были обручены, и для них строился новый дом в
одной из лучших улиц города — самой чистой и тихой. Горбун никогда не был
на этой стройке и не любил слушать, когда говорили о ней. Жених хлопал его по плечам маленькой, пухлой рукой, с кольцами
на ней, и говорил, оскаливая множество мелких зубов...
Он отмалчивался, опуская свои большие глаза в землю. Сестра оделась в черное, свела брови в
одну линию и, встречая брата, стискивала зубы так, что скулы ее выдвигались острыми углами, а он старался не попадаться
на глаза ей и всё составлял какие-то чертежи, одинокий, молчаливый. Так он жил вплоть до совершеннолетия, а с этого дня между ними началась открытая борьба, которой они отдали всю жизнь — борьба, связавшая их крепкими звеньями взаимных оскорблений и обид.
— Нет ни мудрых волшебников, ни добрых фей, есть только люди,
одни — злые, другие — глупые, а всё, что говорят о добре, — это сказка! Но я хочу, чтобы сказка была действительностью. Помнишь, ты сказала: «В богатом доме всё должно быть красиво или умно»? В богатом городе тоже должно быть всё красиво. Я покупаю землю за городом и буду строить там дом для себя и уродов, подобных мне, я выведу их из этого города, где им слишком тяжело жить, а таким, как ты, неприятно смотреть
на них…
На палубу выбежали двое лакеев;
один молодой, тоненький и юркий, неаполитанец, с неуловимым выражением подвижного лица, другой — человек среднего возраста, седоусый, чернобровый, в серебряной щетине
на круглом черепе; у него горбатый нос и серьезные умные глаза.
Шутя и смеясь, они быстро накрыли стол для кофе и убежали, а
на смену, гуськом,
один за другим из кают медленно вылезли пассажиры: толстяк, с маленькой головой и оплывшим лицом, краснощекий, но грустный и устало распустивший пухлые малиновые губы; человек в серых бакенбардах, высокий, весь какой-то выглаженный, с незаметными глазами и маленьким носом-пуговкой
на желтом плоском лице; за ними, споткнувшись о медь порога, выпрыгнул рыжий круглый мужчина с брюшком, воинственно закрученными усами, в костюме альпиниста и в шляпе с зеленым пером.
Явились две дамы —
одна молодая, полная, с фарфоровым лицом и ласковыми молочно-синими глазами, темные брови ее словно нарисованы и
одна выше другой; другая — старше, остроносая, в пышной прическе выцветших волос, с большой черной родинкой
на левой щеке, с двумя золотыми цепями
на шее, лорнетом и множеством брелоков у пояса серого платья.
Они засмеялись, оба одинаково умно глядя друг
на друга, удивительно разные,
один — сухой, нервный, стертый, с выцветшими глазами, другой — точно вчера выкован и еще не отшлифован.
Взрывы раздаются почти непрерывно, заглушая хохот, возгласы испуга и четкий стук деревянных башмаков по гулкой лаве; вздрагивают тени, взмывая вверх,
на облаках пылают красные отражения, а старые стены домов точно улыбаются — они помнят стариков детьми и не
одну сотню раз видели это шумное и немножко опасное веселье детей в ночь
на Рождество Христа.
Из больших кусков пробки построены горы, пещеры, Вифлеем и причудливые замки
на вершинах гор; змеею вьется дорога по склонам;
на полянах — стада овец и коз; сверкают водопады из стекла; группы пастухов смотрят в небо, где пылает золотая звезда, летят ангелы, указывая
одною рукой
на путеводную звезду, а другой — в пещеру, где приютились богоматерь, Иосиф и лежит Младенец, подняв руки в небеса.
Так и говорят — вполголоса — двое людей, сидя в хаосе камня
на берегу острова;
один — таможенный солдат в черной куртке с желтыми кантами и коротким ружьем за спиною, — он следит, чтоб крестьяне и рыбаки не собирали соль, отложившуюся в щелях камней; другой — старый рыбак, обритый, точно испанец, темнолицый, в серебряных баках от ушей к носу, — нос у него большой и загнут, точно у попугая.
Я не помню, как узнал Карлоне правду, но он ее узнал, и вот в первый день праздника отец и мать Джулии, не выходившие даже и в церковь, — получили только
один подарок: небольшую корзину сосновых веток, а среди них — отрубленную кисть левой руки Карлоне Гальярди, — кисть той руки, которой он ударил Джулию, Они — вместе с нею — в ужасе бросились к нему, Карлоне встретил их, стоя
на коленях у двери его дома, его рука была обмотана кровавой тряпкой, и он плакал, точно ребенок.
Четыре фигуры, окутанные тьмою, плотно слились в
одно большое тело и долго но могут разъединиться. Потом молча разорвались: трое тихонько поплыли к огням города,
один быстро пошел вперед,
на запад, где вечерняя заря уже погасла и в синем небе разгорелось много ярких звезд.
Двое из них — бритые и похожие друг
на друга, как братья, — кажется даже, что они близнецы;
один — маленький, кривой и колченогий, напоминает суетливыми движениями сухого тела старую ощипанную птицу; четвертый — широкоплечий, бородатый и горбоносый человек средних лет, сильно седой.
— Этот человек — его звали Андреа Грассо — пришел к нам в деревню ночью, как вор; он был одет нищим, шляпа
одного цвета с сапогами и такая я же рваная. Он был жаден, бесстыден и жесток. Через семь лет старики наши первые снимали перед ним шляпы, а он им едва кивал головою. И все,
на сорок миль вокруг, были в долгах у него.
— Такие люди есть, — повторил колченогий тихонько, и все трое сочувственно взглянули
на него;
один бритый молча протянул ему бутылку вина, старик взял ее, посмотрел
на свет и сказал, перед тем как выпить...
— Он закричал нам, довольно храбро: «Пустите лошадь, разбойники!» И, вынув пистолет, показывал то
одному, то другому. Мы сказали: «Вам, Грассо, нечего бояться нас, не
на что сердиться, мы советуем вам, и только!»
Иногда это странное шествие ночью последних страданий Христа — изливается
на маленькую площадь неправильных очертаний, — эти площади, точно дыры, протертые временем в каменной одежде города, — потом снова всё втиснуто в щель улицы, как бы стремясь раздвинуть ее, и не
один час этот мрачный змей, каждое кольцо которого — живое тело человека, ползает по городу, накрытому молчаливым небом, вслед за женщиной, возбуждающей странные догадки.
И тотчас же, как-то вдруг, по-сказочному неожиданно — пред глазами развернулась небольшая площадь, а среди нее, в свете факелов и бенгальских огней, две фигуры:
одна — в белых длинных одеждах, светловолосая, знакомая фигура Христа, другая — в голубом хитоне — Иоанн, любимый ученик Иисуса, а вокруг них темные люди с огнями в руках,
на их лицах южан какая-то
одна, всем общая улыбка великой радости, которую они сами вызвали к жизни и — гордятся ею.