Ел он много и чем дальше — всё больше, мычание его становилось непрерывным; мать, не опуская рук, работала, но часто заработок ее был ничтожен, а иногда его и вовсе не было. Она не жаловалась и неохотно — всегда молча — принимала помощь соседей, но когда ее
не было дома, соседи, раздражаемые мычанием, забегали во двор и совали в ненасытный рот корки хлеба, овощи, фрукты — всё, что можно было есть.
Неточные совпадения
На тротуаре в тени большого
дома сидят, готовясь обедать, четверо мостовщиков — серые, сухие и крепкие камни. Седой старик, покрытый пылью, точно пеплом осыпан, прищурив хищный, зоркий глаз, режет ножом длинный хлеб, следя, чтобы каждый кусок
был не меньше другого. На голове у него красный вязаный колпак с кистью, она падает ему на лицо, старик встряхивает большой, апостольской головою, и его длинный нос попугая сопит, раздуваются ноздри.
— Когда умер отец — мне
было тринадцать лет, — вы видите, какой я и теперь маленький? Но я
был ловок и неутомим в работе — это всё, что оставил мне отец в наследство, а землю нашу и
дом продали за долги. Так я и жил, с одним глазом и двумя руками, работая везде, где давали работу…
Было трудно, но молодость
не боится труда — так?
Сотни неразрывных нитей связывали ее сердце с древними камнями, из которых предки ее построили
дома и сложили стены города, с землей, где лежали кости ее кровных, с легендами, песнями и надеждами людей — теряло сердце матери ближайшего ему человека и плакало:
было оно подобно весам, но, взвешивая любовь к сыну и городу,
не могло понять — что легче, что тяжелей.
Теперь, во время прогулок по городу, он готов
был целые часы стоять против строящегося
дома, наблюдая, как из малого растет к небу огромное; ноздри его дрожали, внюхиваясь в пыль кирпича и запах кипящей извести, глаза становились сонными, покрывались пленкой напряженной вдумчивости, и, когда ему говорили, что неприлично стоять на улице, он
не слышал.
Вечерами приходил ее жених — маленький, бойкий человечек, белобрысый, с пушистыми усами на загорелом круглом лице; он,
не уставая, смеялся целый вечер и, вероятно, мог бы смеяться целый день. Они уже
были обручены, и для них строился новый
дом в одной из лучших улиц города — самой чистой и тихой. Горбун никогда
не был на этой стройке и
не любил слушать, когда говорили о ней. Жених хлопал его по плечам маленькой, пухлой рукой, с кольцами на ней, и говорил, оскаливая множество мелких зубов...
— Да! Знаешь — люди, которые работают, совершенно
не похожи на нас, они возбуждают особенные мысли. Как хорошо, должно
быть, чувствует себя каменщик, проходя по улицам города, где он строил десятки
домов! Среди рабочих — много социалистов, они, прежде всего, трезвые люди, и, право, у них
есть свое чувство достоинства. Иногда мне кажется, что мы плохо знаем свой народ…
Сестра продолжала и закончила постройку с тою же быстротою, с которой он вел ее, а когда
дом был совершенно отстроен, первым пациентом вошел в пего ее брат. Семь лет провел он там — время, вполне достаточное для того, чтобы превратиться в идиота; у него развилась меланхолия, а сестра его за это время постарела, лишилась надежд
быть матерью, и когда, наконец, увидала, что враг ее убит и
не воскреснет, — взяла его на свое попечение.
Немного позднее оправдания Донато
была освобождена из тюрьмы и его землячка Эмилия Бракко; в ту пору стояло грустное зимнее время, приближался праздник Рождества Младенца, в эти дни у людей особенно сильно желание
быть среди своих, под теплым кровом родного
дома, а Эмилия и Донато одиноки — ведь их слава
не была той славою, которая вызывает уважение людей, — убийца все-таки убийца, он может удивить, но и только, его можно оправдать, но — как полюбить?
Я
не помню, как узнал Карлоне правду, но он ее узнал, и вот в первый день праздника отец и мать Джулии,
не выходившие даже и в церковь, — получили только один подарок: небольшую корзину сосновых веток, а среди них — отрубленную кисть левой руки Карлоне Гальярди, — кисть той руки, которой он ударил Джулию, Они — вместе с нею — в ужасе бросились к нему, Карлоне встретил их, стоя на коленях у двери его
дома, его рука
была обмотана кровавой тряпкой, и он плакал, точно ребенок.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему всё бы только рыбки! Я
не иначе хочу, чтоб наш
дом был первый в столице и чтоб у меня в комнате такое
было амбре, чтоб нельзя
было войти и нужно бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза и нюхает.)Ах, как хорошо!
Городничий. Я бы дерзнул… У меня в
доме есть прекрасная для вас комната, светлая, покойная… Но нет, чувствую сам, это уж слишком большая честь…
Не рассердитесь — ей-богу, от простоты души предложил.
Квартальный. Прохоров в частном
доме, да только к делу
не может
быть употреблен.
Наскучило идти — берешь извозчика и сидишь себе как барин, а
не хочешь заплатить ему — изволь: у каждого
дома есть сквозные ворота, и ты так шмыгнешь, что тебя никакой дьявол
не сыщет.
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к тебе в
дом целый полк на постой. А если что, велит запереть двери. «Я тебя, — говорит, —
не буду, — говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это, говорит, запрещено законом, а вот ты у меня, любезный,
поешь селедки!»