Неточные совпадения
Я уже научился мечтать о необыкновенных приключениях и великих подвигах. Это очень помогало мне в трудные дни
жизни, а так как дней этих
было много, — я все более изощрялся в мечтаниях. Я не ждал помощи извне и не надеялся на счастливый случай, но во мне постепенно развивалось волевое упрямство, и чем труднее слагались условия
жизни — тем крепче и даже умнее я чувствовал себя. Я очень рано понял, что человека создает его сопротивление окружающей среде.
Иногда, в душные ночи, эти люди переправлялись через речку Казанку, в луга, в кусты, и там
пили,
ели, беседуя о своих делах, но чаще — о сложности
жизни, о странной путанице человеческих отношений, особенно много о женщинах.
И еще грустнее слушать тихо скользящие речи людей, — люди задумались о
жизни и говорят каждый о своем, почти не слушая друг друга. Сидя или лежа под кустами, они курят папиросы, изредка — не жадно —
пьют водку, пиво и идут куда-то назад, по пути воспоминаний.
«
Было», «бывает», «бывало» — слышу я, и мне кажется, что в эту ночь люди пришли к последним часам своей
жизни, — все уже
было, больше ничего не
будет!
Он
был похож на человека, который после длительной и тяжкой болезни только что встал на ноги, или похож
был на узника, вчера выпущенного из тюрьмы, — все в
жизни было для него ново, приятно, все возбуждало в нем шумное веселье — он прыгал по земле, как ракета-шутиха.
— Ах, Гурочка, — вздыхая, говорила она, — артист вы! И
будь вы чуточку покрасивше — устроила бы я вам судьбу! Уж сколько я молодых юношев пристроила к женщинам, у которых сердце скучает в одинокой
жизни!
В кружке, куда входили еще трое или четверо юношей, я
был моложе всех и совершенно не подготовлен к изучению книги Дж. Стюарта Милля с примечаниями Чернышевского. Мы собирались в квартире ученика учительского института Миловского, — впоследствии он писал рассказы под псевдонимом Елеонский и, написав томов пять, кончил самоубийством, — как много людей, встреченных мною, ушло самовольно из
жизни!
На чтениях
было скучно, хотелось уйти в Татарскую слободу, где живут какой-то особенной, чистоплотной
жизнью добродушные, ласковые люди; они говорят смешно искаженным русским языком; по вечерам с высоких минаретов их зовут в мечети странные голоса муэдзинов, — мне думалось, что у татар вся
жизнь построена иначе, незнакомо мне, не похоже на то, что я знаю и что не радует меня.
Трудно
было поверить, что так весело, легко и споро работают те самые тяжелые, угрюмые люди, которые только что уныло жаловались на
жизнь, на дождь и холод.
Но — наступила осень,
жизнь без постоянной работы стала невозможна для меня. Увлеченный всем, что творилось вокруг, я работал все меньше и питался чужим хлебом, а он всегда очень туго идет в горло. Нужно
было искать на зиму «место», и я нашел его в крендельной пекарне Василия Семенова.
И нещадно, с цинической злостью высмеивали меня, а я
был задорным кутенком, чувствовал себя не глупее и смелее взрослых собак, — я тоже злился. Начиная понимать, что думы о
жизни не менее тяжелы, чем сама
жизнь, я, порою, ощущал в душе вспышки ненависти к упрямо-терпеливым людям, с которыми работал. Меня особенно возмущала их способность терпеть, покорная безнадежность, с которой они подчинялись полубезумным издевательствам пьяного хозяина.
Потом, когда мы
пили чай, он бессвязно, необычными словами рассказал, что женщина — помещица, он — учитель истории,
был репетитором ее сына, влюбился в нее, она ушла от мужа-немца, барона,
пела в опере, они жили очень хорошо, хотя первый муж ее всячески старался испортить ей
жизнь.
— Самый свободный народ по духу, — усмехнулся мой собеседник. — Только — вы не сердитесь, я правильно рассуждаю, так миллионы наши думают, да — сказать не умеют…
Жизнь надо устроить проще, тогда она
будет милосерднее к людям…
Я консерватор? О нет!
Я все тот же, кем
был всю
жизнь, —
Не люблю перемещать фигуры,
Но — хотел бы смешать всю игру.
Шапошникова не занимала тяжкая сумятица
жизни, он
был весь поглощен уничтожением бога, осмеянием духовенства, особенно ненавидя монахов.
Мне казалось, что я влюблен в Марию Деренкову. Я
был влюблен также в продавщицу из нашего магазина Надежду Щербатову, дородную, краснощекую девицу, с неизменно ласковой улыбкой алых губ. Я вообще
был влюблен. Возраст, характер и запутанность моей
жизни требовали общения с женщиной, и это
было скорее поздно, чем преждевременно. Мне необходима
была женская ласка или хотя бы дружеское внимание женщины, нужно
было говорить откровенно о себе, разобраться в путанице бессвязных мыслей, в хаосе впечатлений.
Все, что непосредственно наблюдалось мною,
было почти совершенно чуждо сострадания к людям.
Жизнь развертывалась предо мною как бесконечная цепь вражды и жестокости, как непрерывная, грязная борьба за обладание пустяками. Лично мне нужны
были только книги, все остальное не имело значения в моих глазах.
— Я тебе скажу, Лексей ты мой Максимыч, — зря Яков большое сердце свое на бога истратил. Ни бог, ни царь лучше не
будут, коли я их отрекусь, а надо, чтоб люди сами на себя рассердились, опровергли бы свою подлую
жизнь, — во-от! Эх, стар я, опоздал, скоро совсем слеп стану — горе, брат! Ушил? Спасибо… Пойдем в трактир, чай
пить…
— Вот видите! У вас там все Некрасова читают и
поют, ну, знаете, с Некрасовым далеко не уедешь! Мужику надо внушать: «Ты, брат, хоть и не плох человек сам по себе, а живешь плохо и ничего не умеешь делать, чтобы
жизнь твоя стала легче, лучше. Зверь, пожалуй, разумнее заботится о себе, чем ты, зверь защищает себя лучше. А из тебя, мужика, разрослось все, — дворянство, духовенство, ученые, цари — все это бывшие мужики. Видишь? Понял? Ну — учись жить, чтоб тебя не мордовали…»
Долго, до полуночи, беседовал он, видимо, желая сразу прочно поставить меня рядом с собою. Впервые мне
было так серьезно хорошо с человеком. После попытки самоубийства мое отношение к себе сильно понизилось, я чувствовал себя ничтожным, виноватым пред кем-то, и мне
было стыдно жить. Ромась, должно
быть, понимал это и, человечно, просто открыв предо мною дверь в свою
жизнь, — выпрямил меня. Незабвенный день.
Была в нем приятная и трогательная наивность, что-то прозрачное, детское; он все более напоминал мне славного мужика из тех, о которых пишут в книжках. Как почти все рыбаки, он
был поэт, любил Волгу, тихие ночи, одиночество, созерцательную
жизнь.
В сущности, он
был доволен своей
жизнью, он сирота, бобыль и ни от кого не зависим в своем тихом, любимом деле рыбака. Но к мужикам относился неприязненно и предупреждал меня...
И не сердечна эта бедная разумом
жизнь, заметно, что все люди села живут ощупью, как слепые, все чего-то боятся, не верят друг другу, что-то волчье
есть в них.
Могуче движется бархатная полоса темной воды, над нею изогнуто простерлась серебряная полоса Млечного Пути, сверкают золотыми жаворонками большие звезды, и сердце тихо
поет свои неразумные думы о тайнах
жизни.
— Много раз натыкался я на эту боязнь праведника, на изгнание из
жизни хорошего человека. Два отношения к таким людям: либо их всячески уничтожают, сначала затравив хорошенько, или — как собаки — смотрят им в глаза, ползают пред ними на брюхе. Это — реже. А учиться жить у них, подражать им — не могут, не умеют. Может
быть — не хотят?
Помню, мне казалось, что волосы на голове моей трещат, и, кроме этого, я не слышал иных звуков. Понимал, что — погиб, отяжелели ноги, и
было больно глазам, хотя я закрыл их руками. Мудрый инстинкт
жизни подсказал мне единственный путь спасения — я схватил в охапку мой тюфяк, подушку, связку мочала, окутал голову овчинным тулупом Ромася и выпрыгнул в окно.
В это время я еще не умел забывать то, что не нужно мне. Да, я видел, что в каждом из этих людей, взятом отдельно, не много злобы, а часто и совсем нет ее. Это, в сущности, добрые звери, — любого из них нетрудно заставить улыбнуться детской улыбкой, любой
будет слушать с доверием ребенка рассказы о поисках разума и счастья, о подвигах великодушия. Странной душе этих людей дорого все, что возбуждает мечту о возможности легкой
жизни по законам личной воли.